Я хотел, чтобы он побольше рассказал о себе, и поэтому спросил, как здесь с работой.
— Из рук вон плохо, — сразу ответил он. — Похвалиться нечем.
Мы недоверчиво посмотрели на него.
— Как, совсем нет работы?
— Никакой. Иду от самого Дениликуина…
— Вам бы податься на юг. Там просто плачут — не хватает рабочих рук.
— Я знаю, там, поближе к Мельбурну. Это не по мне. Терпеть не могу Викторию. Я только два раза в жизни заходил дальше Ичуки.
— Неужели здесь в самом деле так плохо?
Он смущенно почесал затылок.
— Ну, может я и переборщил, что здесь вроде уж совсем нечего делать, но пропади оно пропадом, не могу я приспособиться. На той неделе здесь начнут строить новый мост. Я услышал об этом в Денни, и вот притащился сюда. Дело я это знаю вдоль и поперек, по всей Австралии плотничал. А думаете, хоть на что-нибудь надеялся? Берут только местных — вот и весь сказ. Не живешь около Балраналда — и не суйся. Так что, как видите, с работой тут не густо.
— А на овцеводческих станциях? Теперь шерсть в цене…
— Там-то деньжата водятся. Да вот времена другие пошли. В одиночку всегда трудно пробиться, а товарища нынче на дороге не найдешь, как бывало. Подрядчиком я себя никогда не называл, как теперь делают, зато по всей Риверине вот этими руками мили оград поставил. В прежние времена заявимся вдвоем на ферму, цену за работу назначим, а все наше богатство — котомка да силенка. Привезут нас к месту, приготовят все что надо: лопаты, заступы, столбы, проволоку. Кормят. Работаем далеко от фермы. Раз в неделю, а то и два пришлют и муки, и мяса, и сахара, и чаю, а потом при расчете вычтут. А теперь все не так. Скажут тебе, какая работа, назначишь цену, — и пока не кончил, с тобой больше и дела не хотят иметь. И инструмент ищи сам, и проволоку, и столбы руби, и вывози; а хочешь — подряжай кого. Кормись как знаешь. Им так обходится дешевле, не нужно столько постоянных рабочих. Вот и выходит: клади начало с грузовика. А где мне, старику, взять грузовик?
— Но подрядчикам-то нужны рабочие? — сказал я, опять наполняя его стакан.
— Спасибо вам. За ваше здоровье. Хорошие вы люди, право слово. Да нет, подрядчики — это обычно два-три парня, работают вместе. Они не то что товарищи, как в старину, а вроде партнеров в деле; не знаю, понятно я сказал или нет. Они вбили себе в голову, что обязательно когда-нибудь разбогатеют. Складываются и дают задаток за грузовик, а потом у них ум за разум заходит, как расплатиться. С утра до ночи надрываются до седьмого поту. Куда им такие, как я. Я с любым на пару поставлю ограду, но цена у меня своя и привычки свои, я не позволю себя подгонять. А хозяева — они ничуть не изменились; ищут работников подешевле. Ну и находят, ясное дело.
— Это несправедливо…
Неожиданно старик поставил пустой стакан на стол и поднялся.
— Пригласили меня выпить стаканчик, а я столько у вас времени отнял.
Мы в один голос возразили, что рады с ним поговорить.
— Куда же вы теперь? — спросил я у него. — Если в Балраналде работы нет…
— Ничего, как-нибудь.
И серые глаза в лучистых морщинах безмятежно заулыбались.
— Сегодня я нанялся тут к одному привести сад в порядок. Завтра с утра начну. Дня на два работы хватит. Потом подамся на Робинвейл. Говорят, там идут дорожные работы.
— Правда. Мы как раз оттуда. А в садоводстве вы, наверное, не очень разбираетесь?
— Куда там. Ничего не смыслю. Но хозяин говорит, только и надо, что кое-где подчистить да подстричь. А мне до зарезу нужны новые башмаки.
Мы вслед за ним посмотрели на его старые, потрепанные башмаки. В голосе старика впервые появилась горькая нотка.
— Но вот как быть с платой — ума не приложу. Два шиллинга в день! Говорит, больше дать не может. Посмотрели бы вы, в каких хоромах он живет! А плата выходит всего-навсего двенадцать шиллингов в неделю.
И он для большей убедительности ткнул свертком газет, который я ему дал, сперва в сторону Гордона, потом в мою.
— Понимаете, что я хочу сказать; им все надо как можно дешевле. Два шиллинга в день! А что я могу сделать? Башмаки мне нужны до зарезу. Эх, прошли денечки, когда я лучше готов был остаться босым и голодным, чем соглашаться на такое.
Он вылез из прицепа и постоял, прежде чем распрощаться.
— Ну, еще раз спасибо. Вот выпил — так полегче на душе стало. Кому охота возиться с таким стариком, как я, — все сколачивают капиталы, всем некогда. Желаю вам удачи и заснять все, что вам хочется.
— Вот настоящий австралиец, — сказал Гордон, когда мы смотрели в окно, как старик зашагал в сгущающуюся тьму.
Позже я вышел, чтобы выбросить остатки ужина, и сразу же взглянул туда, где в темноте вырисовывался фургон. Около него мерцали угли костра. Но как раз в эту минуту угасавшее пламя снова вспыхнуло и осветило старика; он сидел, сгорбившись, на баке из-под керосина, попыхивая папиросой и глядя прямо перед собой в тлеющий костер. Я сообразил, что он сидел так с тех пор, как вернулся от нас. О чем он думал? О прошлом или о завтрашнем дне и о двух презренных шиллингах, которые он должен был получить за работу в саду?
