— Ну, как твоя шестигранная гайка? — спросил Штепсель.
Он подошел ко мне, через плечо посмотрел на чертеж, который я уже почти закончил, и хмыкнул.
— Вот увидишь, Циклоп заставит тебя это переделать, — сказал он. — Посмотри, какие линии!
— А что тебе не нравится? — спросил я, разозлившись. — Эти линии похожи на резьбу, а твои похожи на лестницу в шахте.
Мне нравилась моя шестигранная гайка и особенно резьба. Над резьбой я трудился изо всех сил, штрихуя и растушевывая, пока не стало казаться, что это настоящий металл. И я подумал, что Штепсель просто завидует и придирается из-за того, что я решил пойти на урок.
— Ничего подобного, — повторил я. — Резьба сделана хорошо.
— Ты так думаешь? — сказал Штепсель. — Вот подожди, что скажет Циклоп.
Тут появился Циклоп. Покачиваясь, как старый больной слон, он подошел к возвышению и уселся на стул с таким видом, словно никогда больше не собирался сдвинуться с места. Мы все замолчали, большинство принялось за работу. Но Штепсель заставил меня усомниться и в самом себе, и в Циклопе, и в шестигранной гайке. Мне больше не хотелось чертить. Я сидел на высоком стуле и хмуро поглядывал на преподавателя. Вечер был очень жаркий, и Циклоп не выказывал никакого желания сойти с возвышения и пройтись по классу. Он тяжело дышал, и его лицо лоснилось от пота, а взгляд единственного глаза был направлен куда-то в пустоту. Над лысой блестящей головой ореолом висела мошкара. Он, казалось, думал о чем-то своем. Это был глупый безвредный старик, и его ученики доставляли ему много неприятных минут.
Я удивился, как такой тихий старый чудак, как Циклоп, ухитрился лишиться глаза. Черная щетина на подбородке и повязка на глазу делали его похожим на толстого пирата, хотя его череп блестел весьма респектабельно. У меня испортилось настроение, я был зол и жалел о том, что не воспользовался предложением Штепселя удрать с черчения. Вдруг я заметил, что Циклоп закрыл свой единственный глаз.
— Эй, Штепсель! — шепнул я. — Посмотри-ка на старика Циклопа!
— Черт возьми! — сказал Штепсель. — Старый баран спит!
— Вот именно, — сказал я сердито. — Вот как он нами интересуется! Спит, старый баран!
— Эй, Вонючка! — прошипел Штепсель, обращаясь к своему соседу с другой стороны. — Взгляни-ка на Циклопа!
Новость мгновенно облетела весь класс.
Все сейчас же перестали чертить.
— Чтоб мне провалиться, — сказал кто-то, — неплохо они устроились. И еще хотят, чтобы мы работали!
— Смоемся, ребята? Он проснется, а нас никого нет! — раздался другой голос.
— Нас накроют в коридоре, — сказал Штепсель. — Мы не можем оставить доски, а если их убирать, то будет много шума.
Я начал рисовать спящего Циклопа и мошек над его головой и все остальное. Для большего впечатления я опустил мошек пониже, а одну посадил ему на нос, — она заглядывала в его открытый рот. Махнув на все рукой, я рисовал прямо на своем чертеже, рядом с шестигранной гайкой.
Мне редко удавалось добиться большого сходства, но на этот раз я достиг его почти без всяких усилий. Циклоп получился как живой — и складки жира, и лысая голова, и пиратская повязка, и открытый усталый рот.
— Дай посмотреть, — шипели вокруг. — Передай эту штуку по классу.
— Не могу, — ответил я. — Мне надо будет снимать бумагу с доски.
— Черт возьми, здорово! — сказал Штепсель. — Совсем как вылитый.
Все повскакали с мест и собрались за моей спиной. Я наслаждался этой минутой, но мое торжество продолжалось недолго.
Штепсель решил, что мой рисунок будет виден лучше, если убрать рейсшину, и взял ее, чтобы переложить на свою доску. Он уже поднял ее над головами, — причем пострадал всего один человек, которого он стукнул по уху, — как вдруг рейсшина выскользнула у него из рук. Многие пытались подхватить, ее, но она упала на пол. Упала с таким грохотом, что, казалось, содрогнулось здание. Все бросились на свой места. Грохот заставил наши сердца забиться быстрее, и, разумеется, он разбудил Циклопа.
Сначала Циклоп испугался, а потом смутился. Ему следовало бы устроить классу разнос, но он не умел обращаться с мальчишками, поэтому он только виновато заморгал и сказал:
— Боже мой! Я, кажется, задремал. Непростительно! Ведь мне бы не понравилось, если бы вы соснули немного? А?
И он улыбнулся доброй, заискивающей и глупой улыбкой. Казалось, его единственный глаз просил нас не ухудшать положения вещей. Но класс просто вздохнул с облегчением. Все знали, что произошло бы, если бы на месте Циклопа был любой другой преподаватель, но каждый прекрасно понимал, что Циклоп безвреден. В классе громко и беззаботно захихикали, и луч надежды погас в глазу Циклопа. Старик совсем смутился.
— Ну, ну, — сказал он неуверенно. — Продолжайте работать. Я скоро подойду посмотреть.
