— Вон, двух «зайцев» вижу, — громко указывает высокий мужичок в лётном комбинезоне расцветки «Бутан» на два прицельных шара на бильярдном столе, расположенных вплотную друг к другу.
— Не-а. Не получится, — поправляет шлемофон человек в форме полярного лётчика.
В углу работает цветной телевизор. На полке слева играет кассетник «Шарп». Однозначно привезён из Афганистана. Чуть дальше у окна стол, где двое мужиков играют в шахматы. Только вот форма на них такая же, в которой летали в Великую Отечественную войну. У каждого на груди звезда Героя Советского Союза, а из сапога торчит свёрнутая карта.
— Никогда бы не подумал, что Динамо из Тбилиси выиграет Еврокубок, — качал головой мужик, похожий на татарина.
У него и вовсе две звезды Героя на груди. И вокруг ещё несколько человек, чьи лица мне знакомы. Вот только… их всех нет в живых.
Похоже, что я в святая святых любого аэродрома — лётной комнате. Дверь позади меня открылась, и вошёл человек суровой внешности.
— Валерий Палыч, партию в шахматы? — спросил у него один из «фронтовиков».
Похоже, что со мною рядом сам Чкалов. Блин, ну я точно умер. Опять!
— Не-а. Сейчас опять под мостом пролетел. Получилось, но никому не советую повторять, — улыбнулся он и посмотрел на меня. — Так, у нас новенький. Как звать?
— Сергей Родин, — ответил я, и Чкалов протянул мне руку.
— Родин, Родин… вспомнил. Пару человек о тебе говорили. А где Ванька Швабрин? Он тебя постоянно вспоминает.
— Да он всё на корабль садится. Сказал, пока сотню не сделает, не успокоится, — сказал из дальнего угла средних лет мужчина крепкого телосложения.
Когда он встал во весь рост, я его узнал сразу. Валерий Алексеевич Томин, одетый в песочный комбинезон, медленно шёл ко мне навстречу.
— Ребя, какими судьбами? — спросил у меня Томин, крепко пожимая руку.
— Пока не ясно. Не заметил, как и…
— Умер? Случается. Я вот тоже до последнего выводил самолёт и не вывел, — сказал Валерий Алексеевич.
Похоже, что именно сюда попадают погибшие лётчики. Небесная лётная комната, где все равны между собой.
— Сергей, а по-моему, тебе не сюда, — улыбнулся Томин.
— А куда?
Валерий Алексеевич почесал затылок и повернулся к ещё одному мужчине в этой комнате. Пожалуй, этот человек — заслуживает своего почётного места.
В кресле-качалке рядом со старым патефоном, читая газету «Правда», сидел сам штабс-капитан Нестеров.
— Пётр Николаевич, что там про Родина пишут? — уточнил Томин.
Нестеров сложил газету и повернулся ко мне. Он медленно подкрутил свои усы и улыбнулся мне.
— Рано. У него ещё есть дела.
Меня будто в грудь ударили. В глазах вспышка света и сирена об облучении громко орёт, отдаваясь в голове эхом. Сознание говорит, что пора «выйти из кабинета», но правая рука не хочет отпускать ручку управления. Такое ощущение, что на индикаторе лобового стекла высвечивается надпись «Сиди».
— 711й, три противника с Запада, дальность 40. Уходите! — едва ли уже не кричит в эфир ОБУшник.
Времени нет переваривать всё то, что сейчас пробежало перед моими глазами. Секунды превратились в сплошной 25 кадр. И кажется, что стрелки часов встали как вкопанные.
Надо попробовать уйти, снизившись как можно ближе к водной поверхности. Возможно, получится скрыться в утренней дымке. Опасно, но другого выхода нет, если я хочу остаться в живых.
Глубокий вдох и выдох. Пора!
— 711й, три единицы. Отставить! Семь! Нет, три… ещё кто-то.
Странная информация с земли. Но тут в тишине радиоэфира прозвучала знакомая фраза.
— Отошёёёл!
— Слева обхожу. Вертится зараза!
— Да не уйдёт.
Первая реакция, что я и правда умер. Лечу вниз и всё надеюсь на чудо. Но его не случилось. Просто появились свои.
И говорят они на… русском!
— 711й, три противника уходят. К вам приближаются двое. Вроде свои! — радостно доложил офицер боевого управления.
Начинаю понимать, что в воздухе есть ещё кто-то. В самый последний момент смерть вновь меня отталкивает. И от этого на душе весьма трепетно. Осталось посмотреть на тех, кто помог.
Я повернул голову влево. Медленно и очень близко ко мне подлетел Су-27К. Эту сине-белую раскраску я ни с чем не перепутаю. Как и рисунок орла на киле.
— Брат, правый двигатель — бабах! Понимаешь меня? — махал мне из кабины лётчик.
Голос настолько мне знакомый и родной, что этого человека я узнаю всегда. Один из двух главных «сорванцов» во всей морской авиации — Гера Борзов. Кто ещё мог так красиво «разобраться» с американцами?
— Да. Всё хорошо, — ответил я на сербском.
И тут же справа от меня показался ещё один Су-27К. Голос этого лётчика я тоже ни с кем не перепутаю.
— Готовы прикрыть. Топлива хватит, — вышел в эфир Паша Ветров.
Символично, что где-то здесь над морем только что был его дядя. К сожалению, судьба Гаврюка неизвестна, но сомневаюсь, что он выжил.
— Дотяну. Спасибо.
