На улице и вправду начинало моросить. Самат провел нас мимо собачьих вольеров в маленький домик в глубине сада. Дверь открыла Зульфия. Она улыбалась, но смотрела на нас слегка настороженно.
– Гости у нас, – сказал ей Самат, – по делу.
– Я тому удивляюсь, – сказала Зульфия, – что мальчики к нам сами не пришли. Стесняются, что ли?
– Нас вот попросили, – сказали мы.
– Ну мы видим, да, – сказал Самат.
Мы зашли в дом, и Зульфия закрыла за нами дверь.
– Чай? Сок? У нас, правда, такой сок, вам может не понравиться, – сказала Зульфия, – свекольный.
– Если с яблоком, то ничего, – сказал Самат.
– Будете свекольный сок? – спросила нас Зульфия, проигнорировав реплику мужа, – полезная вещь. На вкус привыкнуть надо, конечно, но полезная.
– Землей пахнет, – сказал Самат, – с яблоком когда, то лучше.
– Спасибо, – отказались мы от сока, – чаю тоже не нужно, мы ж ненадолго.
– Ладно, – легко согласилась Зульфия, – спрашивайте.
– Парням работа нужна, – сказали мы, – а ничего в голову не приходит. Помогите придумать, пожалуйста.
– С молодыми всегда так, – кивнул Самат, – умрут, а сами ничего толком не умеют.
– Да, – вздохнула Зульфия, – и образование, наверное, высшее.
– Высшее, – подтвердили мы.
– Трудно, – опять вздохнула Зульфия, – когда высшее, то почти всегда никакой мелкой моторики.
– А обязательно, да? – спросили мы.
– В первую очередь, – подтвердил Самат, – можно кровь не пить, свекольный сок пить без яблока, а без мелкой моторики все, элим кетты.
– Это что же нам придумать? – растерялись мы.
– Спицы, шерсть, пусть вяжут чего-нибудь, – сказала Зульфия, – пусть приходят, научу.
– А Ася сказала, чтоб такая работа, которая нам нужна, – усомнились мы.
– Вам нужна, – уверенно сказала она, – очень вам нужна эта работа. Вы же уедете.
– Куда мы уедем, у нас сову кормить некому, – сказали мы.
– Вот я и говорю, – сказал Самат.
– А вы как без мелкой моторики обходитесь? – спросили мы. – Сад, снег, газон, пылесос – где тут моторика-то?
Вместо ответа Зульфия встала из-за стола, шагнула к закрытой двери в комнату, распахнула ее и кивнула: мол, гляньте-ка.
Мы глянули. Стены, потолок, пол, мебель, оконные рамы – все, абсолютно все в этой комнате было обвязано светло-серой и белой пряжей. Своеобразный интерьер, даже приятный вполне.
– …А как надоест, распускаем и другим цветом вяжем, – сказала Зульфия.
– Это чтоб не просто так, – сказал Самат, делая пальцами, как будто это спицы, – надо, чтоб труд был видимый. Даже тот, который только для собственного здоровья.
– Тем более тот, который для здоровья, – поправила мужа Зульфия.
– А потом все остальное, – сказал Самат.
– Любое, – уточнила Зульфия, – но потом.
Потом, спустя много времени, мы с ужасом вспоминали о тех первых месяцах, которые наши мертвецы провели без крови и вязания. По нашей и их собственной неопытности они могли попросту исчезнуть, превратиться в какую-нибудь фигню вроде праха или тлена, перестать быть. Как бы тогда мы ходили мимо опустевшего контейнера, который стал бы для нас вечным укором? Хотя, возможно, мы бы так и не узнали никогда, куда делись Сережа, Энди и их пекинес. Подумали бы, что они уехали куда-нибудь, не простившись. И кто бы тогда кормил сову в наше отсутствие?
Сережа за месяц обвязал все деревья в саду. Энди обвязал деревья вдоль лесной тропы, по которой мы обычно ходим к морю. Потом они вместе обвязали несколько старых дубов на спуске к лагуне, и только тогда до нас дошло, откуда и почему появилась мода на обвязанные деревья в некоторых городах.