Карандаши вновь задвигались по бумаге и вновь раздалось шарканье. Но каждый ’ работал, как хотел. Только я имел серьезные основания опасаться. На моем чертеже карикатура на Циклопа была нарисована такими темными и глубокими линиями, что их нельзя было стереть бесследно, и я чувствовал, что даже старый Циклоп не посмотрит сквозь пальцы на такую проделку. В горнорудном училище меня, конечно, не станут наказывать, а просто вышвырнут вон. Собственно говоря, меня пугали только упреки родителей. При мысли о них меня бросило в пот, к тому же я совсем не хотел обидеть бедного Циклопа.
Он тяжело сошел с возвышения, и я яростно принялся стирать рисунок, но линии были видны по-прежнему, и карикатура стала еще более оскорбительной, чем раньше. Услышав за своей спиной дыхание Циклопа, я задрожал и решил, что пришел мой конец. Я не мог пошевельнуться от страха и чувствовал себя подлецом. Воцарилась тишина, и казалось, прежде чем он заговорил, прошло четверть часа.
— Ведь это просто рисование, — проворчал он. — Резьба никуда не годится. Нарисовано неплохо, но не годится. Чертежи нужны для того, чтобы по ним делать вещи, а не любоваться ими. Все остальное не надо было делать.
Я с трудом поверил своим ушам. Хотя мне было почти пятнадцать, я почувствовал глупое желание заплакать от радости и неожиданного чувства благодарности к Циклопу.
— Да, сэр, — пробормотал я.
— Карандаш должен быть острым, — продолжал Циклоп. — Пусть даже его придется точить двадцать раз за вечер.
— Да, сэр, — повторил я.
— А теперь сотрите все и начните сначала, — приказал он. — И не пытайтесь сделать чертеж похожим на гайку. Удовлетворитесь схемой. Вам все понятно?
— Да, сэр.
Циклоп побрел обратно к возвышению; я всегда считал, что со спины, особенно когда он идет. Циклоп был похож на толстую старуху. Но теперь, когда я увидел, как некоторые ученики смеются ему вслед, я готов был разбить им носы. Я думал о том, как после окончания занятий уговорю Штепселя вместе со мной заступаться за Циклопа и как мы вдвоем» разделаемся со всеми мальчишками, которые в будущем посмеют грубить Циклопу или смеяться над ним.
Тот день на Бурых озерах
Перевод Б. Саховалер
Не знаю, помнишь ли ты тот день, когда мы отправились на велосипедах к Бурым озерам?
Это был хороший день, один из тех удивительных дней, которые на первый взгляд ничем не отличаются от множества других, но благодаря каким-то особенным мелочам остаются в памяти. День этот был создан как будто специально для нас и завершился усталостью и умиротворением.
Начался он с того, что я подъехал к вашему дому. Твоя мать укладывала в плетенку яблочные пироги. В те дни пироги твоей матери нравились мне гораздо больше стряпни моей старушки. Моя мать бывала надежной опорой, если я попадал в беду, но когда все шло хорошо, она была просто женщиной, и, как ни печально, ей не удавались такие яблочные пироги, какие пекли в вашем доме, — сочные и рассыпчатые.
Я наполнил флягу водой из вашего колодца и приладил ее под седлом; ты привязал свою малокалиберную винтовку к раме, и мы тронулись в путь. Было раннее утро, сумки наши были набиты вкусной едой, и впереди предстоял длинный, длинный день…
— Только будьте осторожны, — сказала твоя мать. — И какая нелегкая вас туда несет? Вы только устанете, вернетесь ночью, а тут все будут с ума сходить — что с вами стряслось.
— Ладно, ничего с нами не случится, — ответил ты. — Мы гоняли на наших машинах в заросли куда дальше этих озер. Мы не маленькие.
И мы отправились. Бок о бок, крутя педали, катили мы по улицам городка. И хотя я и за миллион не взялся бы угадывать, о чем ты думаешь сейчас, — тогда я знал твои мысли совершенно точно. Ты, так же как и я, испытывал снисходительное раздражение по отношению к женщинам, которые не понимают, зачем мужчине нужно мчаться в такую даль и выбиваться из сил бог знает из-за чего! Я чувствовал, что мне надоел город, надоела и скучная работа у Симпсона. Я думал, что хорошо катить к Бурым озерам именно с тобой, а не с Дарки Грином или Сидом Уилсоном, или даже с Ларри Саммэрвиллем, хотя с ним мы часто вместе шатались по городу.
День начался как надо.
Взбираясь на холм Парсона, мы приподнялись с седел и изо всех сил нажали на педали. Мы оба взмокли. Добравшись до вершины холма, мы сделали привал, и я был страшно рад, когда увидел, что и тебе нужна передышка.
Мы сели на большие камни; под нами справа раскинулся город, слева простирались бесконечные заросли, через которые вилась узкая лента дороги. В городе над трубами поднимались дымки, а в зарослях пряталась молочная ферма Джексона, по двору которой бродили мычащие коровы, и больше ничто не двигалось. На много миль вокруг тянулась равнина, только холм Парсона возвышался над ней.
Помню, как я тогда посмотрел на тебя, немного волнуясь, потому что усомнился — так, на минутку, — смогу ли я выдержать этот долгий путь? У тебя в те годы ноги были мускулистые и крепкие, такие же загорелые и сильные, как у взрослого мужчины. Однако волноваться не стоило, и мои опасения быстро рассеялись: хоть я и был худым и весил мало, но знал по опыту, что езжу на велосипеде не хуже всякого другого.