ам сейчас…
Митчелл поглядел на раскаленную песчаную равнину, которую нам предстояло одолеть на следующий день, и вздохнул.
— Сперва я устроился на фабрике варенья. На объявлении в окне было написано просто: «Требуется мальчик», и я решил, что это мне подойдет. Меня поставили чистить персики; и как только мастер повернулся ко мне спиной, я выбрал подходящий персик и надкусил его. Эти персики были пропитаны солью, или кислотой, или еще чем-то таким — так нужно для их обработки, — и мне пришлось выплюнуть его. Тогда я взял апельсин у мальчика, который их резал, но апельсин был горький, и я не мог его есть. Я понял, что меня здорово надули. Я попался, и надо было выбираться любым способом. Утром я оставил куртку внизу в конторе, а там были мастер и сам хозяин, так что мне пришлось проработать на этой фабрике битых два часа. Это были, пожалуй, самые длинные два часа в моей жизни. Наконец мастер поднялся к нам, и я сказал ему, что мне на минутку нужно спуститься вниз, я проскользнул вниз, подождал, пока хозяин отвернется, схватил куртку и дал тягу.
Потом я устроился на фабрику циновок, — вернее, меня устроила туда тетка. Ни ковры, ни циновки меня нисколько не интересовали. Хуже всего было то, что хозяин, казалось, не хотел меня отпускать, и я еле добился, чтобы он меня уволил. Но после этого он увиделся кое с кем из моей родни и на следующей неделе взял меня обратно. В субботу он уволил меня окончательно.
Следующее место я нашел себе сам. Я не торопился; я долго взвешивал — и выбрал то, что мне подходило. Я устроился на конфетную фабрику. Я думал, что мне там понравится, — так оно и было… некоторое время. Мне поручили составлять и размешивать леденцовую массу в цеху ююбы[6], но мне так осточертел ее запах, и я так объелся этими и всякими другими леденцами, что вскоре захотел перемены; поэтому я поругался со старшим мастером цеха, и хозяин меня выгнал.
Потом я устроился в бакалейный магазин. Решил, что там у меня будет больше разнообразия. Но однажды хозяин целый день отсутствовал — кажется, заболел, и я продал много товару дешевле, чем следовало. Просто не знал. Когда покупатель заходил и спрашивал что-нибудь, я заглядывал в витрину, находил там нужную этикетку с ценой и по этой цене продавал товар первого сорта; раз или два я по ошибке сделал наоборот и потерял несколько постоянных покупателей. День был жаркий и томительный; мало-помалу мне стало скучно, и меня начало клонить ко сну. Я заглянул за угол и вдруг вижу — идет китаец. Я достал жестяной садовый насос, наполнил его соленой водой из бочонка с маслом и, когда китаец поравнялся с дверью, изо всей силы пустил ему струю прямо в ухо.
Китаец поставил на землю свои корзины и двинулся на меня. Для своих лет я был сильным парнем и думал, что умею драться, но он здорово меня отлупил.
Это было все равно что схватиться с молотилкой. Дело кончилось бы для меня плохо, не вмешайся хозяин соседней лавки. Он рассказал обо всем моему хозяину, и тот меня сразу выгнал.
После этого я сделал перерыв года в полтора. Я подрастал, был счастлив и доволен, как вдруг моей замужней сестре вздумалось переехать в город и вмешаться в мою жизнь. Я не любил своих замужних сестер, хотя всегда отлично ладил с зятьями и хотел только, чтобы их было побольше. Замужняя сестра является, устраивает в доме генеральную уборку, перетряхивает твои вещи, находит трубку, — табак и все прочее, картинки от папиросных коробок и «Дэдвуда Дикса», которого ты так запрятал, что мать и тетка в жизни не нашли бы его, и затем заявляет:
— Мама, почему ты не заставишь этого мальчишку пойти работать? Какой срам, что такой большой парень растет бездельником. Он портится прямо на глазах.
Она всегда старается доказать, что ты лгун, и пытается убедить в этом мать. Моя замужняя сестра устроила меня к аптекарю, с женой которого она была знакома.
Работал я там неплохо, и со временем меня перевели в провизорскую. Но потом туда же перевели еще одного мальчишку, с которым мы были приятелями, — и это было ошибкой. Тогда я так не думал, но теперь я это понимаю. Мы устраивали разные штуки, смешивали химикалии, которые не полагается смешивать, чтобы посмотреть, что из этого получится, и несколько раз чуть не взорвали аптеку, а однажды подожгли ее. Но провизоры нас любили и все улаживали. Как-то мы поймали большую черную собаку и, решив вечером отвести домой, тайком провели ее наверх и привязали на плоской крыше, снаружи лаборатории. Пес был чуточку шелудивый и больной с виду, поэтому мы дали ему дозу какого-то средства; а он перескочил через перила и съехал по покатой железной крыше прямо на почтенного горожанина, который был знаком с моей семьей. Мы страшно перепугались и никому ничего не сказали. Никто, кроме нас, этого не видел. Собака не растерялась и тут же исчезла, а почтенного горожанина подняли и увезли домой в кебе. И, по слухам, жена устроила ему головомойку за то, что он в таком отвратительно пьяном виде среди бела дня вышел на главную улицу.
