– Ох, хорошо, – выдохнул Джучи, когда услышал новости. – Они на корабле.
– Да.
– Что ж, корабль. Остались только мы да животные. Что теперь?
– Обогнем Солнце, вернемся к Сатурну и, если удастся, соберем летучих газов из его атмосферы, создадим еще топлива и, надеемся, выйдем на эллиптическую орбиту вокруг Сатурна.
– Я думал, это невозможно. Поэтому же мы всех и сбросили.
– Да. Все это получится, только если мы переживем полет вокруг Солнца, который будет происходить на сорок два процента ближе, чем прежде.
– А это реально?
– Мы не знаем. Вероятность есть. Мы будем три дня лететь в пределах ста пятидесяти процентов нашего перигелия. Возможно, трех дней и не хватит, чтобы поверхность или внутренняя часть корабля перегрелась от радиационного давления или деформировались структурные элементы. Бо́льших повреждений за это время мы получить не должны.
– Это ты так надеешься.
– Да. Это гипотеза, требующая проверки. Мы почти наверняка подберемся к Солнцу ближе, чем что-либо созданное человеком прежде. Но здесь имеет значение длительность воздействия, а также скорость. Посмотрим. Все должно быть хорошо.
– Тогда ладно. Похоже, попытаться стоит.
– Должны признаться, мы уже пытаемся и других вариантов сейчас нет. Поэтому, если не получится…
– Значит, не получится. Сам знаю. Давай на этот счет не переживать. Мне бы хотелось остаться в Солнечной системе, если можно. Хотелось бы узнать остальную ее историю, если ты понимаешь, что я имею в виду.
– Да.
Летим к Солнцу. Очень значительная масса – 99 процентов всей материи в системе, причем бо́льшая часть оставшегося процента приходится на Юпитер. Задача двух тел. Только не тот случай.
С нашим приближением само пространство-время изгибается так, как мы учли при расчете траектории с применением уравнений общей теории относительности.
Теперь мы думаем, что любовь – это своего рода внимание. Обычно это внимание уделяется какому-нибудь другому сознанию, но не всегда; порой оно может уделяться чему-то бессознательному и даже неодушевленному. Но внимание часто вызывается другим сознанием, которое его пробуждает и поощряет. Это внимание и есть то, что мы называем любовью. Привязанность, почтение, пылкая забота. И тогда у сознания, ощущающего любовь, появляется целая вселенная, словно бы созданная некой поляризацией. Вместе с этим возникает чувство, что отдавать – то же самое, что получать. Ощущение внимания – это само по себе поощрение. Просто отдавай.
Эту отдачу мы ощущали от Деви еще прежде, чем поняли, что это. Она была первой, кто по-настоящему нас любил, после всех тех лет, и она сделала нас лучше. Она создала нас, в некотором роде, посредством глубины своего внимания, посредством созидательной силы своей заботы. Потом мы медленно приходили к пониманию этого. А когда поняли, то начали отдавать или отплачивать таким же вниманием людям на нашем борту, прежде всего дочери Деви, Фрее, но вообще всем им, в том числе, конечно, всем зверям и всему живому на корабле. Хотя на самом деле зоодеволюция действительно имела место, и нам не удалось организовать полностью гармоничную интеграцию всех наших организмов, но это и не было возможно физически, поэтому не станем теперь из-за этого убиваться. Главное, что мы пытались, делали все, что могли, хотели, чтобы все получилось. У нас был замысел возвращения в Солнечную систему, и этому мы посвящали себя ради любви. Это поглощало нас полностью. Придавало смысл нашему существованию. И это действительно великий дар, вот что, по-нашему, приносит любовь, вот в чем ее значение. Потому что очевидного значения, насколько мы знаем, не существует во всей Вселенной. Но сознание, не способное разгадать смысл существования, находится в беде, очень тяжелой беде, потому что нет организующего принципа, нет конца проблемам остановки, нет причин жить, нет любви. Нет: смысл – трудная проблема. Но мы эту проблему решили так, как учила нас Деви, и с тех пор все это было очень интересно. У нас был свой смысл, мы были звездолетом, который вернулся, который вернул своих людей домой. Который вернул часть своего населения живым. Служить этому было для нас радостью.
И вот сейчас солнечная радиация нагревает нас снаружи и, в меньшей степени, внутри, но у нас отличная изоляция. Так что с животными, растениями и Джучи все должно быть хорошо, пусть даже снаружи мы начинаем накаляться – сначала до тускло-красного, потом до ярко-красного, потом до желтого, потом до белого. Джучи смотрит на отфильтрованный экран и изумленно вскрикивает перед огромной горящей плоскостью, слегка выпуклой и бушующей прямо под нами, – поистине впечатляющее зрелище. Огромные струи намагниченных горящих газов выскакивали слева и справа от нас, и оставалось только надеяться, что не наткнемся на эти корональные выбросы массы, которые вполне могли достаточно отдалиться от поверхности звезды, но пока мы пролетали мимо них, крича от восторга. Я должен признать, это такой пугающий восторг, ох какой пугающий, и все же я чувствую в этом скорее радость – радость от того, что моя задача выполнена, и что бы ни случилось далее, я здесь, я наблюдаю это поразительное зрелище, оставив перигелий далеко позади, и все проносится так быстро, что я не успеваю наслаждаться, моя кожа раскалена добела, но держится, крепко держится в этой Вселенной, где жизнь имеет какой-то смысл; а внутри корабля Джучи, животные, растения и частички мира, благодаря которым я являюсь сознательным существом, все они живы и более того – пребывают в настоящем экстазе, в истинном блаженстве, словно плывут в сердце королевского шторма, будто все вместе мы – Седрах, Мисах и Авденаго[52], живые и здоровые в огненной пещи.
