— А как бы ты справился иначе? — взревел отец.
И Дэн опустил голову и стал думать, пытаясь в это время застегнуть манжеты, на которых не было ни единой пуговицы.
— Плугом, — ответил он затем.
Что-то в горле у отца помешало ему высказаться по этому поводу, и он кинулся на Дэна с мотыгой в руках, но оказался слишком неповоротливым.
В ту ночь Дэн спал на дворе.
Едва мы успели отсеяться, как пошел дождь. И какой дождь! Неделями не переставало лить! И в самый разгар дождей взошла кукуруза — каждое зернышко, — доказав, что Дуайер был плохим пророком. Отец ходил веселый и каждому из нас обещал что-нибудь купить, а новые ботинки были обещаны всем.
Кукуруза росла, а с нею и наши надежды, только последние — гораздо быстрее. Прополка и окучивание были детской игрой, и она нам нравилась. Мысли наши были целиком заняты ботинками. Много месяцев прошло с тех пор, как мы в последний раз надевали башмаки. И теперь каждую ночь, лежа в постели, мы по двадцать раз решали один и тот же вопрос — покупать со шнурками или с застежками, а Дэйв даже приготовил бутылочку гуанового жира — смазывать свою пару.
Отец решил отправиться на заработки, пока созреют паши четыре акра кукурузы, — чтобы «свести концы с концами», как выразилась мать. И он пустился в путь. Вернулся отец в тот день, когда родились близнецы Том и Билл. Возможно, что его отсутствие и помогло семье снести концы с концами, но курятник от посещений динго оно не уберегло.
Когда кукуруза поспела, собрать ее было вовсе нетрудно, но отцу пришлось как следует поломать голову над тем, как доставить ее с поля. Казалось, не миновать им перетаскивать мешки на собственном горбу. Но Дуайер попросил помочь ему построить коровник, и уж тут отец не упустил представившейся ему возможности.
За работу, проделанную отцом, Дуайер перевез нашу кукурузу на ферму, а после того, как мы отшелушили зерно, отвез его на железнодорожную станцию. Да, легко сказать — отшелушили! Каждое зернышко нам приходилось выбирать вручную, и какой это был труд! Правда, первые полчаса мы совсем ничего не имели против этого занятия и шелушили початок за початком, словно нам это нравилось. А на следующий день какие у нас вздулись волдыри! Мы не могли из-за них согнуть пальцев и две недели ходили неумытыми.
С наших четырех акров мы сняли пятнадцать мешков, и лавочник взялся продать их. Кукуруза стоила тогда по двенадцать и четырнадцать шиллингов за бушель, и отец рассчитывал получить кругленькую сумму.
В течение почти трех недель каждый божий день отец тащился за пять миль в лавку, и я с ним. Каждый раз лавочник качал головой и говорил:
— Пока никаких вестей.
Отец не мог ничего понять. Наконец вести пришли. Лавочник был занят с покупателем, когда мы вошли, и велел «обождать немного».
Отец был доволен, я тоже.
Покупатель ушел. Лавочник посмотрел на отца, накрутил обрывок бечевки на указательный палец.
— Ваша кукуруза продана за двенадцать фунтов, мистер Радд, — сказал он, направляясь к конторке, — но из этой суммы я удержал ваш долг. Значит, остается ровно три фунта, в чем вы сами можете убедиться, взглянув на счет.
Отец совершенно онемел и даже изменился в лице.
Потом он пошел домой, сел на чурбак и, подперев подбородок руками, уставился на огонь. Так он сидел до тех пор, пока мать не положила ему на плечо руку и не спросила ласково, что случилось. Тогда он вытащил из кармана счет лавочника и передал ей. Она села рядом с ним и тоже устремила взгляд на огонь.
Таков был наш первый урожай.
Катарина Сусанна Причард
Нгула
Перевод С. Кругерской
Спотыкаясь и пошатываясь, старик брел по песчаной тропинке. Она извивалась по отлогому склону холма, поросшего редкими кустами терновника.
Мэри встретила его, возвращаясь с работы из близлежащего городка. Старик окликнул ее. Мэри остановилась, и он, устало волоча ноги, подошел к ней. Толстый слой красноватой пыли покрывал его торчащие из ботинок пальцы со сломанными ногтями, и Мэри догадалась, что он идет издалека.
— Нгула! — воскликнул он. — Миссис, вы не знаете девушку по имени Нгула в туземном поселке?
— Никогда не слыхала о ней, — ответила Мэри и пошла своей дорогой.
Была суббота, и Мэри торопилась домой. Она поднималась по тропинке в гору с туфлями в руках, тяжело ступая босыми ногами, склонив гибкое тело под тяжестью сетки, полной мяса и овощей для воскресного обеда. Это была женщина лет тридцати, в хорошо сшитом платье из цветного ситца. Отвечая на взгляд старика, она подняла на него свои красивые карие глаза туземки; однако волосы ее были красновато-коричневого цвета, а кожа слегка отсвечивала желтизной.
Мэри поняла, что старик — чужой в этих местах; отбившись от какого-нибудь из племен, остатки которых рассыпаны по всей Австралии, он забрел в туземный поселок, расположенный на дальнем склоне холма. Это было прибежище отщепенцев его народа и ее — людей смешанной крови, которых также считают туземцами.
