— Так сложились обстоятельства, господин майор. А потом, может быть, ложно понятая гордость…
— Ты еще сам не знаешь, какой ты ценный человек!
— Преувеличиваете, господин майор! — запротестовал лейтенант, польщенный, однако, похвалой майора. Впрочем, как он мог устоять перед искушением поверить майору, когда тот был первым человеком, произнесшим слова похвалы по его адресу.
— Вовсе не преувеличиваю. Посмотрите на него! Человек, так умеющий тянуть людей за язык, выведывать их секреты, четыре года находится на передовой. Ты не представляешь, какой силой мог бы стать! Если тебя поставить в благоприятные условия, ты можешь держать в своих руках всех деятелей государства. Дорогой Бобоча, я рад, что имел случай ближе познакомиться с тобой и отметить тебя. Думаю, одним из ярких доказательств твоего таланта является ловкость, с какой тебе удалось выявить болячку Сфата.
— А ведь если честно, господин майор, то он сам мне во всем признался.
— В том-то и заключается твой талант! Теперь Сфат служит нам, потому что служит самому себе!
— В конечном счете у него больше причин бояться, чем у меня.
Майор Каменица посмотрел на него будто с сочувствием. В слабом свете фонаря продолговатое лицо майора казалось сильно постаревшим.
— Ты так думаешь? Посмотрим, что ему было терять: жизнь? Маловероятно. Дали бы несколько лет тюрьмы. Но ты…
— Меня не за что сажать, — поспешил уточнить лейтенант Бобоча.
— Действительно, нет никаких причин сажать тебя за решетку. Но все же ты должен намного больше бояться… завтрашнего дня. Дорогой мой, было время, когда я интересовался книгами. Тогда я читал кое-что и о большевизме. Да, в то время я много читал и мечтал стать актером.
— А вместо этого сделались офицером…
— Точнее, думаю, надо бы сказать: стал офицером.
— Разве в этом есть какая-нибудь разница?
Майор фальшиво, по-актерски, рассмеялся.
— Очень большая! Я не сделался, а стал офицером. Если принять твою формулировку, то я должен признать, что это было обдуманное действие, что я старался, прилагал усилия, чтобы сделать военную карьеру. На самом деле я просто стал офицером. С таким же успехом я мог стать адвокатом, преподавателем или просто уличным полицейским. То, что я стал офицером, — чистая случайность. К чему я тебе все это говорю? О чем шла речь?
— О том, что в свое время вы кое-что читали про большевизм.
— Точно! — воскликнул майор с просветлевшим лицом. — Так вот послушай, что я тебе предскажу на основании этого чтения. Во-первых, ты и твои близкие потеряете имение. Во-вторых, тебя выгонят из армии. Ты, конечно, читаешь приходящие из дому газеты? Там говорится о народной армии. Думаю, ты понимаешь, что невозможно представить себе народную армию, в рядах которой будут служить офицеры — сыновья помещиков. Одним словом, ты на собственной шкуре познаешь, что такое диктатура пролетариата.
Лейтенант Бобоча вздохнул:
— Вы уже говорили мне об этом. Хотя, убей меня бог, я все равно не понимаю, что означает эта самая диктатура пролетариата.
— То, что я тебе предсказывал, — это и есть претворение в жизнь диктатуры пролетариата. Диктатура пролетариата означает, что с вершины пирамиды ты скатишься в самый низ. Это означает, что если ты не подохнешь с голоду, то будешь получать заработную плату, выполняя, возможно, черную работу, которую ты сейчас презираешь! Диктатура пролетариата означает для тебя самое наихудшее, что можно себе представить, и в этом случае я прав, говоря, что у тебя больше поводов бояться того, что тебе уготовило будущее.
Лейтенант Бобоча ничего не ответил. Он только утвердительно кивнул головой и вздохнул. Потом инстинктивно поднес ко рту фляжку. Убедившись, что она пуста, он со злостью бросил ее в стену.
— Время тянется страшно медленно. До завтрашней ночи еще целая вечность.
Майор актерским жестом провел ладонью по лицу и спросил:
— Ты подумал, кого поставить завтра часовым?
— Подумал. Кроме Белдие, никого другого не вижу.
Майор поморщился:
— Не очень удачное решение! Белдие может нам понадобиться для другого дела.
— Никому другому я не могу доверять. А все из-за этого большевика Чури! Как мне не повезло, что он именно в моем взводе! Я так старался избавиться от него, не пропустил ни одного случая послать его на самое опасное задание, но он будто заколдован. Пуля его не берет. Вот я и боюсь, как бы этот проклятый Чуря не пронюхал чего и не спутал нам карты.
Майор хихикнул:
— Надо принять меры, дорогой, чтобы он не смог этого сделать. Поэтому я и сказал, что Белдие может нам понадобиться для другого дела.
— Возможно, я возьму это дело на себя.
Майор с удивлением посмотрел на него. Он явно не ожидал такого ответа.
— Да? Дорогой Бобоча, ты человек сюрпризов. А я-то думал, что хорошо знаю тебя… Должен сказать, что я не думал о таком решении, но, возможно, придется прибегнуть к нему. Ты прав: все зависит от часового. Так что в конце концов все равно придется положиться на Белдие. Если, конечно, до завтрашнего вечера я не найду другого решения.