Спустя несколько часов я потушил лампу, размышляя о том, как устроился на ночь старик — спит ли на голой земле, или расстелил одеяло на полу фургона.
На рассвете, когда солнце еще не поднялось, до меня донесся сильный запах горящих листьев и коры. Я распахнул затянутую сеткой дверь и полежал часок, представляя себе, как старик сидит у кипящего прокопченного котелка и ест свой скромный завтрак, уготованный для него нашим деятельным новым миром.
Все предвещало жару. Где-то вдали тараторили сороки, но по соседству с нами было совсем тихо. Над туманом, скрывавшим реку, высоко в воздухе торчала ветка эвкалипта. На ней, вытягивая длинную шею, чистил перья баклан, не обращая внимания на всплески рыбы, которые изредка доносились снизу. Иногда из-за поворота поодиночке вылетали черные утки и устремлялись вниз по течению так поспешно, словно каждая была последней уткой на земле и боялась лишиться чего-то приятного.
Вдруг послышался шорох шагов, осторожный стук в стенку, и я увидел вчерашнего старика. Он был одет по-дорожному — на боку рабочая котомка, котелок привязан по старинке, теперь их так уже не носят. Он помолодел, — что это, дневной свет или что-нибудь другое?
— Доброе утро. Рано вы в дорогу!
— Доброе утро.
Он заглянул в прицеп и, увидев неподвижную фигуру моего приятеля в дальнем углу, предостерегающе поднял руку, чтобы я не говорил громко.
— Я не знал, встали вы или нет. Не будите своего друга. Мне просто не хотелось так уйти…
— Но он бы тоже хотел с вами попрощаться.
— Пустяки, не стоит будить. Я на минутку. Мне надо порядочно отмахать до полудня.
— До полудня?
— Я ухожу в Робинвейл.
И тут лицо его внезапно осветилось такой беспечной улыбкой, что я сразу понял, отчего он так помолодел. Он был взбудоражен, еле себя сдерживал. Видно, ему стоило труда не орать во все горло. Так вот почему он пришел! Вот что ему нужно было нам сказать! Он хотел смыть пятно со своего доброго имени.
Поставив ногу на ступеньку, он наклонился и длинной рукой без труда дотянулся до меня. Пожимая сильную ладонь, я почувствовал, как в меня переливается давно утерянный и почти забытый огонь юности.
— Пусть сам копается в саду, не нужны мне его два паршивых шиллинга.
— Счастливого пути, старина, — сказал я с завистью.
— Поклон вашему дружку.
Через минуту он исчез, а мне остался баклан, и река, освещенная поднявшимся солнцем, и слабый запах догорающего костра.
Гэвин Кэйси
Испорченный чертеж
Перевод Э. Питерской
Когда школа окончена и вы нашли какую-нибудь работу, можно поступить в вечернее коммерческое училище или горнорудное, в котором, кроме дневного, есть еще и вечернее отделение, где на лекциях и практических занятиях изучают различные технические дисциплины.
Когда мы в четырнадцать лет окончили школу и наш класс распался. Штепсель и я обнаружили, что наши родители хотят, чтобы мы продолжали совершенствовать свои знания, и мы записались в горнорудное училище.
Нас больше всего интересовали девушки, сигареты и автомобили, но мы, конечно, подчинились желанию родителей и, прикинув, решили, что горнорудное училище, пожалуй, самое подходящее.
Как это всегда бывает, наш класс в горнорудном училище разбился на пары закадычных дружков, и мы со Штепселем были большими приятелями. Мы там не многому научились, но два года вместе посещали лекции, и нам нравилось шагать вечером по улице, держа под мышкой книги и рейсшины с таким видом, словно мы в будущем собирались стать управляющими приисков или чем-нибудь в этом роде. По сравнению со школой, учиться там было легко и приятно. Если ты чувствовал усталость, то можно было подремать за партой, не заботясь о записи лекций. Если ты уж очень переутомился или интересовался чем-нибудь другим, то можно было совсем пропустить занятие, и никто не задавал тебе неприятных вопросов. Те, кто действительно хотел чему-то научиться, были в большинстве гораздо старше нас; они уже знали, что такое жизнь, и смотрели на вещи другими глазами.
Как-то вечером я и Штепсель шли по улице с рейсшинами и готовальнями под мышкой; нас ожидали два часа черчения, и Штепсель предлагал пропустить занятие, а я не соглашался. Я умел ловко орудовать карандашом и хотя предпочитал рисование, но не возражал и против черчения.
— Как насчет того, чтобы смыться? — спросил Штепсель. — Могли бы пойти в парк, подцепить девочек.
— Вернее всего, мы там взбесимся от скуки, — ответил я.
Над входом в училище висел яркий фонарь, и летними вечерами вокруг него кружились тысячи мошек, а перед началом лекций около сотни юношей и мальчиков бродили здесь по шуршащему красному гравию. Когда мы подошли, они уже толпились под фонарем, все окна были освещены, а по коридорам сновали преподаватели и ученики. Мы направились прямо в класс, где стояли наши чертежные доски, накололи бумагу и наточили карандаши задолго до прихода нашего преподавателя Циклопа.