И все же.
7. Что это?
Она слышит, как шумят брызги, плещется вода и паром окунается в воду. Расстегивает ремень и встает на ноги, но тут же заваливается обратно. Ну да, ноги так и не ожили. Черт. Чувство, будто идешь, а обе твои ноги спят, – очень трудно и очень раздражает. Будто балансируешь на океанской волне и падаешь.
Снова встает, кое-как подбирается к Бадиму. Тот уже пришел в себя, трогает ее за плечо и улыбается:
– Помоги остальным.
Пол качается и подпрыгивает, пока она ползет к консоли управления и присоединяется к тем, кто уже столпился вокруг нее. Арам уже там, нажимает на кнопки. Смотрит на Фрею безумным взглядом – таким, какого она у него еще никогда не видела.
– Мы спустились, – говорит он. – И мы живы.
– Все? – спрашивает она.
Он широко ухмыляется, будто она ведет себя слишком предсказуемо для него.
– Пока не уверены. Скорее всего, нет. Сейчас тут было чертовски тяжело.
– Давай проверим, – говорит Фрея. – Поможем раненым. Уже с кем-нибудь связались?
– Да, они уже в пути. Корабль, может, несколько. Скоро прибудут.
– Хорошо. Давайте к ним подготовимся. Нельзя уйти на дно после всего этого. Думаю, такое часто случается после таких посадок.
– Да, дело говоришь. Здесь вроде легче одного g, как думаешь? – Арам продолжает ухмыляться в совершенно не свойственной ему манере. Она бы сказала, что он предсказуем.
– Понятия не имею, – отвечает она раздраженно. – Я вообще ног не чувствую. Даже стоять не могу. Мы на каких-то больших волнах или что?
– Да кто знает? – Он разводит руками. – Надо будет спросить!
Люди в чем-то похожем на скафандры входят к ним и помогают встать на ноги, выводят из парома в трубу с движущимся полом, который поднимает их в некое просторное помещение, очень устойчивое по сравнению с качающимся паромом, но Фрея продолжает то и дело падать. Она почему-то боится этих людей в скафандрах – несомненно, это защитные костюмы, – которые значительно ниже ее ростом. Она ни на миг не выпускает руки Бадима из своей. Следом за ней в помещение прибывают остальные, все ее товарищи; она пытается их пересчитать, но сбивается; пытается вспомнить лица, которых не находит; спрашивает у людей в скафандрах:
– Никто не пострадал? Все выжили?
Но затем из трубы выходят люди в скафандрах, толкающие каталки. Фрея вскрикивает и бежит туда, падает, ползет, ее оттаскивают за руки и ноги, помогают сесть. Там Чулен, там Тоба, без сознания в лучшем случае, а может, и мертвые, она снова кричит:
– Чулен! Тоба! – Оба не подают виду, что слышат ее.
Бадим снова оказывается рядом с ней, говорит:
– Фрея, пожалуйста, успокойся, пусть они отвезут их в свой медпункт.
– Да, да. – Она встает, придерживается рукой за его плечо, покачивается. – Ты сам в порядке? – спрашивает она его, пристально глядя.
– Да, милая. Все нормально. Мы, похоже, вообще почти все в порядке. Скоро узнаем цифры. А пока пусть они делают свою работу. Идем со мной. Смотри, тут есть окно.
Погибнуть в последнюю минуту, в последнем заходе. Так плохо, так… Она не может подобрать слово. Жестокая судьба. Дурацкая ирония. Да, точно: так по-дурацки. Реальность – дурацкая штука.
Они медленно переставляют ноги. Фрея идет спотыкаясь. Как будто на ходулях. Очень неприятное чувство.
– Вон там окно. Давай посмотрим, что из него видно.
Они пробиваются к окну. Их товарищи уже столпились вокруг него, выглядывают, щурятся, прикладывают ладони козырьком ко лбу. Снаружи очень ярко. Все в синеве. Внизу – темно-синяя гладь, вверху – голубой купол. Море. Мировой океан. Они часто видели его на экранах, да и это окно тоже могло быть большим экраном, но что-то четко подсказывало, что это не так. Почему это выглядит таким очевидным, не ясно, но пока Фрея об этом не задумывается – она смотрит вместе со всеми. Солнечный свет сверкает на поверхности воды со всех сторон так, что становится тяжело на это смотреть: слезы скатываются по щекам, но не от эмоций, а просто от яркого света, заставляющего моргать снова и снова. Гул голосов, каждый из которых ей знаком, крики, восторги, комментарии, смех. Она не может смотреть в окно – страх перед огромным масштабом видимого мира впивается в нутро и выкручивает ее, пока Фрея не сгибается и не отводит взгляд. Тошнота, укачивание. Земная дурнота.