В ту ночь 2 августа в Берлине также шло совещание. Собравшись в доме канцлера, Бетман-Гольвег, генерал фон Мольтке и адмирал Тирпиц обсуждали вопрос об объявлении войны Франции. Такое же совещание, но в отношении России они провели прошлой ночью. Тирпиц «снова и снова» жаловался, что он не понимает, зачем вообще понадобились эти декларации о войне. В них всегда ощущается «привкус агрессии», армия может выступить «без подобных вещей». Бетман указал, что объявить войну Франции необходимо потому, что Германия хочет пройти через территорию Бельгии. Тирпиц повторил предупреждения Лихновского из Лондона, что проход через Бельгию неминуемо вовлечёт в войну Англию: он предложил отсрочить, если возможно, вступление войск в Бельгию. Мольтке, придя в ужас при мысли о новой угрозе его графикам, сразу же заявил, что это «невозможно»: ничто не должно мешать нормальной работе «транспортного механизма».
Сам Мольтке, по его словам, не придавал большого значения объявлениям войны. Враждебные действия французов уже сделали войну фактом. Он имел в виду сообщения о так называемых французских бомбардировках в районе Нюрнберга, о которых германская пресса в тот день в экстренных выпусках газет трубила с такой силой, что берлинцы стали с опасением посматривать на небо. В действительности же никакой бомбардировки не было. Теперь, исходя из германской логики, из-за этих бомбардировок необходимо было официально объявить войну.
Тирпиц продолжал выступать против. У мира, утверждал он, нет сомнений в том, что французы «по крайней мере идейно являлись агрессорами»; но из-за небрежности германских политиков, не разъяснявших этого миру достаточно ясно, проход через Бельгию, «вызванный действительной необходимостью», может быть неправильно воспринято «в роковом свете грубого акта насилия».
В Брюсселе 3 августа, после окончания заседания Государственного совета в 4 часа утра, Давиньон вернулся в министерство иностранных дел и дал указание своему политическому секретарю барону де Гаффье вручить ответ Бельгии германскому посланнику. Точно в 7 утра, когда истекли указанные в ультиматуме двенадцать часов, Гаффье позвонил у дверей германского посольства и передал герру фон Белову ответ на германский ультиматум. По пути домой он услышал крики мальчишек-газетчиков, продававших утренние выпуски с текстом ультиматума и ответом на него бельгийцев. Раздавались громкие возгласы людей, читавших газеты и собиравшихся в возбуждённые группы. Решительное «нет» Бельгии вызвало радостное одобрение. Многие полагали, что немцы скорее обойдут Бельгию, чем рискнут подвергнуться всеобщему осуждению. «Немцы опасны, но они не маньяки», – так люди успокаивали друг друга.
Даже во дворце и в некоторых министерствах всё ещё продолжали надеяться. Трудно было поверить, что немцы намеренно начнут войну, поставив себя в положение неправого. Последняя надежда исчезла, когда 3 августа был получен запоздалый ответ кайзера на послание короля Альберта. Это была ещё одна попытка побудить бельгийцев сдаться без борьбы. «Только чувства искренней дружбы к Бельгии», телеграфировал кайзер, заставили его обратиться с таким серьёзным требованием. «Возможность поддержания прежних и настоящих отношений полностью находится в руках Вашего Величества».
— За кого он меня принимает? – воскликнул король Альберт, дав волю гневу впервые с момента начала кризиса.
Приняв на себя верховное командование, он сразу же приказал взорвать мосты через Маас у Льежа, а также железнодорожные туннели и мосты на границе с Люксембургом. Он всё ещё не решался направить Англии и Франции просьбу о помощи и предложение военного союза. Бельгийский нейтралитет был плодом коллективных усилий европейских держав. Король Альберт не мог заставить себя выписать нейтралитету сертификат о смерти раньше, чем произойдёт открытое вторжение.
Глава 9«Мы вернёмся домой до начала листопада»
В Лондоне в воскресенье, 2 августа, за несколько часов до того, как Бельгии был вручён германский ультиматум, Грей попросил кабинет министров предоставить ему полномочия отдать приказ английскому флоту о защите французского побережья пролива Ла-Манш. Самый трудный и тяжёлый для английского кабинета момент наступает тогда, когда нужно принять быстрое, чёткое и твёрдое решение. В течение всего долгого дня министры спорили, уходили от решения, отказываясь или не желая связывать себя окончательными обязательствами.
Пришедшую войну Франция восприняла как своего рода «национальный рок», несмотря на то, что многие в глубине души предпочли бы избежать её. Почти с благоговейным трепетом один иностранный наблюдатель сообщал о подъёме «национального духа» и «полном отсутствии волнений» в народе, патриотизм которого, как утверждали, подорван анархическими тенденциями, способными в случае войны привести к фатальным последствиям. Бельгия, где свершилось редкое событие – появился герой, вошедший потом в историю, была вне себя от радостного сознания, что её ведёт безупречный король, смело сделавший выбор: смириться или сопротивляться. Страна приняла решение менее чем за три часа, отдавая себе отчёт в том, что оно может оказаться самоубийственным.
