— Но зачем было приезжать только на одну ночь?
— Потому что мне было нужно видеть вас, милый папа, и поговорить с вами о… о денежных делах.
— Вот! — воскликнул Джон Меллиш, набив полный рот лососиной. — О денежных делах! Вот все, чего я мог добиться от нее. Она выходила поздно вчера вечером, воротилась вся промокшая насквозь и сказала мне, что она должна ехать в Лондон насчет денежных дел. Какое ей дело до денежных дел? Если ей нужны деньги, она может иметь их сколько хочет. Пусть она напишет цифры, а я подпишу вексель, или пусть возьмет дюжину бланковых векселей и напишет сколько хочет сама. Могу ли я в чем-нибудь отказать ей? Если она прозакладывала больше денег, чем следовало, на гнедую кобылу, зачем не обратилась ко мне вместо того, чтобы надоедать вам денежными делами? Я говорил тебе это сколько раз в вагоне, Аврора, зачем этим надоедать твоему бедному папа?
Бедный папа с удивлением поглядел на дочь, потом на мужа своей дочери. Что все это значило? Арчибальд Флойд боялся признаков наступающей грозы в каждом мимолетном облаке на летнем небе.
— Может быть, я предпочитаю тратить мои собственные деньги, мистер Джон Меллиш, — отвечала Аврора, — и заплатить за сумасбродные пари, какие мне вздумалось сделать, из моего собственного кошелька, не будучи обязана никому.
Мистер Меллиш молча воротился к своей лососине.
— Тут нет никакой особенной тайны, папа, — продолжала Аврора. — Мне нужны деньги и я приехала с вами посоветоваться о моих делах. Я полагаю, в этом нет ничего необыкновенного?
Мистрисс Джон Меллиш покачала головой и сказала эту фразу всему обществу, как будто это был вызов.
— Разумеется, нет; ничего не может быть естественнее, — пробормотал капитан.
А сам думал все время:
«Слава Богу, что я женился на той, другой».
После обеда маленькое общество вышло на луг к тому железному мосту, на котором Аврора стояла с собакою два года тому назад, когда капитан приехал в первый раз в Фельден. Стоя на этом мосту в этот спокойный летний вечер, капитан не мог не подумать о том сентябрьском дне. Только два года и даже еще не было двух лет, а как много было сделано и передумано и выстрадано в это время!
Тольбот Бёльстрод был очень молчалив, думая о влиянии, какое фельденское семейство имело на его судьбу. Люси приметила это молчание и эту задумчивость и, тихо подкравшись к мужу, взяла его под руку. Теперь она имела на это право, да, и даже имела право смотреть почти смело ему в лицо.
— Ты помнишь, когда ты в первый раз приехал в Фельден и мы стояли на самом этом мосту? — спросила она, потому что она также думала о том далеком времени. — Ты помнишь, милый Тольбот?
Она отвела его от банкира и его детей, чтобы сделать этот важный вопрос.
— Помню, душа моя. Помню также твою грациозную фигуру за фортепьяно в гостиной, и солнечный блеск на волосах твоих.
— Ты помнишь это, ты помнишь меня! — с восторгом воскликнула Люси.
— Помню очень хорошо.
— Но я думала — то есть я знаю — что ты тогда был влюблен в Аврору.
— Не думаю. Я откровенно признаюсь, — вскричал Тольбот, — что мои первые воспоминания об этом месте соединяются с черноглазым созданием, с пунцовыми цветами в волосах. Но если ты не доверяешь этой бледной тени прошлого, то делаешь и себе и мне величайшую несправедливость. Я сделал ошибку, Люси, но, слава Богу, увидал ее вовремя.
Надо заметить, что капитан Бёльстрод был особенно признателен Провидению за свое избавление от уз, которые связали бы его с Авророй. Он также чувствовал большое сострадание к Джону Меллишу. Но, несмотря на это, он как-то задорливо был расположен к йоркширцу, и я сомневаюсь, были ли очень неприятны ему маленькие нелепости и слабости в Джоне. Некоторые раны никогда не могут залечиться. Разрезанное тело может соединиться, прохладительное лекарство может уничтожить воспаление, даже шрам может пройти; но до последнего часа нашей жизни неблагоприятные ветры могут возвращать бывшей ране прежнюю боль.
Аврора обращалась с мужем своей кузины с спокойным дружелюбием, которое она могла бы чувствовать к брату. Она не сердилась на него за разрыв, потому что она была счастлива с своим мужем. Она была счастлива с человеком, который любил ее и полагался на нее с доверием, пережившим все испытания.
Мистрисс Меллиш и Люси ходили между цветочными грядами по берегу воды, оставив мужчин на мосту.
— Итак, вы очень, очень счастливы, моя Люси? — сказала Аврора.
— О, да, да, моя милая! Как может быть иначе? Тольбот так добр ко мне. Я знаю, разумеется, что он прежде любил вас и что он любит меня не совсем таким образом — может быть — не так много.
Люси Бёльстрод никогда не уставала затрагивать эту несчастную минорную струну.
— Но я очень счастлива. Вы должны приехать к нам, милая Аврора. Наш дом такой хорошенький.
Мистрисс Бёльстрод начала подробное описание мебели и украшений дома в Гофмундской улице. Аврора слушала несколько рассеянно и зевала несколько раз.
— Должно быть, очень хорошенький дом, — сказала она наконец, — и мы с Джоном будем очень рады приехать к вам когда-нибудь. Желала бы я знать, Люси, если бы я явилась к вам огорченная и обесславленная, выгнали ли бы вы меня?