К концу лета мертвецы так окрепли от тренировки мелкой моторики, что начали использовать крупную: Энди починил старую тачку, а Сережа взял лопату и нечаянно выкопал яму – пришлось его хвалить и срочно назначать яме применение (яма не должна была оставаться напрасной: зряшный труд очень губителен даже для живого человека, а Сережа таковым не являлся); решили, что будем складывать в яму компост, вот, например, целый ворох свекольной ботвы – кстати, никто из нас не помнил, чтоб мы сажали свеклу.
– Это мы посадили, – сказал Энди.
– Нам свекольный сок нужен, – сказал Сережа.
– Мы его уже заготовили, – сказал Энди.
– Сорок литров, – сказал Сережа.
– Зачем? – спросили мы. – Это же гадость.
– Если с яблоком, – сказал Сережа, – то ничего.
– Вы же уедете, – сказал Энди.
– На всю зиму, – сказал Сережа.
– Да? – удивились мы.
– Ну да, – кивнули мертвецы. – Вы уедете до весны, а мы тут останемся, – сказал Энди.
– Собак кормить и котов, – сказал Сережа.
– И сову, – сказал Энди.
– И за домом следить, – сказал Сережа.
– Вы же всегда этого хотели, – сказал Энди, – чтоб кому-то доверить.
– Много лет, – сказал Сережа.
– Много лет вы хотели иметь возможность уехать на зиму, но совершенно некому было поручить следить за домом и кормить сову, – сказал Энди.
– Для кормления собак и котов можно было нанять специальную службу за деньги, но сова – совсем другое дело, – сказал Сережа.
– Сову абсолютно невозможно никому поручить, – сказал Энди.
– Сова не выносит посторонних живых людей, – сказал Сережа.
…Все знают.
– Ну хорошо, – сказали мы, – а при чем тут свекольный сок? Сорок литров.
– Ну как при чем, – сказал Сережа, – вы же пальцы нам не оставите?
– С собой же пальцы-то заберете? – сказал Энди.
Ну да, точно же, заберем.
И пекинес такой: «тяв», «тяв».
Шумный до ужаса, сроду не скажешь, что мертвый.
Илья ДанишевскийХребет Алекто
Труп девочки лежит у окна. Плоть все еще немного вибрирует, Юлия видела, как крошку виском приложили о подоконник. Тисифона. Теперь, когда фурий нет, Юлия воскуривает благовония: табак и ментол. Она подходит к окну, аккуратно, чтобы не потревожить убитого ребенка. Она не хочет, чтобы мертвые прикасались к ее одежде. В этом есть суеверия – женщины Столешникова переулка не прикасаются к мертвым. Там, за стеклом, глухая темнота. Три часа пополудни, но она не знает других слов, чтобы описать Волоколамск. Там – глухая темнота. Убитые беспомощно лежат на полу спальни, как два пакета с протекающим мясом. Женщина тридцати восьми лет и четырехлетняя девочка. Что-то шуршит, и тени мелькают в бабушкином зеркале. Открытки заложены за его чугунный лацкан: Анапа, детский пляж и серебристый песок, родительская блядка с вином в пластиковых стаканчиках, Юлии презрительно больно от незнания этой жизни, там, в этом грязном море, как бы происходит что-то важное, ночные дискотеки 80-х, где твой ребенок упрашивает «купи тамагочи», там, далеко-далеко, в пьянящей нищей глубине анапского пляжа… ребенок в воздушном жилете, ребенок и его мать на «банане», ярко-красная горка упирается в надувной бассейн, общественный туалет с неработающим замком, огромный жук на прогретой деревянной двери, мучительная боль, детский спасатель неумело трогает грудь только что разведенной мамочки, его руки с выцветшими волосками, там, под редкими каштанами в уютной тени, сжимается на груди, и сосок упирается в линию жизни; там протекает их молодость – июнь, июль, август, бархатный сезон замусоренной линии моря, аквапарк с запахом хлорки, и она замечает, что ее четырнадцатилетний паренек «первый раз», где на закате его детская сперма на вельветовый животик южанки кажется совсем несерьезной; пятирублевые