Сам же новый военный министр, фельдмаршал лорд Китченер, как и его коллеги, не проявлял особых восторгов по поводу своего назначения. Члены правительства нервничали из-за того, что среди них впервые со времён генерала Монка, служившего при Карле II, находится профессиональный военный. Генералы боялись, что или он использует своё положение, или правительство окажет на него нажим, чтобы вмешаться в отправку экспедиционных сил во Францию. И опасения оправдались: Китченер незамедлительно выразил глубокое недовольство стратегией, политикой и ролью, которые отводились английской армии в соответствии с англо-французским планом.
Его полномочия, учитывая двойственное положение, были, однако, не совсем ясны. Англия вступила в войну с туманными представлениями о том, что верховная власть остаётся за премьер-министром, но без конкретного определения, на основании чьих советов он должен действовать и чьё же мнение является окончательным. В армии строевые офицеры презирали штабных, считая, что у последних «ум канарейки, а манеры вельмож», но обе группы были настроены в равной мере против вмешательства в военные дела пусть и министров, но штатских, которых они именовали «фраками». Гражданские, в свою очередь, считали военных не иначе как «твердолобыми». На заседании Военного совета 5 августа «фраков» представляли Асквит, Грей, Черчилль и Холдейн, а от армии присутствовали одиннадцать старших офицеров, включая фельдмаршала сэра Джона Френча, командующего британским экспедиционным корпусом (БЭК), двух его полевых командиров – сэра Дугласа Хейга и сэра Джеймса Грайерсона, начальника штаба БЭК сэра Арчибальда Мюррея (все трое – в чине генерал-лейтенанта) и заместителя начальника штаба генерал-майора Генри Уилсона, чьё умение наживать себе политических врагов ярко проявилось в ходе «Куррахского кризиса»[4] и стоило ему прежней должности. Между этими двумя группами, неизвестно кого и что представляя, пребывал лорд Китченер, который относился к целям экспедиционных сил с большим недоверием, а к их главнокомандующему – без всякого восторга. Если и не с тем же вулканическим пылом, с каким выступал когда-то адмирал Фишер, Китченер проявлял решительное несогласие с планом генерального штаба «привязать» английскую армию к французской стратегии.
Не участвуя лично в планировании войны на континенте, Китченер видел истинные цифры численности экспедиционных сил и потому не верил, что их шесть дивизий в состоянии повлиять на исход предстоящей схватки между семьюдесятью германскими и семьюдесятью французскими дивизиями. Хотя он и был профессиональным военным – «наиболее способным из тех, с кем мне приходилось встречаться за всю жизнь», как отметил лорд Кромер, когда Китченер возглавил Хартумскую кампанию, – его карьера проходила на высотах английского политического Олимпа. Он занимался только крупными проблемами в Индии и Египте и вопросами Британской империи в целом. Никто никогда не видел, чтобы он заметил простого солдата или заговорил с ним. Подобно Клаузевицу, он считал войну продолжением политики и исходил из этой концепции. В отличие от Генри Уилсона и генерального штаба он не был поглощён планами высадки, железнодорожными расписаниями, лошадьми, нарядами на постой, накладными и тому подобным. Стоя несколько в стороне, Китченер имел возможность смотреть на проблему войны в целом, в свете отношений между державами, и он вполне осознавал, сколь огромные усилия национальной военизации потребуются в предстоящем длительном вооружённом конфликте.
«Мы должны быть готовы, – заявлял он, – направить на поле сражения миллионные армии и обеспечить их всем необходимым в течение нескольких лет». Поражённая аудитория рвалась возражать, но он был непоколебим. Чтобы вести войну в Европе и выиграть её, Англия должна иметь армию в семьдесят дивизий, равную континентальным армиям, а, по его подсчётам, такая армия достигнет полной силы только на третий год, а отсюда следует, что война будет длиться минимум в течение этого времени. Регулярную армию с её офицерами и особенно сержантами он считал необходимой в качестве ядра для обучения большей армии, создание которой имел в виду. Расстаться с ней в ближайшем сражении при неблагоприятных условиях и там, где в конечном счёте её присутствие не будет решающим, было бы, по его мнению, преступной глупостью. По убеждению Китченера, если отправить регулярную армию на континент, то не будет никакой возможности подготовить войска ей на смену.
