Хлеб зависимости не весьма вкусен, но бывает много способов есть одну и ту же пищу. Мистрисс Поуэлль имела привычку завистливо принимать все милости, она мерила других по своей мерке и не могла понять или поверить чистосердечным побуждениям великодушного характера. Она знала, что она была бесполезным членом в доме бедного Джона и что молодой сквайр легко мог обойтись без ее присутствия — словом, она знала, что ее держат из сострадания Авроры к ее одиночеству и, не чувствуя признательности, напротив ненавидела своих хозяев за их великодушие.
Джон Меллиш подошел к открытому окну, у которого сидела мистрисс Поуэлль, и заглянул в комнату: Авроры там не было. Длинная комната казалась пуста.
— Нет никого! — воскликнул мистер Меллиш уныло.
— Никого, кроме меня, — прошептала мистрисс Поуэлль умоляющим тоном.
— Но где же моя жена?
Он сказал эти два слова «моя жена» тоном такого решительного вызова, что мистрисс Поуэлль поглядела на него и подумала: «Он видел свидетельство».
— Где Аврора? — повторил Джон.
— Кажется, мистрисс Меллиш вышла.
— Вышла! Куда?
— Вы забыли, сэр, — сказала мистрисс Поуэлль с упреком, — вы, кажется, забыли вашу особенную просьбу, чтобы я не наблюдала за поступками мистрисс Меллиш. До этой просьбы, которая, позвольте мне заметить, была вовсе бесполезна, я считала себя, как выбранная теткою мисс Флойд и облеченная ее властью над поступками молодой девицы, некоторым образом ответственною за…
— Говорите об этом в другое время, ради Бога, сударыня, — сказал Джон нетерпеливо, — я только желаю знать, где моя жена. Я полагаю, вы можете сказать мне это в двух словах?
— С сожалением должна сказать, что я ничего не могу сообщить вам об этом, — отвечала мистрисс Поуэлль. — Мистрисс Меллиш вышла из дома в половине четвертого, я ее не видела с тех пор.
Небо да простит Аврору за те неприятности, какие она наносила тем, кто любил ее! Сердце Джона замерло от ужаса при первой неудаче его надежды. Он воображал Аврору ожидающую его и готовую упасть на его грудь в ответ на его страстный крик: «Аврора, приди, приди, милый друг! Тайна была открыта и прощена».
— Верно, кто-нибудь знает куда пошла моя жена, мистрисс Поуэлль? — сказал Джон свирепо.
— Может быть, мистрисс Меллиш сказала что-нибудь Персонс, — отвечала мистрисс Поуэлль, — но мне она не объявляла о своих намерениях. Позвонить мне Персонс?
— Пожалуйста.
Джон Меллиш стоял на пороге балкона и не хотел войти в красивую комнату, которой он был хозяином.
Зачем ему было входить в дом? Этот дом не был для него домом без женщины, которая сделала его столь драгоценным и священным, драгоценным даже в мрачный час горя и беспокойства; священным даже несмотря на неприятности, которые навлекла на Джона его любовь.
Горничная Персонс явилась; Джон вошел в комнату и строго допрашивал ее о том, куда ушла ее госпожа.
Горничная не могла сказать ничего, кроме того, что мистрисс Меллиш сказала ей, что она идет в сад и что оставила письмо в кабинете к своему мужу. Может быть, мистрисс Поуэлль лучше знала о существовании этого письма, чем предполагала Аврора. Она потихоньку пробралась в комнату Джона после своего свидания с Стивом и нашла письмо на столе. Так как оно было запечатано, то мистрисс Поуэлль должна была только довольствоваться догадкой о его содержании: Стив рассказал ей о роковом открытии этого утра и она инстинктивно поняла значение этого запечатанного письма. Это было письмо объяснительное и прощальное, а может быть, только прощальное.
Джон прошел по коридору, который вел в его любимую комнату. Она была тускло освещена желтоватым вечерним светом, струившимся сквозь венецианские шторы. Но даже при этом неверном свете он увидел белую бумагу на столе и, как тигр, бросился схватить письмо, оставленное ему женой.
Он поднял венецианскую штору и встал в амбразуре окна читать письмо Авроры. На его лице не обнаруживалось ни гнева, ни испуга, пока он читал, а только неизмеримая любовь и высокое сострадание.
«Мой бедный ангел! Моя бедная Аврора! Как могла она подумать, что мы можем расстаться! Неужели она думает так легко о моей любви, что воображает, будто она может изменить ей в то время, когда она наиболее в ней нуждается? Если бы этот человек был жив — и лицо Джона омрачилось при воспоминании об этом непохороненном трупе, который лежал в северном коттедже, — если бы этот человек был жив и предъявил свои права и увез ее от меня по праву той бумаги, которая лежит на моей груди, я последовал бы за нею куда ни отправился бы он, и жил бы возле него, чтобы она знала, где найти защитника от всякой обиды; я был бы его слугой, если бы мог быть ей полезен, вынося его дерзость. Итак, душа моя, душа моя! — продолжал думать молодой сквайр, — безрассудно было писать ко мне это письмо, и даже более бесполезно, чем жестоко, бежать от человека, который последует за тобою на самый край этого обширного мира».
Он положил письмо в карман и взял свою шляпу со стола. Он готов был отправиться — он сам не знал куда, на край света, может быть — отыскивать любимую им женщину. Но он хотел отправиться в Фельден, прежде чем начнет свое долгое путешествие: он думал, что Аврора бросится к отцу, в своем безумном ужасе.
