Пронзительный ветер сбивает с ног, мерзкий дождь набирает обороты, по спине табуном пробегают мурашки. Я не знаю, на что способен не на шутку разозлившийся Волков и попросту его боюсь.
Стряхнув капли со сложенного зонта, кисло улыбаюсь в камеру Илюхиного телефона, сажусь за парту и, расправив плечи, с нетерпением дожидаюсь звонка. Я из принципа не обращаю внимания на «божьих агнцев», хотя умопомрачительный парфюм Волкова наваждением витает по классу и мешает сосредоточиться.
Можно на время расслабиться — первым уроком сегодня общага. Я все праздники как проклятая штудировала учебник, рублю в обществознании лучше всех в школе и переживаю минуты настоящего триумфа, когда молоденькая Надежда Ивановна, выслушав мой ответ, для порядка обращается к классу: «Кто дополнит?», и желающих, конечно же, не находится.
Я не знаю, кем хочу стать, но буду поступать на юрфак в нашем областном центре — городе-миллионнике. Для этого мне нужно успешно окончить десятый и одиннадцатый классы, набрать под сотню баллов на ЕГЭ и преодолеть дополнительное испытание, придуманное престижным вузом для абитуриентов.
На удивление, мое стремление полностью устроило отца и даже на некоторое время сделало меня значимой:
— Учись, Валерка! Будешь батю в суде отмазывать! — веселился он и покатывался со смеху: — Дела фирмы на себя возьмешь. А я всем корешам расскажу, какая ты умная, вся в отца!
Вот и сейчас я настойчиво тяну руку, улыбаюсь Надежде и уверенно выхожу к доске. На высоких каблуках, в новом платье, с локонами, забранными в хвост на макушке, я выгляжу безупречно. Я и отвечаю безупречно — развернуто и вдохновенно, — правда, в этот раз смотрю не на портреты великих ученых, и даже не на мечтательную физиономию Илюхи, а в сторону — на борозды дождя, ползущие по оконному стеклу.
… — Таким образом, прогресс общества зависит от свободного развития личности, — подытоживаю я, и Надежда благосклонно кивает:
— Молодец, Лерочка. Очень содержательно. Кто дополнит? — вопрос повисает в звенящей тишине, ребята тушуются и вжимают головы в плечи, но новенький вдруг поднимает руку, встает и представляется:
— Я. Волков.
Он раскрывает рот и, в пух и прах разнося мои выводы, минут десять распинается с места о фактической роли индивида в современном обществе, о недостижимости свободы и утопичности изложенных мною постулатов, и этой информации точно не было в учебнике.
Я впадаю в ступор и даже не пытаюсь вникать в его спич — борюсь с нарастающим свистом в ушах и, вцепившись ногтями в тонкую кожу над локтем, отгоняю дурноту, подступившую к вискам и горлу.
Надежда близка к экстазу, и, потирая руки, разворачивается ко мне:
— Возразишь?
В глазах Волкова читается вызов, насмешка и холодное превосходство, и я, признав полное и безоговорочное поражение, мотаю больной головой.
— Ходорова, ничего личного, но… — с сочувствием выдает он. — Я ведь даже не отличник. Ты не тянешь на «пять» и не исправишь это кулаками. Умей проигрывать достойно. Надеюсь, я выполнил твою просьбу и подобрал для тебя достаточно понятные слова?..
Я хватаю ртом воздух и отвожу взгляд.
Волков превращается в благообразного прилежного мальчика и скромно поясняет, что обществознание в его предыдущей школе преподавал вузовский профессор, Надежда Ивановна, похлопав в ладоши, ставит ему сразу две пятерки, а присутствующие, не моргая, пялятся на него с неподдельным восхищением и отвисшими челюстями. Хрупкий постамент подо мной осыпается, на его руинах происходит рождение нового божества…
И только бледный от ярости Илюха, откинувшись на спинку стула, пристально наблюдает то за мной, то за Волковым, и взъерошивает кудри на затылке.
Сгорая от ужаса и стыда, возвращаюсь за парту и накрываю пылающее лицо онемевшими пальцами.
А после звонка собираю пожитки и тихонько сбегаю.
На улице шумит затяжной заунывный ливень, пахнет плесенью и грибами, туфли мгновенно заполняются хлюпающей жижей, но показываться в такую рань дома нельзя — мама убьет за прогул. Раскрываю над головой защитный купол зонта и, прямо по лужам, спешу к короткому зеленому составу, ржавеющему у берега. Зацепившись за скользкий поручень, залезаю в продуваемое всеми ветрами нутро раскуроченного вагона и, уставившись на серую рябь большой воды, стираю обильные горькие слезы. Рука воняет мазутом, а день — безысходностью и позором.
— Лер, подожди! — до нитки промокший Рюмин взбирается по железным ступеням и падает на ободранное, прожженное бычками и спичками сиденье возле меня. — Этот гребаный цирк достал. Он… рисуется и намеренно тебя гасит. Может, прямо при всех начистить его ублюдочную рожу?
— За что, Илюх? — захлебываясь в рыданиях, жалко улыбаюсь я. — Я… в общем, сама нарвалась. И он вчистую меня сделал.
Глава 11
— А что за дела у тебя с Волковым, почему я ничего о них не знаю? — Илюха кажется милым и заботливым, но в глубине его зрачков засела затаенная обида — совсем как в детстве, когда я предпочитала играть с другими ребятами, а он вынужденно оставался дома с несварением или температурой.
