— Получаю в подарок, господин младший лейтенант…
— Мездря, ты, случайно, не…
— Чтоб меня на этом месте громом поразило, господин младший лейтенант! Только с доброго согласия!
— И что ты даешь взамен?
— Добрую душу, господин младший лейтенант…
— И им довольно этого?
— Они наши братья, господин младший лейтенант…
Когда же я исключил из списков взвода имя Мездри Карпа? В то сумрачное утро, когда на марше два немецких самолета напали на нас.
Мездря Карп был тогда необычайно весел. Нас нагнала полевая кухня, но солдаты не спешили к ней.
— Эй, что это с вами? Или на пиру побывали? — удивился повар.
— Хм, мы деликатесов наелись, жаркое по особому заказу, — со смехом ответил ему Мездря Карп.
Повар тоже рассмеялся.
— Не хочешь отведать гусиной ножки? — спросил его Мездря.
— Издеваешься надо мной?
— Почему это? Угощайся!
С этими словами Мездря извлек из своего котелка гусиную ножку и угостил повара. Повар поел с аппетитом, потом посмотрел на котел.
— А с этим мне что делать?
— Держи про запас и… следуй за нами!
— А ведь у меня там фасоль со свининой!
— Но ведь это не гусятина! Сам рассуди…
Это было около полуночи. Повар закрыл крышку котла и сказал:
— Хорошо, мы едем вслед за вами. Но прежде надо поспать пару часиков и дать отдохнуть лошадям.
Мы тронулись дальше. Мездря Карп шел где-то позади меня. Через час марша я услышал его голос:
— Господин младший лейтенант, далеко еще?
— До чего, Мездря?
— До конца, господин младший лейтенант…
— Ты сам как думаешь?
— Я? Откуда мне знать?
— Устал?
— Нет, я думаю, сколько мне придется идти, когда мы будем возвращаться. В какой стороне Олтения, господин младший лейтенант?
— Где-то там, сзади и левее.
— Точно левее, господин младший лейтенант?
— Абсолютно точно!
Мездря Карп остановился, посмотрел назад и влево. Было темно, но вполне возможно, что он и в темноте увидел свою родную Олтению.
Рассвело. Где-то далеко справа раздалось несколько взрывов, от которых задрожал воздух.
— Там русские, господин младший лейтенант, верно?
— Да, русские.
— Ну и перемалывают они косточки немцам!.. Хорошо колошматят… Господин младший лейтенант, где-нибудь в другом месте доставалось так немцам?
— Думаю, что не доставалось…
— То-то и оно!.. И кто это тебя, Гитлер, надоумил? Кто только тебя надоумил, потому что, если бы ты спросил меня… А теперь вот получай…
Самолеты появились неожиданно. Мы быстро укрылись, но впереди выпустили белую ракету для опознавания. С самолетов ответили тоже ракетой. Сзади крикнули:
— Это наши!
— Конечно, наши!
И мы продолжали марш. Самолеты стали приближаться к нам.
— Снеслись на головы немцев и теперь возвращаются в свое гнездо, — сказал Мездря Карп.
Но самолеты с ревом начали пикировать… И я увидел, как у них из-под брюха отваливаются бомбы.
— Разбойники!
Я закрыл глаза и бросился на землю. Взрывы следовали один за другим, земля дрожала. Надо мной пронесся горячий, обжигающий ветер. Потом что-то ударило меня по спине и по правой ноге. Рот забило землей. Глаза жгло. Потом наступила тишина, обманчивая короткая тишина. Я открыл глаза. Вокруг меня остался беловатый удушливый дым. Я хотел пошевелиться, но было страшно. Страшно увидеть, что у меня не хватает правой, ноги. Зачем шевелиться? Чтобы наткнуться на кровь, свою собственную дымящуюся кровь? Лучше ничего не видеть. Сколько это может длиться? Десять минут, полчаса? Скорее бы все кончилось!..
Я оглушен. Я отдаю себе в этом отчет, раз не слышу ни одного голоса. А вдруг они погибли? Погибли все? Все? Может, только я и остался в живых, и то ранен? И если я не умру через десять минут, через полчаса, мне придется мучиться, бороться со смертью здесь, среди стольких мертвых? Я делаю усилие и с трудом переворачиваюсь на спину. Остаюсь лежать так, удивляясь, что у меня ничего не болит. Я только чувствую словно два ожога: на спине и на правой ноге. Значит, наверное, не прошло и минуты, как меня ранило. Раны начнут болеть много позже…
Смотрю в небо надо мной. Светает. Но рев самолетов усиливается. И только тут я осознал, что я не один живой на этом поле, и радуюсь, что не умер. Самолеты обстреливают нас из пулеметов. Я поднимаю руки и закрываю ими лицо. И снова становится тихо.
Я решаюсь протянуть руку к правой ноге и натыкаюсь на еще горячую кровь.
Значит, все именно так, как я и предполагал.
— Младший лейтенант Врынчану! Младший лейтенант Врынчану!
Я узнаю голос капитана Комэницы и отвечаю:
— Я здесь! Я здесь, господин капитан…
Слышу поспешные шаги капитана и вижу, как он наклоняется надо мной:
— Что с тобой?
— Не знаю! Ранило…
— Поднимись!
— К чему, господин капитан?