— Она думала, что что-нибудь может уменьшить или изменить мою любовь к ней, — сказал он. — Безумная женщина! Безумная женщина!
Он позвонил слуге и велел наскоро уложить самый маленький чемодан. Он ехал в Лондон дня на два, и ехал один.
Он взглянул на свои часы; была только четверть девятого, а поезд железной дороги отправлялся из Донкэстера в половине первого, следовательно, было довольно времени, даже слишком много времени для лихорадочного нетерпения мистера Меллиша. Ему следовало ждать целых четыре часа, между тем, как сердце его билось от нетерпения скорее последовать за любимой женщиной, прижать ее к груди и успокоить, сказать ей, что истинная любовь не изменяется. Он велел, чтобы кабриолет был готов для него в одиннадцать часов. Из Донкэстера в десять часов уезжал медленный поезд; по он приезжал в Лондон только за десять минут до экстренного, так что не стоило ехать на медленном. Однако, когда прошло час отправления этого поезда, мистер Меллиш упрекал себя горько за эти потерянные десять минут, и его мучила мысль, что через потерю этих десяти минут он, может быть, не встретится с Авророй.
Било уже девять часов, — прежде чем он вспомнил, что надо идти обедать. Он сел на конце длинного стола и послал за мистрисс Поуэлль, которая явилась на зов его и села с видом благовоспитанной женщины, которая не примечает, что обед был отложен на полтора часа.
— Мне очень жаль, что я, продержал вас так долго, мистрисс Поуэлль, — сказал он, когда послал вдове прапорщика тарелку супу, имевшего температуру лимонада. — Дело в том, что я… я… принужден ехать в Лондон с экстренным поездом.
— Надеюсь, что не по неприятному делу?
— О, Боже мой! Совсем нет. Мистрисс Меллиш уехала к отцу и… и… просила меня ехать за нею, — прибавил Джон, сказав ложь довольно неловко, но без больших угрызений.
Он более не говорил за обедом. Он ел все, что слуги ставили перед ним, и пил очень много вина; но он ел и пил совершенно бессознательно, когда же сняли скатерть и он остался один с мистрисс Поуэлль, он смотрел на отражение свечей в глянцевитом столе красного дерева. Только когда мистрисс Поуэлль слегка кашлянула и встала с намерением выйти из комнаты, пробудился он из задумчивости и сказал:
— Пожалуйста, не уходите, мистрисс Поуэлль. Сядьте на несколько минут: я желаю сказать вам два слова, прежде чем уеду из Меллишского Парка.
Он встал и указал ей на стул. Мистрисс Поуэлль села и пристально поглядела на мистера Меллиша; ее тонкие губы нервно задрожали.
— Когда вы приехали сюда, мистрисс Поуэлль, — серьезно сказал Джон, — вы приехали как гостья моей жены и как друг ее. Мне не нужно говорить, что вы не могли иметь лучших прав на мою дружбу и на мое гостеприимство. Если бы моя жена была обязана вам ласковым словом, дружеским взглядом, я тысячу раз заплатил бы вам этот долг; если бы от меня зависело оказать вам услугу, как бы ни была она трудна. Вы не потеряли бы ничего, полюбив мою бедную жену, не имевшую матери, потому что преданность моя вознаградила бы вас за эту нежность. Конечно, я должен был считать вас другом и советницей обожаемой моей жены, и я думал это честно и доверчиво. Простите мне, если я вам скажу, что я очень скоро узнал, что я ошибался в этой надежде: я скоро увидел, что вы не были другом моей жены.
— Мистер Меллиш!..
— О, любезная мистрисс Поуэлль! Вы думаете, что так как я держу охотничьи сапоги и ружья в комнате, которую я называю моим кабинетом, если не помню латыни, которую вбивал мне в голову мой учитель — вы думаете, оттого, что я не отличаюсь оригинальным умом, то должен быть дурак. В этом вы ошибаетесь, — мистрисс Поуэлль; у меня есть настолько проницательности, чтобы видеть опасность, угрожающую тем, кого я люблю. Вы не любите моей жены, вы завидуете ее молодости, красоте и моей безумной любви к ней; вы подсматривали, подслушивали и замыслили сделать ей зло. Простите, что я говорю прямо. Когда дело касается Авроры, я чувствую очень сильно. Сделать вред ее мизинцу, значит измучить все мое тело. Поразить ее один раз, значит поразить меня сто раз. Я не желаю быть невежливым к даме; я только сожалею, что вы не могли полюбить бедную женщину, которая почти всегда приобретала любовь тех, кто знал ее. Расстанемся без неприязни, но поймем друг друга в первый раз. Вы не любите нас, лучше же нам расстаться, прежде чем вы нас возненавидите.
Мистрисс Поуэлль в остолбенении ждала, пока мистер Меллиш остановится. Вся ее злая натура возмутилась против того, кто ходил взад и вперед по комнате, сердясь до бешенства при мысли, как вдова прапорщика оскорбила его, не полюбив его жены.
— Вам, может быть, известно, мистер Меллиш, — сказала она после страшного молчания, — что при подобных обстоятельствах годовое жалованье мое не может быть прекращено вследствие ваших прихотей, и что хотя вы можете выгнать меня, вы должны, однако, понять, что вы обязаны платить мне жалованье до окончания…