Он отошел на несколько шагов по аллее, потом обернулся и погрозил кулаком дому, который оставлял.
— Вы знатная барыня, мистрисс Джон Меллиш, пробормотал он, — но не подавайте мне случая сделать вам вред, а то, ей-богу, я его сделаю! Они думают, что Стив, может быть, все равно, что нуль. Подождите немножко.
Он опять вынул из кармана деньги и опять их пересчитал, медленно выходя из ворот парка.
Итак у Авроры было два врага: один таил неудовольствие и ненависть в святом кругу семейного очага, а другой замышлял погибель и мщение за стенами цитадели.
Глава XIIIВСТРЕЧА ВЕСНОЙ
Весною Люси Флойд приехала в гости к своей кузине, быть свидетельницей счастья, царствовавшего в Меллишском Парке.
Бедной Люси представлялось, что Аврора содержится несколько лучше собак и несколько выше лошадей в этом йоркширском хозяйстве, и очень удивилась, когда увидела свою черноглазую кузину деспотической и капризной повелительницей, царствовавшей с неоспоримым могуществом над всеми существами двуногими и четвероногими. Ее удивил блестящий румянец на ее щеках, удивила веселость, сиявшая в глазах, легкость в походке, музыкальность смеха — словом, Люси удивилась, узнав, что вместо того, чтобы плакать над умершей любовью Тольбота Бёльстрода, Аврора научилась любить своего мужа.
Должна ли я стыдиться, что моя героиня забыла сероглазого корнваллийского обожателя, который поставил свою гордость и свою родословную между со бой и своей любовью, хотя Богу известно, как горячо он любил Аврору. Должна ли я краснеть за эту бедную, пылкую женщину, что в своем сердечном горе с чувством облегчения и признательности она обратилась к честному убежищу любви Джона и скоро научилась питать к нему привязанность, вознаграждавшую его сторицею за его продолжительную преданность? Конечно, и всякая чистосердечная женщина непременно заплатила бы взаимностью за такую любовь, какую Джон Меллиш выказывал к своей жене в каждом слове, в каждой мысли, в каждом взгляде и в каждом поступке? Могла ли же она быть вечною должницею такого неограниченного долга? Разве такое сердце, как его, легко найти между нашими глиняными сердцами? Разве быть любимой этой благородной и чистой любовью не значило ничего? Разве она так часто кладется к ногам женщины, что она должна пренебрегать этим святым приношением?
Мало того, что он любил Аврору, он питал к ней доверие, питал его тогда, когда человек, страстно ею любимый, поверг ее в нерешительность и отчаяние. Причина тому заключалась в разнице между этими двумя людьми: Джон Меллиш имел такое же высокое и суровое чувство чести, как Тольбот Бёльстрод; но сила мозга у гордого корнваллийца заключалась в напряжении способности соображать, у йоркширца — в проницательности его наблюдений. Тольбот чуть не сошел с ума, воображая то, что могло быть; Джон видел то, что было; он видел, что женщина, любимая им, была достойна его любви и свободно отдал ей в руки и свое спокойствие, и свою честь.
Он получил вознаграждение в ее откровенной женственной любви и в той радости, какую доставляла ему уверенность, что она была счастлива, что на лице ее не было ни облачка, в жизни ее никакой тени, что в глазах ее вечно сияла веселость, а с губ никогда не сходила улыбка.
Аврора была счастлива спокойствием своей семейной жизни. Я не знаю, чувствовала ли она когда-нибудь романическую и восторженную любовь к этому высокому йоркширцу; но я знаю, что с первой минуты, как положила свою голову на широкую грудь его, она была верна ему — верна, как жене должно быть верной — верна в каждой мысли. Широкая бездна разверзлась около ее дома и отделила ее навсегда от всех мужчин вселенной, оставив ее одну с человеком, которого она избрала себе мужем. Она избрала его в самом чистом и правдивом значении этого слова. Она приняла его от руки Божией как покровителя и защитника ее жизни; и утром и вечером она на коленях благодарила милостивого Создателя, сделавшего этого человека спутником ее жизни.
Но все-таки я должна признаться, что бедный Джон Меллиш находился под башмаком у жены. Такие огромные, хвастливые мужчины созданы для того, чтобы находиться под женской властью, они и носят розовые гирлянды до самой смерти, не сознавая того, что эти цветочные цепи не так-то легко разорвать. Низенькие мужчины самоуверенны и вечно остерегаются женского владычества; но кто убедит мужчину в шесть футов роста, что он боится своей жены? Он покоряется хорошенькому тирану с спокойной, безропотной улыбкой. Что за беда? Она такая маленькая, такая слабенькая: он может раздавить эту маленькую ручку одним сжатием своего большого пальца и мизинца, а между тем пока сделаются необходимы подобные меры, пусть ее поступает по-своему.
Джон Меллиш даже не рассуждал об этом. Он любил свою жену и позволял ей топтать себя ее грациозными ножками. Все, что она говорила и делала, было очаровательно, восхитительно и удивительно для него. Если она хохотала над ним, смех ее был нежнейшей гармонией во вселенной, и Джону приятно было думать, что его нелепости могут подать повод к подобной музыке. Если она читала ему нравоучения, она делалась величественной, как жрица: он слушал и обожал ее как благороднейшее из всех созданий.