монеты в одноруком бандите и почти порнографическое откровение «Пляжа» и голого Ди Каприо в провинциальном кинозале; ребенок огромной палкой рубит крапиву и зонтики борщевика, и он приходит в квартиру, и она не знает, сказать ли, что у нее есть ребенок до или после, и, лучше все же после, его рука оттягивает резинку ее капроновых колготок, а другая щупает пластиковый амулет на шее «для любви», потом запускает руку в ее волосы, они приклеиваются к пальцам дешевой пенкой, и она быстрым движением стягивает с себя трусы, чтобы он не увидел ежедневку; она наглухо выбрита только лишь для него этим утром, он вводит указательный палец, и она успевает понять, что в этом есть что-то не о любви, и потом, когда она уже лежит и он как бы тоже, но только сверху, она понимает, что вообще не нужно говорить о ребенке, не сегодня и не ему, – все то, о чем Юлия только брезгливо догадывается, и в чем она брезгливо находит настоящую жизнь. Вся эта настоящая жизнь лежит мертвой на ворсистом ковре. Оля освоила fake GPS, и теперь чекинится на лазурном берегу, в Альпах, катится по горнолыжным склонах и пишет свое мнение о гриле Турандота, об ощущениях под его синеватым нефом. Теперь ее диджитал-существование закончилось. Больше никаких Гоа, Варанаси, Георга V, серпантина ЛяМортДёАртур, Ритц-Карлтона – больше ничего.
Над ее телом она распускает свои браслеты Пандоры. В золотых и серебряных чармах больше нет смысла, заклинания, клифоты и таинства, артефакты и песнопения – ничего. Оли больше нет, и Юлия убеждается в этом прикосновением к ее шее. Ребенка тоже больше нет, а благостные дочери где-то в темноте. Они найдут где спрятаться даже в двухкомнатной распашонке Волоколамска. Закрывает глаза, и снова оказывается там, – оно возвращается страшным сном. Под ногами покрытая легкой изморозью опавшая хвоя. Огромные деревья поднимаются над головой и переплетаются, острые лучи редкого света падают к подножию этого «брюха»; Юлия в лесном люфте, в этом хитроумной шварцвальде, куда не ходит даже капитолийская волчица. Ей подлинно ясно, что этот морозный воздух и вечные ели – принадлежат только ей. Здесь свежий аромат беды, и на тонких лужах хрустит лед под каблуками. Когда-то ей казалось, что все это место – находится в какой-то воронке, ты можешь помнить отражение своих губ в дорогом зеркале, а потом сразу же этот лес. За многие годы дорога известна, как тело любовника, даже можно найти отметины своих прошлых подъемов на страшную гору. Здесь оторванная ветка или – след летних туфель на подмерзшей грязи; иногда даже кажется, что ты чувствуешь запах парфюма-своего-прошлого. Она меланхолично идет вперед. В первый раз эта тюрьма свежего альпийского воздуха наполнила Юлию счастьем, но сейчас она хорошо знает – что, где и почему. Трудно понять – даже представить – полную тишину. Лес, в котором никогда не бывало птиц, ни одна землеройка, и ни одно насекомое не являются частью этого уравнения. Это пронзительная и мрачная тишина изоляции. Тропа ведет вверх, а рядом застывший ручей с переливающимся льдом. Лед, похожий на вену. Выше. И еще. Можно курить, останавливаться, кричать и ползать на коленях. Ничего не изменится, шварцвальд не покинет тебя, он твой самый преданный друг. Ты должна пройти до конца, увидеть то, что он хочет тебе открыть – на вершине холма, будто в какой-то компьютерной игре, где все подвержено внутренней логике; как в крупном бизнесе – воплощение одних и тех же паттерном по кругу. Ты можешь дрочить под ледяными елями или вспарывать себе горло их твердыми иглами. Бежать вниз по ручью, но всегда возвращаться к необходимости подняться на самый верх. Этот сон всегда повторяется – ко