— Минутку, друзья! — И, обращаясь к Артахо, добавил: — Мне кажется, вы ошибаетесь, генерал.
Артахо явно был раздосадован, однако, демонстрируя свою учтивость, предложил Хамелеону высказаться яснее, что тот и сделал в следующих или им подобных выражениях:
— Параграф Конституции, на котором, очевидно, основано ваше весьма интересное заявление, генерал, относится к смерти временно исполняющего обязанности президента, а генерал Гонсалес был президентом. Упомянутый вами параграф можно было бы применить, если бы покойником был генерал Видаль Санчес, что, к сожалению, не относится к данному случаю.
Наступило молчание, которое прервал Толстяк Артахо:
— Но это ведь то же самое.
— Э, нет, генерал, — возразил Хамелеон, — вот прочтите дополнение N.
Оказалось, что дополнение N вообще имеет совершенно иной смысл: в случае смерти президента палата депутатов назначает временного президента, в обязанности которого входит устройство новых выборов.
Вновь воцарилось молчание. На этот раз оно было мрачным, ибо одно дело заполучить во временные президенты Вальдивию, человека своего, и совсем другое — оказаться в зависимости от палаты депутатов, которую может запугать и подчинить себе первый попавшийся наглец.
— Предлагаю, — сказал Каналехо, злой гений мексиканской армии, — чтобы наш товарищ Анастасио Родригес, поскольку он депутат, предложил палате аннулировать дополнение N как противозаконное.
— Почему противозаконное? — удивился Анастасио, который по застенчивости никогда не выступал в конгрессе. Не знаю, как он только дослужился до бригадного генерала.
— Потому что оно нас не устраивает, милый, — хладнокровно пояснил Тренса.
Тут вмешался я. Помню, я произнес тогда буквально следующее:
— Мы соберемся в галерее, чтобы оказать тебе моральную поддержку.
Именно это я и сказал, а вовсе не то, что приписал мне Толстя к Артахо в своих мемуарах: «Мы окружим палату войсками и вынудим депутатов отменить Конституцию, как противоречащую закону». Это клевета, недостойная мексиканского офицера: во-первых, мои войска, то есть сорок пятый кавалерийский полк, находились в Виейре, штат Вией; во-вторых, я всегда полагал, что Конституция, наша Великая Хартия, — одно из самых славных национальных достояний и, следовательно, не может быть отменена; в-третьих, я никогда не сомневался, что депутаты — это кучка болванов, и не нужно никаких войск, чтобы заставить их действовать так или иначе.
После того как я это сказал, — то есть насчет галереи и моральной поддержки, о войсках не было и речи, — заговорил Хамелеон:
— Следует учесть, друзья, отрицательное воздействие, которое окажет на общественное мнение любая попытка аннулировать дополнение N.
Тогда взял слово Тренса — как-никак он был героем Саламанки, защищал Парраль и служил у Годинеса — и пояснил, какую часть его тела интересует общественное мнение.
Этот поступок — поступок настоящего мужчины — вызвал наши восторженные аплодисменты, а Каналехо встал и предложил следующее:
— Давайте ликвидируем дополнение N и внесем такую поправку: «В случае смерти избранного президента временно исполняющий обязанности президента автоматически сменяется министром внутренних дел».
Раздались крики: «Долой Видаля Санчеса!», «Вальдивию — в президенты!» И в самый разгар нашего ликования мы заметили, что он, то есть Вальдивия, поднялся и просит тишины, намереваясь произнести еще одну речь.
— Друзья! — начал он. — Сердце мое разрывается от противоречивых чувств, которые эта сцена… — И, выразив нам благодарность, Вальдивия заговорил о долге, о Конституции и доне Венустиано[3], о том, что самое главное — не опрокинуть корабль, ибо родина и кровь ее сынов… и прочее и прочее.
Короче говоря, все, по его мнению, можно уладить по-хорошему. Под конец он высказал несколько мыслей, которые произвели на нас большое впечатление: кто выдвигает кандидатуру президента? Его предшественник. Кто этот предшественник? Временный президент. Кто назначает временного? Палата депутатов. Кто хозяйничает в палате? Видаль Санчес. Таким образом, все проще простого. Достаточно, чтобы Видаль Санчес пристроил временным президентом Артахо, а тот, в свою очередь, организует выборы — подавляющим большинством — вашего покорного слуги.
Вновь раздались аплодисменты. Все мы находились в полном согласии и условились встретиться наследующий день в ресторане «Земной рай», чтобы вместе пообедать и обсудить меры, которые необходимо принять, если мы хотим заставить Видаля Санчеса действовать в соответствии с нашими требованиями; ведь в конечном счете именно это и отвечало высоким постулатам мексиканской Революции.
Договорившись обо всем, мы ощутили прилив сердечности по отношению друг к другу; зазвучали здравицы, мы пожимали друг другу руки, обнимались; не было недостатка и в охотниках произносить речи. В зале царило веселье, когда несколько торопливых ударов в дверь вернули нас к печальной действительности: траурной процессии предстояло отправиться в путь и проводить к последнему пристанищу того, кто был нашим вождем.