Мэри держалась в стороне от буйной пестрой компании, осевшей в поселке, хотя и была в дружеских отношениях со старшим поколением. Жила она на окраине поселка. Ее муж, тоже метис, часто высмеивал ее стремление жить так, как живут белые женщины; иметь приличный вид и содержать дом в чистоте и порядке, как ее учили в миссионерской школе.
Дом Мэри был недалеко — приземистая темная хижина, построенная из ржавых жестянок из-под керосина и старых досок; крыша хижины всегда сильно протекала во время зимних дождей. Но земля, на которой стояла лачуга, принадлежала Мэри, и она гордилась этим. Она купила этот участок на деньги, заработанные стиркой и уборкой в городе; годами она копила и прятала их. Ее дети выросли и разбрелись по свету. Теперь она жила и работала для того, чтобы построить на своей земле дом — маленький деревянный домик с крышей из гофрированного железа.
В сухом песке около хижины росло несколько чахлых кустиков герани и помидоров, — Мэри называла это своим садом. Перед тем как открыть дверь и войти в единственную комнату своего жилища, она с любовью задержала взгляд на растениях.
Рассерженная тем, что муж, поев, так и оставил после себя на столе грязные тарелки, Мэри повесила сумку, убрала со стола, затем развела огонь на открытом очаге, подмела пол, вымыла посуду, нарезала в кастрюльку мясо и овощи, принесенные из города, и поставила жаркое тушиться на огонь. Тэд должен был скоро прийти обедать, хотя часто по субботам он так Напивался, что, вернувшись домой, мог лишь растянуться на постели и проспать до утра.
Закончив уборку, Мэри подошла к двери, — ей хотелось узнать, прошел ли в поселок встретившийся ей старик. Она уже жалела, что была так резка с ним. Поглядев на дорогу, она увидела, что он зажег маленький костер на крутом склоне холма. До нее донеслось его протяжное заунывное пение.
Почему он назвал девушку ее туземным именем? Ведь этих имен никто не знает. Большинство женщин поселка даже не помнит, были ли у них когда-нибудь туземные имена. Всех девушек теперь зовут Джей, Китти и Дульси.
Нгула… В этом имени было что-то тревожно знакомое. Казалось, Мэри слышала его раньше, но где и когда — она не могла вспомнить.
Закат опалил небо. Мэри села на ящик около двери, усталая после рабочего дня. Сколько вечеров провела она, сидя вот так и любуясь закатом; тишина действовала на нее успокаивающе, несмотря на зловоние, доносившееся из ветхого строения на вершине холма, куда свозили нечистоты со всей округи.
«Вот почему, — с горечью подумала Мэри, — эта полоска бесплодной земли на сотни миль, до самой горной цепи, является единственным местом, где разрешается селиться людям с туземной кровью». Здесь, на невысоких холмах, окружающих котловину, зимой превращающуюся в болото, а летом безводную и иссушенную солнцем, обосновалось около десяти семей, выстроивших хижины наподобие ее собственной. Эти лачуги, сооруженные из ржавых консервных банок и кусков мешковины, походили на гнилые грибы, торчащие из земли.
Мэри видела завитки дыма, поднимавшиеся из труб, детишек, возившихся возле хибарок; малыши были совершенно голые, ребята постарше — в пестрых лохмотьях. Несколько женщин, сидя на корточках в тени кустарника, играли в карты. Вокруг площадки, где шла игра в «обе вверх»[9] толпились мужчины и женщины, спеша до наступления сумерек сделать последние ставки.
Нгула! Нгула!.. — это имя неотвязно сверлило мозг Мэри, как назойливая муха. Оно преследовало и раздражало ее, вызывая какое-то беспокойство, будя смутные воспоминания. Кто она? Откуда она? Мэри не знала. Разве что слова той старухи в больнице, куда Мэри ходила навещать больных туземцев, были правдой. Старуха бредила, она умирала, когда Мэри подошла к ее постели.
— Ты из Порт-Хедленда, девушка! — воскликнула она. — Из рода Балиари, как и я.
— Почему ты так думаешь? — спросила Мэри.
Старуха что-то пробормотала о муравьях и какой-то отметинке на лбу. Потом, в поселке, Мэри с удовольствием заявляла, что она из Порт-Хедленда, из рода Балиари, но она никогда не говорила ни Тэду, ни кому-нибудь из белых, какую тайную радость доставляла ей мысль о том, что у нее есть род и племя.
Закат, тускло-красный, как охра на скальных рисунках, догорал за гребнем холмов. Сгущались сумерки, и в хижинах на склонах замерцали огоньки.
«Нгула! Нгула!»
Мэри поразило, что старик поет на южном наречье. Она выучила много слов этого диалекта, разговаривая со слепой Нэлли, слушая ее песни и сказки о птицах и животных, которые некогда тоже были ниунгар (чернокожими людьми).
Крошка моя, крошка моя.
Пропавшая крошка.
Дитя моей мечты.
Где ты?
Долго, далеко бродил Гвелнит,
Разыскивая и призывая.
Теперь его ноги ослабели,
Глаза затуманились.
Близок конец его пути.
Снова и снова доносилось заунывное, монотонное пенье, и Мэри напряженно прислушивалась к жалобным причитаниям старика. Голос его звучал глухо, потом вдруг полнился до такого пронзительного вопля: «Нгула! Нгула!» — что Мэри вскочила и быстрыми шагами направилась к сидевшему у костра старику. Он поднял затуманенные глаза на Мэри, возникшую перед ним в отблеске огня.