— Не с ним, Илюх. С Бобковой. Заметил, как она расцвела?.. Я хотела ее чуточку осадить, а он впрягся за нее и уперся как баран… — я рассказываю предысторию сегодняшнего фиаско, только знатно сместив акценты и добавив дешевой драмы. Рюмин сочувствует, и от этого слезы льются сплошным потоком, а идеальный макияж окончательно превращается в боевой раскрас «морских котиков». Илюха вытирает мою щеку теплым пальцем, двигается ближе и накрывает замерзшее плечо полой своей джинсовки.
— Ничего, Лер. И на нашей улице перевернется грузовик с пряниками. Ну, или мы сами его перевернем. Если надумаешь надавать ему по щам — только свистни. Не забывай, за тебя тоже есть, кому впрячься! — Он ободряюще ухмыляется, но я стараюсь не смотреть на его губы, отстраняюсь и роюсь в сумке в поисках зеркальца.
— Наверное, я сейчас та еще уродина…
— Бывало и хуже. Помнишь, как мы хотели ведьмину корову подоить, и она хлестнула тебя по лбу грязным хвостом?
— Врешь! Такого не было! — шмыгая носом, протестую я, и Рюмин пихает меня локтем в бок:
— У меня есть это видео. Вот смонтирую ролик про всю нашу дружбу длиною в жизнь и обязательно тебе покажу!
Илюха весьма точно копирует мою мимику — испуг, злость, растерянность, досаду, и я, вопреки всему, начинаю звонко хохотать. Сквозь слезы, дождь, холодный ветер и крики взбесившихся чаек в разбитое сердце врывается полузабытая радость…
Родной дом — просторный и темный — встречает меня безмолвием, отключенным отоплением и клубами табачного дыма под потолком. Мама без света сидит на кухне, на столе перед ней возвышается початая бутылка водки и наполненный до краев стакан.
В нашей семье не принято делиться проблемами, но я так встревожена маминым состоянием, что напрочь забываю о негласном правиле и застываю в проеме:
— Что такое, мам? Кто-то умер⁈
Вздрогнув, мама гасит полуистлевшую сигарету о дно пепельницы и тихо мямлит:
— Отец больше не приедет.
Наверное, я должна упасть на пол и завыть от скорби и ужаса, но по телу разливается предательское облегчение.
— Почему, мам? — чтобы ненароком не спугнуть наклюнувшееся доверие, я аккуратно присаживаюсь на уголок дивана, и мама вдруг одним махом отправляет содержимое стакана в рот.
— Плохо все, Лер! — поморщившись, она грохает хрустальным дном по столу и всхлипывает: — Кристинка беременна!
Мама только что произнесла имя, которое нельзя произносить вслух, и я отчетливо осознаю: правила изменились. Теперь ненормальную, тупую и мерзкую ситуацию, в которую родители загнали себя и меня, можно, наконец, предметно обсудить.
— Воистину, беда одна не приходит… — бубню я. — Это тетя Яна напела?
— Это он сам сказал. Что теперь делать?
— Разведись! Пожалуйста, мам, разведись с ним! — умоляю я, отчасти потому, что тогда и с моих плеч свалится мешок непосильных обязательств, требований, придирок и бед.
— На что мы будем жить? — она опять тянется к бутылке, но я поспешно переставляю ее на микроволновку.
— Разве он ничего мне не должен?
— Алименты? Лер, у него официальный доход немногим больше двадцати тысяч… — мама пытается закурить, но я реквизирую у нее и сигареты, и она шумно вздыхает: — В любом случае, тебя он не оставит, а я… Не смей ему перечить! Примазывайся, льсти, угождай. Вся надежда на тебя… Поняла?..
У меня трясутся руки. Только сейчас я окончательно догоняю, насколько серьезно завишу от решений этого самодура. Он в любой момент может позвонить и поинтересоваться, как обстоят дела с его наказом, а я сумею похвастаться лишь тем, что меня легко вышвырнули с первых ролей. Что все плохо, а дать бой зарвавшемуся подонку Ванечке и зашуганной Инге у меня кишка тонка.
Я почти смирилась со звездным статусом новенького, не ведусь на его шпильки, познаю дзен и постоянно считаю в уме до десяти, но сегодня, до начала занятий, становлюсь свидетелем вселенской несправедливости: Инга чешет передо мной в сопровождении Петровой и еще двоих наших размалеванных куриц, что-то увлеченно и громко им рассказывает, и те благоговейно заглядывают ей в рот. Во мне взвивается волна негодования — как бы там ни было, сейчас бывшая лузерша объективно счастливее и востребованнее, чем я, и на лицах девчонок нет затаенного страха, с которым они по обыкновению взирали на меня во время нашего общения.
Бобкова — единственная уязвимость придурка Волкова, через нее я гарантированно смогу ему досадить.
Поравнявшись с компанией, я громко откашливаюсь, и Инга поднимает на меня лучистые глаза:
— Привет, Лера! Какая ты сегодня красивая!
Я кривлюсь:
— А ты — мерзкая. Напомни принести тебе шампунь от грибка. И… дай уже пройти!
Она едва сдерживается, чтобы не расплакаться, послушно шарахается в сторону, а я отвешиваю ей звонкий щелбан и удовлетворенно поджимаю губы. У крыльца стоит ее чокнутый защитник, черный взгляд транслирует угрозу: «Ходорова, ты совсем не понимаешь русского языка⁈»