Глава III
В предыдущей главе мне — по чисто литературным причинам: из-за характера повествования и недостатка места — не удалось выполнить своего первоначального обещания «рассказать, каким образом коварная и изменчивая Фортуна подставила мне ножку во второй раз за этот роковой день», но теперь я собираюсь осуществить свое намерение.
Всем известно, что траурные процессии движутся медленно. Это делается еще ощутимее, если в шествии участвуют войска. Когда мы прибыли на кладбище Скорбящей Богоматери, уже смеркалось и на Мехико обрушились потоки дождя.
Многие генералы оспаривали друг у друга честь нести на своих плечах гроб с останками их бывшего начальника, но так как было скользко, решили выделить для этой цели одно отделение из шестнадцатого батальона.
Несмотря на дождь и позднее время, Видаль Санчес настоял на произнесении заранее подготовленного им надгробного слова. Это та самая знаменитая речь, которая начинается словами: «Ты ушел от нас, славный кормчий» и т. д. — то есть одна из самых наглых речей, когда-либо мною слышанных. Как он только посмел назвать его «любезным другом»? Если генерал Гонсалес и пришел Санчесу на выручку, когда тот был осажден в «Эль-Нопалито», то сделал он это вовсе не по дружбе, а оттого, что стоило войскам узурпаторов овладеть этим пунктом, как они перерезали бы единственный путь для подвоза снаряжения и продовольствия частям самого Гонсалеса, и если впоследствии президент назначил Санчеса своим преемником, то и это объяснялось не нежными чувствами к нему, а тем, что Гонсалесу ничего не оставалось делать из соображений высокой политики (материя, в которой я полный профан). А как он мог сказать «ты оставляешь нас в темноте и неведении», тогда как хорошо знал, что ему нужно делать? А насчет того, что «мы все, по-братски сплотившись, будем бдительно охранять законы»? Это в момент, когда он решил всадить нам нож в спину и превратить закон в посмешище, каким он является до сегодняшнего дня. Видаль Санчес — гиена. Вонючая гиена.
Пока я с великим терпением слушал его бред, моей злосчастной судьбе вздумалось заставить меня испытать надобность в носовом платке; опустив руку в карман мундира, я почувствовал вместе с приливом ярости, что там нет револьвера с перламутровой рукояткой. Меня всего передернуло, как только я вспомнил о грабеже, жертвой которого стал по милости Маседонио Гальвеса, и меня охватила жажда мести. Эти воспоминания навели меня на другие: мне вспомнились золотые часы и Перес Г. Я с отвращением увидел, что он стоит поблизости, всего в нескольких шагах от меня, увидел его смешную лысину, реденькие усы, мерзкий двойной подбородок, его противную грушевидную фигуру, облепленную промокшим костюмом. Если бы при мне был пистолет, я пристрелил бы его на месте и сослужил бы этим великую службу отечеству. Но я уже говорил выше, что, к несчастью, судьба моя оказалась менее славной, а Мексика более несчастной.
Когда речь закончилась, мы разошлись кто куда, и я заблудился впотьмах между надгробиями кладбища Скорбящей Богоматери. В отчаянии искал я выход (я нисколько не боюсь кладбищ ночью, но у меня не было ни малейшего намерения ночевать в таком милом местечке). Как раз в этот момент я различил вдали слабый свет фонаря и поспешно направился туда. Заслышав мои шаги, человек с фонарем остановился и осветил меня с головы до ног. Проклятие! Как только он заговорил, я узнал голос прохвоста Переса Г.
— А! Это ты, Лупе? — Он цинично пригласил меня пойти вместе. Я молча подошел к нему; сердце мое сжималось от сотни противоречивых чувств. Мы прошли несколько шагов. Наконец я спросил:
— А часы?
— Какие часы?
— Которые ты украл.
— Но я никогда не крал часов, дружок. — Он сказал это так серьезно, будто и впрямь никогда не крал часов.
Свет фонаря упал на свежевырытую могилу. Сил моих больше не было. Сил моих больше не было терпеть его бесстыдство, цинизм и трусость. Быстрым движением хорошо натренированного тела я столкнул моего спутника в яму. И этот хлюпик, этот хилый адвокатишка шлепнулся в противную жидкую грязь. Фонарь погас — очевидно, тоже куда-то провалился. Я ощупью стал пробираться между могилами, не обращая внимания на истошные вопли Переса Г.
— Лупе, помоги… За что ты меня столкнул? Какая муха тебя укусила? — и так далее. Тон все повышался, пока не дошел до оскорблений. Я бы его убил, если б было чем.
Это и была вторая подножка, которую подставила мне Фортуна, ибо на следующий день в конгрессе на чрезвычайном пленарном заседании Перес Г. был избран временным президентом.
Глава IV
Только через добрых полчаса мне удалось выбраться с кладбища. Приятели мои разъехались, и мне пришлось воспользоваться любезностью японского посла, который довез меня в своем «роллс-ройсе» до отеля «Космополит». Распрощавшись с галантным азиатом, я вошел в отель и велел дежурному приготовить мне горячую ванну и прислать в номер бутылку коньяку «Мартель», а также обильный ужин, — готовясь к политической борьбе, которая вот-вот должна была завязаться, я решил таким способом предупредить простуду.