— Уходи, Томми, — сказал Джим слабым голосом, — уходи.
Собака побежала за Дэйвом; только он один еще не успел скрыться. Энди спрятался за бревном и лежал там лицом вниз; он внезапно вспомнил картину, изображавшую эпизод русско-турецкой войны: на картине несколько турок лежали лицом вниз (как будто им было стыдно) вокруг только что упавшего снаряда.
На шоссейной дороге, недалеко от их заявки, стояла небольшая гостиница. Дэйв был в отчаянии; время в его возбужденном воображении летело гораздо скорее, чем на самом деле, и он бросился к гостинице. На веранде и в баре было несколько случайных посетителей. Дэйв влетел в бар и захлопнул за собой дверь.
— Моя собака, — задыхаясь, сказал он в ответ на удивленный взгляд буфетчика, — чертова дворняга… у нее в зубах подожженный патрон…
Обнаружив, что парадная дверь закрыта, пес обежал дом, вошел через черный ход и теперь, ухмыляясь, появился из коридора, по-прежнему держа в зубах патрон с шипящим шнуром. Все ринулись из бара. Томми кидался то к одному, то к другому; он был молод и старался заводить побольше друзей.
Посетители попрятались по углам, некоторые заперлись в конюшне. Позади дома стояла крытая гофрированным железом новая кухня на сваях, служившая также и прачечной, в которой несколько женщин как раз в по время стирали белье. Дэйв и буфетчик торопливо побежали туда и закрыли дверь; буфетчик ругал Дэйва, обзывая его идиотом и спрашивая, какого черта он сюда явился.
Томми залез под кухню между сваями, но, к счастью для находившихся в ней, там сидел злобный рыжий пес-ублюдок, который ушел туда копить свою злость. Это был подлый, драчливый, вороватый пес, которого соседи давно хотели пристрелить или отравить. Томми почуял опасность (он уже встречался с этим псом), выскочил оттуда и побежал по двору, все еще не выпуская патрона. На полпути рыжая собака догнала его и тяпнула. Томми уронил патрон, завизжал и забился в кусты. Рыжая собака преследовала его до изгороди, а потом вернулась посмотреть, что он бросил. Изо всех углов и из под строений вылезло около дюжины других собак — тонконогие вороватые бродячие псы, овчарки-ублюдки, злобные черные и рыжие собаки, которые крадутся за вами в темноте, кусают за пятку и исчезают без всяких объяснений, и тявкающая, визжащая мелюзга. Они держались на почтительном расстоянии от отвратительной рыжей собаки, потому что подходить к ней, когда она находила, как ей казалось, что-нибудь с съедобное с точки зрения кошки или собаки, было опасно. Она дважды обнюхала патрон и только начала осторожно обнюхивать его в третий раз, как…
Это был очень хороший минный порох — новый сорт, который Дэйв недавно привез из Сиднея; да и патрон был сделан на славу. Энди был терпелив и старателен во всем, за что бы ни брался, и умел орудовать иголкой, ниткой, парусиной и веревкой не хуже любого матроса.
Очевидцы рассказывают, что кухня подскочила и снова опустилась на сваи. Когда дым и пыль рассеялись, останки отвратительной рыжей собаки лежали у самой ограды. Глядя на то, что от нее осталось, можно было подумать, что сначала лошадь швырнула собаку копытом в огонь, потом ее основательно переехали тачкой и наконец с размаху шлепнули об забор.
Несколько оседланных лошадей, которые были привязаны к веранде, в клубах пыли мчались галопом по дороге, оборвав поводья; и со всех сторон из зарослей доносился собачий вой. Две собаки ушли в лагерь, где они родились, пробежав тридцать миль за одну ночь, и остались там. Остальные только к вечеру осторожно вернулись домой, чтобы выяснить, что произошло. Одна с трудом ковыляла на двух ногах, да и почти все так или иначе пострадали от взрыва; маленькая короткохвостая собака с опаленной шерстью, у которой была привычка поджимать заднюю ногу, имела основание радоваться, что сберегла ее, так как теперь она ей понадобилась. Много лет в гостинице жила старая одноглазая овчарка, которая со времени взрыва боялась запаха пороха. Она интересовалась патроном больше всех остальных. Старожилы говорили, что было очень забавно подходить к овчарке со стороны ее слепого глаза и подносить грязный шомпол к ее носу: даже не проверяя своим единственным глазом, что случилось, она мчалась в заросли и оставалась там на всю ночь.
В течение получаса после взрыва за конюшней корчились и катались в пыли зрители, задыхаясь от хохота и еле удерживая вопли восторга. В доме две белые женщины бились в истерике, а метиска без толку носилась кругом с ковшом холодной воды. Буфетчик крепко обнимал жену и в промежутках между ее пронзительными криками умолял;
— Перестань, Мэри, ради меня, а то я из тебя всю душу вытрясу.
Дэйв решил извиниться попозже, когда все немного успокоится, и пошел к себе в лагерь. А пес, который все это натворил — Томми, большая глупая дворняжка — вертелся вокруг Дэйва, хлестал его по ногам хвостом и бежал за ним домой, улыбаясь своей широкой, милой, дружелюбной улыбкой, на этот раз явно удовлетворенный своей проделкой.
Энди посадил собаку на цепь и нажарил еще котлет, а Дэйв пошел помочь Джиму выбраться из ямы.