— Огорченная! Обесславленная! — повторила Люси с испугом.
— Вы не выгнали бы меня, Люси? Нет, я знаю вас лучше. Вы впустили бы меня тайно и спрятали в спальной вашей служанки, и приносили бы мне пищу украдкой, боясь, чтобы капитан не нашел в своем доме запрещенную гостью.
Прежде чем мистрисс Бёльстрод успела отвечать на эти необыкновенные слова, приближение мужчин перебило женское совещание.
Этот июльский вечер был не совсем весел в Фельдене. Радость Арчибальда Флойда при виде дочери несколько помрачилась странностью ее приезда; в Джоне Меллише осталось беспокойство от вчерашнего вечера. Тольбот Бёльстрод был задумчив, а бедную Люси мучило неопределенное опасение влияния ее блистательной кузины. Я не думаю, чтобы какой-нибудь член этого общества почувствовал сожаление, когда большие часы на дворе пробили одиннадцать и подсвечники для спален были принесены в комнату. Тольбот с женою первые пожелали спокойной ночи, мистрисс Меллиш оставалась с отцом, а Джон нерешительно посматривал на своего белого сержанта, ожидая его приказаний.
— Можешь идти, Джон, — сказала Аврора, — я желаю говорить с папа.
— Но я могу подождать, Лолли.
— Совсем не нужно, — резко отвечала мистрисс Меллиш, — я иду в кабинет папа спокойно поговорить с ним. Ты зевал весь вечер, ты устал до смерти — я это знаю, Джон; ступай же, мой драгоценный душка, и оставь папа и меня рассуждать о денежных делах.
Она надула свои розовые губки и встала на цыпочки, пока высокий йоркширец целовал ее.
— Как ты повелеваешь мною, Лолли! — сказал он несколько робко. — Спокойной ночи, сэр. Берегите мою дорогую.
Он пожал руку мистеру Флойду с тем полулюбящим и полупочтительным обращением, какое он всегда показывал отцу Авроры. Мистрисс Меллиш несколько минут стояла молча и неподвижно, смотря вслед мужу, между тем как ее отец, наблюдая за выражением ее лица, старался прочесть его значение.
Наконец Аврора заговорила:
— Пойдемте в кабинет, папа, — сказала она, — эта комната такая большая и так тускло освещена. Мне всегда кажется, что тут подслушивают в углах.
Она не ждала ответа, но пошла в комнату по другую сторону передней, в ту самую комнату, где она и отец ее так долго сидели вечером перед отъездом Авроры в Париж. Портрет Элизы Флойд смотрел на Арчибальда и на его дочь. На лице была такая свежая улыбка, что трудно было поверить, что это лицо умершей.
Банкир первый заговорил:
— Милая моя, чего тебе нужно от меня?
— Денег, папа. Две тысячи фунтов.
Она остановила его движение удивления и продолжала прежде, чем он успел перебить ее:
— Деньги, укрепленные вами за мной, когда я выходила замуж, находятся в нашем банке — я это знаю. Я знаю также, что я могу взять сколько и когда я хочу; но я думала, что если я возьму вдруг две тысячи фунтов, то это может привлечь внимание и, может быть, мое требование попадет в ваши руки. Если бы это случилось, вы, может быть, испугались бы — по крайней мере, удивились. Поэтому я сочла лучшим сама приехать к вам и попросить у вас денег, особенно так как мне надо их банковыми билетами.
Арчибальд Флойд очень побледнел. Он стоял, пока Аврора говорила, но когда она кончила, он опустился на кресло возле своего конторского столика и, опершись локтем на открытый письменный ящик, опустил голову на руку.
— Зачем тебе нужны эти деньги, моя милая? — спросил он серьезно.
— Это все равно, папа. Это мои деньги и я могу тратить их, как хочу — не правда ли?
— Конечно, душа моя, — отвечал он с легкой нерешимостью, — ты можешь тратить сколько хочешь. Я довольно богат, чтобы исполнять все твои прихоти, как бы сумасбродны ни были они. Но деньги, укрепленные за тобою, когда ты выходила замуж, назначались скорее для твоих детей, чем… чем для… чего-нибудь подобного; и я, право, не знаю, хорошо ли ты делаешь, если берешь без позволения твоего мужа, особенно так как сумма, получаемая тобою на булавки, так велика, что может удовлетворить всевозможные желания.
Старик откинул волосы с своего лба с утомленным движением и трепещущей рукой. Богу известно, что даже в эту минуту отчаяния Аврора приметила слабую руку и белые волосы.
— Когда так, — сказала она, — подарите мне эти деньги, папа. Подарите их мне из вашего собственного кошелька. Вы довольно богаты, и можете сделать это.
— Довольно богат! Да, если бы эта сумма была в двадцать раз более, — отвечал банкир медленно: — О, Аврора, Аврора! — вдруг воскликнул он, — зачем ты так дурно обращаешься со мною? Разве я был таким жестоким отцом, что ты не можешь довериться мне? Аврора, зачем тебе нужны эти деньги?
Она крепко сжала руки и несколько минут смотрела на отца нерешительно.
— Я не могу сказать вам, — отвечала она с серьезной решимостью. — Если бы я сказала вам, что я хочу делать, вы могли бы пойти наперекор моему желанию Батюшка! Батюшка! — вскричала она, внезапно переменив и голос, и обращение. — Со всех сторон меня окружают затруднения и опасности, и есть только один способ спасения — кроме смерти. Если я не воспользуюсь этим способом, я должна умереть. Я очень молода — слишком молода и счастлива, может быть, для того, чтобы умереть охотно. Дайте мне возможность к спасению.