Важнейшая разница между английской и континентальной армиями состояла в отсутствии в Англии воинской повинности. Регулярная армия предназначалась скорее для службы в колониях, а не для защиты метрополии, что вменялось в обязанность территориальным войскам. Поскольку герцог Веллингтон в своё время завёл непреложное правило – новобранцы для колониальных войск «должны быть добровольцами», то военный потенциал Англии во многом зависел от волонтёров, в результате чего другие государства не знали толком, насколько значительным окажется участие Англии. Хотя лорд Робертс, старший из фельдмаршалов, кому было уже далеко за семьдесят, в течение многих лет при поддержке единственного члена кабинета министров, Уинстона Черчилля, боролся за воинскую повинность, лейбористы активно выступали против, и ни одно правительство не рискнуло бы согласиться на призыв в армию, ибо подобное решение немедленно привело бы к его отставке. Военные возможности Англии на Британских островах составляли шесть пехотных и одну кавалерийскую дивизии регулярной армии плюс четыре дивизии колониальных войск общей численностью 60 000 человек и четырнадцать дивизий территориальных войск. Трехсоттысячный резерв был разделён на два класса: специальный резерв, которого едва хватало на пополнение регулярной армии до военной численности и сохранение её боеспособности в течение нескольких недель боевых действий, и национальный резерв, обеспечивающий смену в территориальных войсках. По мнению Китченера, «территориалы» были плохо обученными, бесполезными «любителями», к которым он относился с таким же откровенным презрением – и столь же несправедливо, – как и французы к своим резервистам, и не принимал их в расчёт.
В возрасте двадцати лет Китченер сражался в качестве волонтёра во французской армии в войне 1870 года и прекрасно говорил по-французски. Питал он или нет после этого какие-либо особые симпатии к Франции – неизвестно, но поклонником французской стратегии точно не был. Во время событий в Агадире Китченер заявил Комитету имперской обороны, что немцы «разделаются с французами, как с куропатками», и ответил отказом на приглашение принять участие в выработке комитетом соответствующих сложившейся ситуации мер. Как свидетельствует лорд Эшер, он направил комитету послание, в котором сообщал, что «если они воображают, будто он станет командовать армией во Франции, то пусть сначала отправятся к чёрту».
То, что в 1914 году Англия поручила Китченеру военное министерство и таким образом поставила себе на службу единственного человека, который был готов настаивать на подготовке к длительной войне, случилось не из-за его убеждений, а из-за уважения, которым он пользовался. Не обладая талантом бюрократа из административного учреждения и не имея вкуса к «зелёной тоске» заседаний кабинета министров, после привычного проконсульского «Пусть будет так» Китченер приложил все усилия, чтобы избежать уготованной ему судьбы. Правительство и генералы, больше знакомые с отрицательными качествами его характера, чем с его даром предвидения, обрадовались, вернись он в Египет, но обойтись без него они не могли. Китченера назначили военным министром не потому, что его точка зрения отличались от суждений остальных, а потому, что его присутствие было необходимо, чтобы «успокоить общественное мнение».
Со времён Хартума страна испытывала чуть ли не религиозную веру в Китченера. Между ним и публикой существовал тот же самый мистический союз, который потом возник между французским народом и «папой Жоффром» или между народом Германии и Гинденбургом. Инициалы «К.X.» стали магической формулой, а густые военные усы Китченера сделались таким же национальным символом для Англии, как pantalon rouge для Франции. Властный, высокий и широкоплечий, он казался викторианским Ричардом Львиное Сердце, разве только таилось что-то невысказанное в его гордо поблёскивавших глазах. Начиная с 7 августа усы, глаза и указующий перст над призывом «Ты нужен своей стране» проникали в душу каждого англичанина, глядя с известного всем военного плаката. Вступление Англии в войну без Китченера было так же немыслимо, как воскресенье без церкви.
Военный совет, однако, не очень-то прислушивался к предсказаниям Китченера в тот момент, когда каждый размышлял над вопросом, требующим немедленного ответа, – срочная отправка шести дивизий во Францию. «Мы так и не узнали, – писал потом Грей, – как или в результате каких выводов он сделал своё предсказание о сроках войны». То ли потому, что Китченер оказался прав там, где ошибались все остальные; то ли потому, что штатские не верили недалёким военным; то ли из-за того, что Китченер никогда не утруждал себя объяснением каких бы то ни было причин своих действий, – в общем и целом все его коллеги и современники пришли к выводу, что он, как писал Грей, «опирался в своих предсказаниях на голый инстинкт, а не на голос рассудка».
А Китченер сделал ещё одно предсказание – о том, как будет развёртываться предстоящее германское наступление к западу от Мааса. Его вывод также потом считался следствием «некоего дара прозрения», а не «знанием сроков и расстояний», как заявил один из офицеров генерального штаба. На деле же, как и король Альберт, Китченер видел в немецком наступлении на Льеж тень идеи Шлиффена – охват правым флангом. Он не считал, что Германия нарушила нейтралитет Бельгии и бросила тем самым Англии вызов только для того, чтоб произвести «совсем небольшое вторжение», как высказался Ллойд Джордж, через Арденны. Избежав ответственности за предвоенное планирование, Китченер не мог возражать против отправки шести дивизий во Францию, но и не видел причин посылать их на верную смерть на такой невыгодной и настолько далеко выдвинутой позиции, как та, которую предлагали французы под Мобёжем, – где, по его мнению, на них обрушится вся мощь наступающей германской армии. Вместо этого он предложил, чтобы экспедиционные силы сосредоточились у Амьена, на семьдесят миль ближе.