— Эм… чей-то голос знакомый, — тихо произнёс в эфир Гера.
— Да, показалось. Удачи, братэ! — помахал крылом Ветров и красиво ушёл в сторону, позволив мне самому долететь до аэродрома.
Я сглотнул комок, появившийся у меня в горле. Сел поудобнее и начал работать. Надо добраться до Подгорицы — ближайшего аэродрома. И название его Голубовцы.
— Ромашка, я 711. Был пожар правого, сейчас потушен. Иду на одном. Прошу посадку в Голубовцах, — запросил я.
— Вас понял. Информацию передал.
До аэродрома 170 километров. Главное, чтобы никто меня сейчас не атаковал. Да и левый двигатель не встал.
— 711й, Голубовцы-старт! — запросил меня руководитель полётами. — Аэродром повреждён. Длина полосы 1800 метров. В центре полосы большая воронка. Готовы к посадке?
Нормальные условия. Первый раз как будто.
— Мы и не на такие аэродромы с тобой садились, — прошептал я. — Голубовцы-старт, я 711й, условия хорошие. Прошу давление и посадочный курс.
Высота у меня 5000 метров, скорость 500. Всё как по науке. С этим профилем достигается максимальная дальность.
Подлетаю в район Подгорицы. Позади осталась береговая черта и черногорский морской порт Бар. Справа прохожу живописную гладь Скадарского озера, находящегося на границе между Черногорией и Албанией.
Прибрал обороты работающего двигателя и начал снижение. Вертикальная скорость небольшая. Есть ещё время подумать, выровнять самолёт и рассчитать посадку.
Главное — выдержать режим снижения на глиссаде.
Высота подходит к отметке в 800 метров. Выравниваю самолёт и начинаю снижаться до расчётной высоты выхода на посадочный курс.
Пора начинать выпускать всё, что мне потребуется для посадки.
— Голубовцы-старт, на посадочном. 800 занял, шасси аварийно выпущены, закрылки в посадочном, — доложил я, выполняя все действия для аварийного выпуска.
— Понял вас.
Ещё раз посмотрел на давление в общей гидросистеме. Всё в норме. Вот только полосы не видно. Над Подгорицей плотные снежные облака.
— Удаление 12, на курсе, глиссаде, — подсказывал мне руководитель полётами моё положение на траектории снижения.
Я по-прежнему в облаках. Выдерживаю режим снижения, чтобы скорость на посадке была 240–250.
— Удаление 6, на курсе, глиссаде.
— 300, шасси механизация выпушены, — доложил я.
Тут же самолёт начал вибрировать. Плохо, что не видно полосы. Надо её контролировать, а здесь ещё «утёнок» занервничал.
— Нормально идём. Скоро уже полоса. Не волнуйся, — проговаривал я про себя.
Не знаю, насколько это помогло. Но вспотел я уже изрядно. Держать самолёт очень сложно. Рули направления постоянно в работе.
— 711й, дальность 4, готовность к посадке, — запросил у меня РП.
— Готов. Полосу пока не вижу, — доложил я.
Продолжаю снижаться. Гашу скорость медленно. Если что придётся уйти на второй круг и попробовать зайти снова. Правда хватит только на один заход.
— Удаление 2, на курсе, глиссаде, — громко сказал в эфир руководитель полётами.
— 100, — доложил я высоту.
Ещё пару мгновений, и вот они яркие огни полосы. Тут же на душе облегчение, что ты видишь бетон. Пускай и не родной, но спасительный.
— Вижу полосу.
— Разрешил посадку, — произнёс РП.
Вылетаю из облаков. Идёт моросящий дождь, но видимость под облаками неплохая.
Есть касание! Быстро выполняю пробег. В центре полосы держусь в стороне, чтобы не попасть в воронку от взрыва. Проехал мимо неё и понимаю, что не такая уж она и большая.
Когда освободил полосу, почувствовал, как болит шея. Медленно проруливая вдоль стоянки, я понял, что Голубовцы стали запасным аэродромом не только для меня. Тут и обгоревший МиГ-21, и МиГ-29 со сброшенным фонарём. И, естественно, самолёт Радича. Генерал дотянул до посадки на одном двигателе и сейчас его МиГ стоял, окутанный пенным составом.
Подрулив на указанное место стоянки, я начал выключаться. В этот момент почувствовал опустошение внутри. Всё напряжение от воздушного боя, каждый разворот, переворот и пикирование навалились разом. И со лба в глаз медленно скатилась капля пота.
Звук работающего двигателя затих, а фонарь кабины медленно поднялся, впустив прохладный воздух. Я отстегнул маску и выдохнул.
— Всё равно, это лучшая работа в мире, — прошептал я, погладив ручку управления.
Мне подкатили стремянку и я начал вылезать на мокрый бетон аэродрома. Техник спросил чем можно помочь, но я попросил только показать, где можно погреться.
— Вас уже ожидают, — показал мне техник на сидящего на ящиках человека.
Виталик Казанов хмуро смотрел себе под ноги и пускал кольца дыма. Рядом с ним стоял автомат, а сам он выглядел уставшим. Виталик был весь в грязи, а одежда в пятнах крови. Видно, что поработать пришлось ему знатно этой ночью.
— Спасибо, — поблагодарил я техника и снял с головы шлем.
Но нужно поблагодарить ещё кое-кого. Я подошёл к радиопрозрачному конусу МиГа и прислонил взмокший лоб к его поверхности. Не самолёт, а душа!