— Я убежден, что найдете, господин майор! — ответил лейтенант, бесконечно веривший в способности майора Каменицы.
Впервые за четыре года войны кто-либо из офицеров, да еще более высокий по званию, искал дружбы Бобочи. Это было так непривычно, что прошло много недель, прежде чем он понял, почему майор так часто заходит в его укрытие на передовой. Мысль, что Каменица приходит сюда потому, что ему нравится беседовать с ним, льстила лейтенанту. Тем более что он сам не считал себя приятным собеседником. Он никогда не был общительным, а за годы фронта одичал еще больше. Другие офицеры в перерывах между боями собирались вместе, чтобы поболтать или сыграть в карты. К лейтенанту Бобоче никто не заходил, и он не ходил ни к кому. Такое одиночество должно было привести к граничащей с безумием скуке. Но в действительности Бобоча никогда не скучал, и в этом заключалась одна из странных особенностей его натуры.
Не может быть большей скуки, чем сидеть в окопе или укрытии, ожидая начала атаки или контратаки противника. И так день, два, неделю. Для таких случаев лейтенант Бобоча открыл секрет, как не мучиться скукой. Он мог много часов подряд лежать на спине, заложив руки за голову и ни о чем не думая. Он забывал о самом себе, о том, где находится. Хотя он бодрствовал, его мозг дремал, и он утрачивал чувство времени. В подобных случаях у него не было ни желаний, ни сожалений о чем-либо.
Вначале он не осознавал, каким лекарством от скуки и одиночества может быть это состояние, которое пришло к нему чисто случайно. Позже он пытался вызвать его намеренно, и это удавалось.
Все же когда он понял, что майор Каменица рискует приходить в его укрытие не по долгу, он был польщен и ожидал этих визитов с нетерпением.
Дружба между ними завязалась вскоре после того, как их дивизия вступила в Трансильванию. Основу их полка составляли оставшиеся в живых после боев в Молдавии, а также офицеры и солдаты из других частей.
Так попал в полк и майор Каменица. Он был человеком одаренным от природы, с выразительным, подвижным лицом, на котором часто отражалось внутреннее состояние майора.
И все же мимика была лишь вспомогательным средством. Главным его средством был голос: вибрирующий, с совершенной дикцией, то торжественный, то нежный, то гневный, иронический, вызывающий, искренний.
Поэтому абсолютно во всех обстоятельствах создавалось впечатление, что майор видит себя на сцене, играющим последовательно, в зависимости от необходимости, разные роли — от трагедии до клоунады.
Конечно, трудно было ожидать, что у человека с таким актерским талантом окажутся военные способности. И не случайно некоторые офицеры, особенно те, кто понимал, что майор, несмотря на некоторую одаренность, был беззастенчивым алчным ничтожеством, высмеивали его, говоря, что, став офицером, а не актером, он лишил себя единственной возможности стать знаменитым.
В отличие от лейтенанта Бобочи майор Каменица был очень общительным и, когда хотел, умел завоевывать симпатию.
Для тех, кто хорошо знал его, не было ничего удивительного в том, что он возымел слабость именно к лейтенанту Бобоче.
— Видишь, дорогой Бобоча, — сказал как-то ему майор, вызвав его на КП батальона, — из всех офицеров батальона только ты и Михэилэ — кадровые офицеры. Остальные резервисты. Многие деловые ребята, но все же резервисты. Хотя за годы войны они поднатаскались, все равно остались резервистами. Лично я ничего против них не имею, но я чувствовал бы себя лучше, если бы батальон был укомплектован только кадровыми офицерами.
Но я ведь тоже человек и тоже чувствую потребность перекинуться словом с кем-нибудь из настоящих офицеров, а не с этими резервистами, каждый из которых только и мечтает о дне, когда снова наденет сюртук. Во всем батальоне вас только двое. Ты знаешь Михэилэ? Он до такой степени глуп, что приводит меня в отчаяние. Значит, остаешься только ты, и, хочешь не хочешь, тебе придется меня терпеть.
— Что вы, господин майор! Это для меня большая честь! Но я далеко не общительный человек, и, боюсь, вы сделали не очень хороший выбор.
— Действительно, ты не очень разговорчив, зато я за двоих, — пошутил майор.
Если бы лейтенант Бобоча не был так польщен дружбой, выказываемой майором, он принял бы объяснение Каменицы с большими оговорками, поскольку капитан Михэилэ был вовсе не глуп, как его охарактеризовал майор, а напротив, весьма интеллигентен и к тому же общителен.
Правда заключалась не в этом. Майор сблизился с лейтенантом Бобочей совсем по иным причинам. В нем он видел человека, с помощью которого рассчитывал привести в исполнение свой план. Поначалу этот план был грандиозным, но постепенно, по мере того как майор Каменица убеждался, что не может довериться людям, на которых рассчитывал, был сведен до скромных размеров, а именно до размеров того, что он надеялся осуществить с помощью Бобочи. Но и этот план легко мог подвести их под суд военного трибунала.