Любовь Джона к Авроре одновременно была сочетанием любви и мужа, и отца, и матери, и брата. Я со страхом представляю себе, что он надоедал своим знакомым «моей женой», как она сделала чудесный план для новых конюшен; сам архитектор сказал, что он не мог бы нарисовать лучше, архитектор искусный из Донкэстера. Как изумительно, что она открыла недостаток в передней ноге рыжего жеребца! Какой чудесный она нарисовала эскиз с своей собаки Боу-оу! Сам Лэндсир мог бы гордиться таким рисунком. Обо всем этом соседи выслушивали так часто, что, вероятно, им уже немножко надоело слышать, как Джон беспрестанно говорит о «моей жене». Но сама Аврора никогда им не надоедала. Она тотчас заняла между ними достойное ее место, и они преклонялись перед нею и обожали ее, завидуя Джону Меллишу.
Поместье, владетельницей которого очутилась Аврора, было довольно значительно. Джон Меллиш получил в наследство имение, приносившее ему тысяч семнадцать в год. Он владел отдаленными фермами на широких йоркширских равнинах и болотистых линкольнширских долинах; запутанные тайны его владений едва ли были известны ему самому: может быть, они были известны только его управителю и нотариусу, серьезному джентльмену, жившему в Донкэстре и приезжавшему два раза в месяц в Меллишский Парк, к ужасу веселого хозяина, для которого «дела» были страшным пугалом.
Я не желаю, однако, заставить читателя воображать, будто Джон Меллиш был пустоголовым болваном, имевшим толк лишь в одних ежедневных удовольствиях. Конечно, он не любил читать, не любил заниматься ни делами, ни политикой, ни естественными науками. В парке была обсерватория, но Джон сделал из нее курительную комнату, так как отверстия в крыше были очень удобны для выпускания дыма гаванских сигар его гостей; мистер Меллиш заботился о звездах по способу того ассирийского монарха, который любил видеть их сияние и благодарил Создателя за их красоту. Но со всем тем Джон был неглуп; он имел тот светлый, ясный разум, который очень часто сопровождает совершеннейшую честность намерений и который, без всяких умствований, расстраивает всякое плутовство. Его нельзя было презирать, потому что самые его слабости были мужественны.
Может быть. Аврора это чувствовала и управлять подобным человеком что-нибудь да значило. Иногда, в порыве любящей признательности, она клала свою прекрасную головку на его грудь (как ни была она высока, но могла достать только до его плеча) и говорила ему, что он был нежнейшим и лучшим из людей, и что хотя она будет любить его до самой смерти, но никогда, никогда, никогда не может любить его так, как он заслуживает. После этого, стыдясь этого сентиментального объяснения, она насмехалась над Джоном, читала ему нравоучение и мучила его во все остальное время дня.
Люси смотрела на все это с безмолвным удивлением. Могла ли женщина, когда-то любимая Тольботом Бёльстродом, унизиться до этого? Счастливая жена белокурого йоркширца (самые дорогие ее желания сосредотачивались на ее тезке, гнедой кобыле, которая должна была отличиться на весенних скачках) интересовалась новой конюшней, говорила о каких-то таинственных, но, очевидно, важных существах, называемых Скоттом, Фобертом, Чифни и Чаллонером, и, по всей вероятности, совсем забыла, что на свете существует божество с серыми глазами, известное смертным за наследника бельстродского.
Бедную Люси чуть не свели с ума разговоры об этой гнедой кобыле Авроре. Ее водили каждое утро на смотр Авроре и Джону, которые, заботясь об улучшении своей фаворитки, рассматривали животное при каждом посещении с таким вниманием, как будто ожидали, что в тишине ночной совершилось какое-нибудь удивительное физическое преобразование. Стойло, в котором помещалась эта кобыла, день и ночь караулил лучший конюх, а Джон Меллиш однажды даже зачерпнул стакан из приготовленной для кобылы воды, чтобы удостовериться самому, чиста ли хрустальная жидкость, потому что он тревожился, когда приближался важный день, и боялся, не замышляют ли против нее что-нибудь недоброжелательные спортсмены, может быть, слышавшие о ней в Лондоне. Мне думается, что эти джентльмены весьма мало заботились об этой грациозной двухгодовой кобыле, хотя у ней в жилах текла кровь Старого Мельбурна и Западного Австралийца, не говоря ничего о другой аристократии с материнской стороны.
Люси объявила, что эта лошадь — прелестнейшее создание и непременно выиграет множество бокалов и блюд на скачках; но всегда была рада, когда кончался этот ежедневный визит, и старалась быть подальше от этих чистокровных задних ног, которые как будто обладали способностью находиться в одну и ту же минуту во всех четырех углах стойла.
Настал первый день скачек, и половина обитателей Меллишского Парка поселилась в Йорке: Джон с своим семейством в одной гостинице, а конюх с своими помощниками и с кобылой в другой маленькой гостинице.