У Англии не было ни Альберта, ни Эльзаса. Её оружие было готово, а воля – нет. В течение последних десяти лет она училась воевать и готовилась к войне, которая теперь надвигалась на неё. С 1905 года в Англии действовала система, называвшаяся «Военная книга» и не оставлявшая место для половинчатости, традиционной для английской манеры вести дела. Все приказы военного времени были готовы для подписания, конверты имели точные адреса, объявления и прокламации были либо уже напечатаны, либо набраны. Король, покидая Лондон, всегда брал с собой документы, требовавшие немедленного подписания. Цель всех этих мероприятий была ясна – покончить с неразберихой, прочно укрепившейся в английском характере.
Появись германский флот в проливе Ла-Манш, это стало бы для Англии вызовом не меньшим, чем испанская армада, угрожавшая стране много-много лет назад, и кабинет, заседавший в воскресенье, неохотно согласился на требования Грея. Письменное заверение, которое он вручил в тот же день Камбону, гласило: «Если германский флот войдёт в пролив Ла-Манш или приблизится к французским берегам через Северное море, дабы предпринять враждебные акции, или будет угрожать французским судам, английский флот всеми имеющимися средствами окажет помощь Франции». Грей, однако, добавил, что это обещание «не обязывает Англию вступить в войну с Германией, если германский флот не совершит действий, указанных выше». Отражая опасения кабинета, Грей сказал, что Англия, не уверенная в надёжной защите своих берегов, «не может без риска отправить военные силы за пределы страны».
Камбон спросил, не является ли данное заявление вообще отказом от военных действий. Грей ответил: его слова «относятся лишь к настоящему моменту». Камбон предложил, чтобы Англия в качестве «моральной поддержки» направила на континент две дивизии. По мнению Грея, отправка таких небольших сил или даже четырёх дивизий «чревата максимальным риском и даст лишь минимальный эффект». Он добавил, что морские обязательства Англии нельзя оглашать до тех пор, пока о них на следующий день не будет проинформирован парламент.
Наполовину в отчаянии, но всё же не теряя надежды, Камбон направил своему правительству «совершенно секретную телеграмму», в которой и сообщил о заверении Англии. Телеграмма пришла в Париж в тот же день в 8:30 вечера. Хотя это было «хромое» обязательство, намного меньше того, на что рассчитывала Франция, посол полагал, что оно способно привести к полному военному участию Англии, ибо, как он выразился впоследствии, страны «наполовину» не воюют.
Морские обязательства, однако, были вырваны у кабинета ценой раскола, который Асквит всеми силами старался предотвратить. Два министра, лорд Морли и Джон Бёрнс, подали в отставку, а грозный и таинственный Ллойд Джордж всё ещё «сомневался». По мнению Морли, кабинет должен был «развалиться в тот же день», а Асквит нехотя признал, что «мы находимся на грани полного развала».
Черчилль, всегда готовый предвосхитить события, поставил себе цель включить в коалиционное правительство партию консерваторов, к которой прежде принадлежал и сам. Как только закончилось заседание кабинета, он отправился на встречу с Бальфуром, бывшим премьер-министром, который, как и многие руководители консервативной партии, придерживался мнения, что Англия должна довести политику, приведшую к созданию Антанты, до своего логического, хотя и печального, завершения. Черчилль сообщил, что, по его предположению, примерно половина либерального кабинета подаст в отставку, если будет объявлена война. Партия тори, ответил Бальфур, готова войти в коалицию, если возникнет необходимость, но в этом случае, по его мнению, страна будет расколота антивоенным движением, которое возглавят вышедшие из правительства либералы.
О германском ультиматуме пока ничего не было известно. Черчилль, Бальфур, Холдейн и Грей мыслили, исходя из угрозы гегемонии Германии в Европе после падения Франции. Однако политика поддержки Франции разрабатывалась за закрытыми дверями и общественность о предпринятых шагах ничего не знала. Большинство либерального правительства отвергало их. Ни правительство, ни страна не имели единых взглядов по этому вопросу. Многим англичанам, если не подавляющему большинству, разразившийся кризис представлялся продолжением давней ссоры между Германией и Францией, не имевшей никакого отношения к Англии. Чтобы превратить её в глазах общественности в дело, затрагивавшее Англию, необходимо было нарушение нейтралитета Бельгии, этого плода английской внешней политики. Каждый шаг захватчиков стал бы ударом по договору, который создала и подписала сама Англия. Грей решил назавтра потребовать у кабинета рассматривать это вторжение как формальный casus belli.
В тот вечер, когда он обедал вместе с Холдейном, курьер министерства иностранных дел принёс портфель для донесений, в нём находилась телеграмма, сообщавшая, как писал об этом Холдейн, «что Германия намеревается вторгнуться в Бельгию». Что это была за телеграмма и от кого поступило предупреждение, было неясно, однако Грей считал её подлинной.