Он, я думаю, до конца своих дней так и не понял, был ли он действительно пьян и что, собственно, произошло, — в то утро он и в самом деле пропустил пару рюмок, так что ничего страшного во всем этом не было. Только пес от нас удрал…
Однажды я спустился на склад и увидел, что там в банках с водой лежит фосфор. Мне захотелось показать привидение моему приятелю Билли, поэтому я стащил кусок фосфора и сунул в карман штанов.
Я стал под кран и облился. Фосфор прожег мне карман и упал на пол. В тот вечер меня отправили домой с примочкой из известковой воды и масла на ноге, и в хозяйских брюках, которые были на пол-ярда длиннее, чем надо; и вообще я чувствовал себя очень скверно. Они сказали, что это на время прекратит мои штуки, — и так оно и было. Рубец у меня на ноге останется до самой смерти и, если уж на то пошло, еще два-три дня после.
На этом месте я заснул, предоставив дослушивать рассказ щенку Митчелла.
Митчелл не станет брать расчет
Перевод Е. Элькинд
— Мне бы только раз еще на место поступить, я уж оттуда не уйду, пока хоть мало-мальская работишка есть, и сколочу деньжат. Нет уж, больше я дураком не буду. Не растеряйся я в позапрошлом году, не пер бы теперь по песку через чертовы эти акации. Вот пристроюсь на ферму куда-нибудь или у богача в хозяйстве за лошадьми смотреть или там по садовому делу, и уж годика четыре-пять меня оттуда не вытащишь.
— Ну а если расчет дадут? — спросил его товарищ.
— А я не возьму. Не брал бы я раньше расчета — теперь бы не мыкался. Хозяин мне скажет: «Ты, Митчелл, мне с той недели не нужен. Работы больше нет. Зайди ко мне в контору».
Ну, я зайду, получу денежки, а в понедельник опять как ни в чем не бывало приду на кухню позавтракать. Хозяин увидит, что это я.
«Митчелл, — скажет он, — ты еще здесь?»
«А я, по-моему, не собирался уходить, — скажу я. — С чего вы это взяли?»
«А я в субботу разве не сказал тебе, что ты больше не нужен? — начнет он сердиться. — Работы больше нет, я объяснял, кажется, ясно. Ведь я же дал тебе расчет в субботу!»
«Не выйдет, — скажу я, — я уж эту песню не раз слыхал. Мне, видите ли, надоело расчет брать. Все мытарства мои из-за этого. Нет, хватит, больше я расчета не беру; если бы мне никогда не давали его, я бы теперь был богатый, так что расчет брать мне нету расчета. Вас это не касается, зато меня касается. Нет, я уж так и решил: найду подходящее место и никуда с этого места не уйду. Мне и тут хорошо, чего мне еще надо? Работаю я на совесть, придраться вам не к чему. И не думайте даже давать мне расчет — все равно не возьму. Нет, уж больше меня на это не поймаете, — такого, как я, на мякине не проведешь».
«Да платить-то тебе я не буду, — скажет он, силясь не засмеяться, — ищи другое место».
«Ну что там за счеты, — скажу я, — тарелка супа вас не разорит, а я в доме всегда себе дело найду, пока настоящей работы нет. Мне от вас ничего не надо, а харчи я, хозяин, ей-богу же, оправдаю».
Так и буду ходить да поплевывать и по три раза в день, как обычно, на кухню захаживать. Хозяин посмотрит-посмотрит и скажет себе: «Раз уж я все равно этого парня кормлю, то пускай он хоть дело делает».
И приищет он мне какую-нибудь работенку: заборы чинить, или плотничать, красить, или еще чего-нибудь… и опять буду я приходить за получкой.
Стрижка собаки повара
Перевод Л. Либерзон
Это был самый обыкновенный маленький пес — помесь пуделя неизвестно с чем, весь заросший длинной грязно-белой шерстью, особенно густой над глазами, которые поблескивали сквозь нее, словно черные бусины. К тому же у него, вероятно, была больная печень. Вид у него всегда был такой, точно он страдал от обиды — то ли полученной, то ли ожидаемой. И в конце концов его действительно обидели. Каждое утро после завтрака он обыкновенно провожал стригальщиков до сарая, но делал это вовсе не из любви к ним — ни к кому из них он не питал особых, симпатий. Он ни к кому не ластился, это было не в его стиле. У стены сарая он просиживал часа два, съежившись, насупившись, — так, будто ему все осточертело, — и рычал, когда мимо проходила овчарка или кто-нибудь из ребят обращал на него внимание. Потом он уходил домой. Что ему нужно было у сарая, знал только он один, никто его туда не приглашал. Может быть, он приходил собирать улики против нас. Повар называл его «моя псина», а ребята называли повара «Рис с приправой», чаще всего добавляя «старый».
«Рис с приправой» был маленьким коренастым толстяком, с круглым, гладким, добродушным лицом, лысой головой и широко расставленными ногами. Он носил большой фартук из синего ситца. Когда-то он был корабельным коком. Может быть, повар не подходил к нашей лачуге, но скорее лачуга совершенно не подходила к нему. Если бы человек с живым воображением стал приглядываться к повару, ему почудилось бы, что пол слегка качается, как палуба корабля, и словно в туманной дымке возникают мачты, снасти и камбуз. Возможно, Рис иногда и сам мечтал о камбузе, но он никогда не упоминал об этом. Ему следовало бы быть в море или мирно почивать под землей, а не стряпать для шайки отпетых парней, работавших поденщиками в запущенном сарае, среди зарослей, в шестистах милях от океана.