— Все же попробуй…
Я пробую. И странное дело: могу приподняться на локтях. Гляжу на свою правую ногу. Она на месте. Отбрасываю полу шинели, пропитанную кровью. Под ней, однако, нет никакой раны. Поднимаюсь на ноги, и тут падает мой автомат, разломанный надвое. Приклад — на одну сторону, ствол — на другую. Следовательно, если бы автомат не спас меня, осколок вошел бы в мое тело. Я готов кричать от радости, но не делаю этого: еще нужно выяснить, что за удар был в правую ногу.
В нескольких метрах от меня лежит Мездря Карп. Он лежит без движения. У него не хватает половины черепа. Именно эта половина и ударила в мою ногу и испачкала меня кровью.
Капитан Комэница протягивает мне сигарету. Я зажигаю ее дрожащими руками, а в голове у меня все вертится вопрос: «Далеко ли нам еще, господин младший лейтенант?..»
Я перевернул лист, на котором вместо имени Мездри Карпа написал имя Мындруца Константина, и спросил следующего:
— Тебя как зовут?
— Солдат Няшку Владимир.
Я хотел сказать ему, что вношу его в список вместо ефрейтора Т. Р. Никулеску Виорела, который… Но к чему ему говорить об этом? Да я и не успел бы, потому что линии, которыми было перечеркнуто имя Никулеску, моментально растворились и ефрейтор Т. Р. Никулеску, до крайней степени удивленный, глянул на меня с листа бумаги:
— Знаете, я долгое время мысленно беседую с вами и спрашиваю вас: как можете вы, интеллигент, требовать от меня, чтобы я убивал людей?.. Во имя чего?
— Во имя человечности, Никулеску. Во имя патриотизма! Вот во имя чего я приказываю тебе стрелять! — отвечаю я.
— Но я стреляю, господин младший лейтенант. Я стреляю, только всякий раз закрываю глаза, когда делаю это. Может, я и убил, но не видел, не знаю, что убил, и это избавляет меня от мук совести.
— Напротив, именно поэтому тебя должны мучить угрызения совести, потому что тот, кого ты не убил, может убить меня, тебя, других.
— И все-таки тот тоже человек, у него есть родители, дети, он тоже мечтает…
— А у нас разве нет? И разве это мы покушаемся на его мечты, на его родителей, их свободу и достоинство? Мы защищаемся и, защищая самих себя, реабилитируем гуманизм, который они попрали!.. Это не просто высокие слова, Никулеску, это высокая правда!
— И вы убиваете их в полном согласии со своей совестью?
— Иначе нельзя. Война есть война, у того, кто не хочет быть убитым, есть возможность спастись… Особенно если он знает, что сражается не за свое дело и даже не за дело своего народа или человечества!
— А если он не знает или не хочет знать?
— Тогда он осужден.
— И все же… Все же я не могу, господин лейтенант. Я выполняю ваши приказы, молчу, не высказываю своего мнения, стреляю, но закрываю глаза. Я не представляю, как я могу решать вопрос о чьей-то жизни или смерти!
— Когда-нибудь ты перестанешь закрывать глаза, Никулеску!
Ты помнишь, как рассказывал мне об этом воображаемом диалоге, ефрейтор Никулеску?
Если не ошибаюсь, это было после того, как мы захватили село В. Вечером в перерыве между атаками мы подсчитывали потери: убиты Плопшор, Дунгэ и Анестин, ранены Амираш и Неделку. Тогда я говорил тебе, что в обороне надо охотиться буквально за каждым врагом и безжалостно убивать его. Я еще упрекал тебя за бесцельную трату патронов. «Ты стреляешь не думая, а это нехорошо, Никулеску. Ты должен стрелять каждый раз в цель…» Я тогда не знал еще твоих взглядов, и меня немного беспокоило то, что ты торопишься, когда стреляешь.
На другой день на рассвете мы атаковали. У меня просто не было времени посмотреть, как ты себя ведешь. Нашу атаку отбили, против нас бросили двадцать танков, которые проделали брешь в нашей обороне, и ты попал в плен вместе со многими другими. В ту же ночь мы контратаковали и нашли вас связанными и уложенными на шоссе в ряд. Все двадцать человек. Один из тех людей, в которых ты не хотел стрелять, придумал новую, неизвестную дотоле игру. То ли ради забавы, то ли из желания сэкономить боеприпасы, они сложили вас связанными на шоссе. По этому живому мосту должны были пройти два танка. Ты помнишь те страшные мгновения, ефрейтор Никулеску? Я уверен, что ты стал бы стрелять прямо в цель, если бы у тебя было оружие. Более того, ты стал бы рвать их на куски руками и зубами. В те мгновения ты раскрыл бы глаза и увидел, чего стоят твои взгляды. Случилось, однако, так, что игру гитлеровцам не удалось довести до конца, потому что тем временем мы контратаковали. Они вынуждены были отказаться от своей забавы, а ты снова взял в руки оружие.
С той ночи я тебя не узнавал, ефрейтор Никулеску Виорел. Вот тогда-то ты пришел ко мне и рассказал о своем «диалоге», заключив:
— Господин младший лейтенант, отныне я их из-под земли достану!
Прошли дни и ночи, как они проходят на войне. Медленно, невероятно медленно и тяжело. И я видел, как ты на прикладе винтовки перочинным ножом выводил цифры.
— Это те, которых я достал… Но будут и другие…
К сожалению, ряд цифр прервался. Та печальная дата записана у меня: 23 октября 1944 года.