Вот почему спустя много лет долговязые веселые золотоискатели, медленно проезжая мимо стоянки Дэйва, кричали, лениво растягивая слова и слегка гнусавя:
— Эй, Дэйв! Как ловится рыба?
Родерик Куинн
Нашивка стражника Кэйси
Перевод В. Маянц
Сороки уже распрощались с заходящим солнцем, и лес погружался в сумерки. С холмов донеслись крики первых ночных птиц; в камышах у ручья заплакал кроншнеп.
Мой брат Уилл дернул поводья и ускакал.
— До свидания, сестренка, — сказал он на прощание. — Долго не задержусь.
Я улыбнулась: Уилл не подумал, как трудно будет ему выполнить это намерение. Ведь он едет к Лиззи Лэйси, а у Лиззи хорошенькое личико. Не мало обещаний нарушается из-за прихотей любви, — нечего и ждать Уилла раньше полуночи. А что мне до любви? Простая деревенская девушка вроде меня рада бы подарить сердце, да некому.
У меня озябли пальцы, — стало холодно. Я была совсем одна, не с кем словом перемолвиться. Отец с матерью с утра уехали в Батерст, а кругом дороги были полны бродяг, которых влек на Запад блеск золота. Уилл скрылся из виду, и сразу ледяной волной на меня хлынул страх. Утром Мэри Стонтон приглашала меня к ним на танцы. Теперь я пожалела, что отказалась. Но все-таки, будь душа у Мэри такая же прекрасная, как и лицо, не наговорила бы она про меня столько гадостей. Не мешало бы ей попридержать язычок, хоть она, может быть, и верх совершенства, — как про нее думает стражник Кэйси. Всякой женщине успех приятен, а Мэри совсем задрала нос; успех до того отполировал ее гордыню, что от этого блеска отвернуться хочется. Ну и что же, если у меня серые глаза, — такими их сделал господь; и теперь уже нашелся человек, для которого нет цвета приятней. Еще она сказала, что у меня щеки красные, как у деревенщины. А я и за это поблагодарила бога: значит, я здоровая и крепкая. Бывает, бледнеют и мои щеки, но именно бледнеют, а у Мэри в таких случаях они сделались бы землистые.
Тут я опомнилась и рассмеялась. Вся-то досада из-за того, что Уилл отправился к Лиззи, а ко мне никто не примчится ручку поцеловать! Глупая ты, Кэрри, подумала я, подожди, и твое время придет. Рано тебе забивать голову подобными мыслями. Жизнь еще поднесет тебе эту розу, не миновать тебе и острых ее шипов.
Я повернулась, чтобы войти в дом, но тут неподалеку тихонько заржала Салли и, взмахивая серебристым хвостом, понеслась ко мне по зеленой траве выгона. У изгороди она остановилась и протянула морду над жердями, застенчиво выпрашивая ласку. Я дала ей пирожок и, пока дальний лес не расплылся в сумерках, все болтала с ней и гладила по бархатному носу. И вот, лаская лошадь, я заметила, что она как-то странно себя ведет. Будто слушает меня только одним ухом. Другое все время настороженно подрагивает, словно ловит какой-то отдаленный звук. Но как я ни вслушивалась., ничего подозрительного не заметила. Как ни всматривалась я в темноту, ничего не увидела, кроме сухих деревьев. Зато набралась я страху! Потрепав Салли за челку в последний раз — мне так не хотелось от нее уходить, — я повернулась и вошла в дом.
Огонь в очаге не погас. Сучья, которые всегда весело трещат, рассыпая искры, уже превратились в белый пепел, но все еще мрачно тлели два больших полена железного дерева. Я зажгла лампу, села и стала смотреть на угли: это так приятно, когда хочется помечтать! В девичьи годы голова забита всякими фантазиями; смотришь на язычки пламени и воображаешь самые удивительные истории. Опустив голову на руки, я сидела, слегка отвернувшись от пылающих углей. От жара слипались веки, и вскоре сон сомкнул их совсем.
Вдруг я проснулась — и сразу взглянула на дверь. И комнате стояли двое: высокий и низенький. Оба были в матросских куртках, у одного ужасно косили глаза.
— Кто вы? — сказала я, вставая, и почему-то сильно заволновалась.
— Усталые путники, детка, — сказал высокий.
— От самого Сиднея шагаем, — добавил второй.
— Уже два дня во рту ни крошки, — продолжал первый.
— И ни глоточка, — сказал другой.
— Подумать только, — я притворялась, что верю и сочувствую, — трудно вам пришлось. Ничего, я сейчас вас накормлю досыта, а потом, как кончите, нужно будет вам уйти. Знаете… — я постаралась смягчить свои слова, — мы не пускаем ночевать незнакомых.
— Понятно, — сказал высокий, — ну, накорми нас хорошенько, милочка.
— И как кончим, — прибавил второй, — так и уйдем.
И, посмеиваясь, они пошли к столу.
Ставлю я перед ними холодное мясо, сливки, лесной мед и чувствую, от испуга руки у меня так и трясутся.
— Ты одна, детка? — спросил наконец высокий, развалившись на стуле.
— Да, — но, поняв, что сделала промах, я тут же добавила: — то есть не надолго. С минуты на минуту приедет брат вместе со стражником Кэйси.
Низенький закурил трубку, за ним высокий.
— Пора убираться, — сказал высокий.
Низенький вытащил трубку изо рта и пустил длинное белое облако дыма.