— В пятьдесят третьем, на втором этаже, — сказал портье. — Поднимитесь по лестнице, вторая дверь налево.
— Я поднимусь, — сказал человек. — Не хочу беспокоить коридорного, у него, наверно, и так достаточно дел.
Он быстро поднялся по лестнице и постучал в дверь. Никто не ответил. Он снова постучал. Затем назвал Роумера по имени. Снова никто не ответил. Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее и вошел. Он включил свет. С кровати был снят матрац. Решето пружин было обнажено. Затем вошедший увидел две руки, крепко ухватившиеся за ножки кровати.
— Эй, Роумер! — позвал человек.
Актер проснулся. Он вылез из-под кровати.
— Здравствуй, — сказал он.
— Что с тобой? Почему ты так спишь?
— Я теперь всегда так сплю, — сказал Роумер, — всякий раз, когда приходится ночевать на верхних этажах.
— Что? Вот так?
— Именно так. Том, — сказал Роумер.
— Зачем же? — изумился человек по имени Том.
— Приходится. Мне это вовсе не нравится. Иногда бывает довольно-таки неудобно.
— Что значит — приходится?
— Это значит — приходится! — громко сказал Роумер. — Если не уцеплюсь за ножки, я могу выброситься из окна. Приходится!..
— Чтобы удержаться?
— Чтобы удержаться, — сказал Роумер. — Каждый раз, как только ложусь, — это находит на меня. Я должен крепко ухватиться за что-нибудь.
— И давно это с тобой? — спросил Том.
— Около года. Том, — сказал Роумер. — Пожалуй, около года — с тех пор, как я понял, что не могу играть.
— Да ведь ты прекрасный актер, Роумер!
— Ты думаешь?
— Не сомневаюсь, — сказал Том. — Все это знают. Ведь у тебя такая известность!
— Известность бродячего актера! — сказал Роумер.
— Не нужно так думать, — сказал Том.
— Не могу не думать, Том, — сказал Роумер. — Ничего не поделаешь, так уж получается.
— Но ведь у тебя же есть роль? — спросил Том.
— Да, у меня есть роль, — сказал Роумер, — как раз для бродячего актера.
— Ты слишком много работал, — сказал Том, — тебе нужна передышка.
— Потому-то мне и хочется выброситься из окна, — сказал Роумер.
— Не говори так, — сказал Том. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Тебе надо обратиться к врачу.
— Из этого ничего хорошего не выйдет, — сказал Роумер. — Доктора не могут сделать меня хорошим актером. А меня только так и можно вылечить.
— Не говори так. Все в один голос повторяют, что ты прекрасный актер. Все тебя знают.
— Все это мы уже обсуждали, — сказал Роумер. — Не стоит повторять снова. Я уже слышал это от тебя.
— Ладно, — сказал Том. — Ладно. Если ты так хочешь.
— Все пройдет, — сказал Роумер. — Извини, Том.
— Не за что, — сказал Том. Он поднялся и пошел к двери. — Я попрошу доктора зайти к тебе.
— Он мне не поможет, — сказал Роумер. — Послушай, Том, все будет хорошо, Я в Бентоне тоже жил на втором этаже, три недели.
— Ты спал на полу? — спросил Том.
— На полу, — сказал Роумер. — Спал так три недели. И все было хорошо. Мне бывало страшно, но я держался за ножки. И все было хорошо.
— Ты думаешь, что все будет хорошо?
— Да, все будет хорошо, — сказал Роумер. — Не беспокойся за меня.
— Ну, всего доброго, — сказал Том.
— Спокойной ночи, — сказал актер по имени Роумер Вестон.
Человек по имени Том вышел и спустился вниз.
— Позвоните доктору, — сказал он портье. — Непременно. Он болен.
— В пятьдесят третьем? — спросил портье.
— Да, — сказал посетитель. — Не нужно ничего говорить доктору. Просто позвоните и попросите зайти в пятьдесят третий.
— Хорошо, — сказал портье.
— Вызовите врача как можно скорей, — сказал посетитель.
— Я сейчас же позвоню, — сказал портье.
— Прекрасно.
Портье проводил его взглядом. Потом подошел к телефону и назвал номер. Он сказал несколько слов в трубку. Потом он повесил ее. Подошел коридорный. Он ухмыльнулся.
— Ну, что он сказал? — спросил коридорный.
— Он сказал, что только что лег спать, — сказал портье, — и не собирается вставать из-за какого-то паршивого актера.
— Так и сказал? — спросил коридорный.
— Так и сказал, — ответил портье. — «Нечего, говорит, меня беспокоить из-за бродячего актера».
— А если бы это была актриса?
— Тогда другое дело, — сказал портье. — Но бродячий актер…
— Что верно, то верно, — сказал коридорный.
Окунь
Перевод Е. Элькинд
Вода была прозрачна, как будто на своды водорослей положили кусок зеркального стекла. Человек с удочкой различал желтые и белые камешки на дне. Он закинул лесу, крючок с насадкой медленно ушел под воду и опустился на камень. Два фута тоненькой лески из кетгута провисло в щель между камнями. Насадкой был живой сверчок; жало крючка проткнуло ему грудь.
Скользя вниз, сверчок не переставал трепыхаться — тер ножкой о ножку, словно стараясь с них что-то отряхнуть. Очутившись на камне, он попробовал было ползти, поднимая облачка ила.
Сверчок был желтовато-коричневый, муслиновые крылышки на спинке топорщились.
Окунь прятался в вымоине под камнями. В темной воде он был почти черным. Спинной плавник у него стоял торчком, грудные плавники шевелились, как ленточки на ветру. В длину окунь был дюймов пятнадцать. Губы у него были толстые, как у негра. Когда он дышал, жаберные крышки то прижимались к телу, то оттопыривались, открывая красные жабры, голова пульсировала, как сердце.
Окунь увидел сверчка и поднялся из-под камней на свет, его тело блеснуло, как золотой слиток. Он неторопливо поплыл к сверчку и замер над ним. Потом, повиснув над ним вниз головой, стал медленно забирать его в рот. Хвост у окуня колыхался, как вымпел. Поплавок наверху дрогнул, и человек насторожился. Окуня ему не было видно. Он приподнял удилище и слегка подмотал леску.
Окунь со сверчком во рту отодвинулся фута на два. Поплавок повело в сторону. Окунь остановился. Его хвост выдавил острые ямки в иле. Потом окунь встрепенулся и быстро поплыл от берега. Поплавок мгновенно исчез под водой, человек сильно дернул удилище и прижал его обеими руками к телу. Окунь проплыл футов пять, и леса натянулась. Она повалила его на бок, и крючок прочно вошел в его нижнюю губу.
Окунь бросился вправо, но леска осадила его. Он рванулся в глубину, и верхушка удилища согнулась. Но пружинящая сила удилища победила, и окунь был вынужден всплыть; удилище, распрямляясь, тащило его на поверхность. Он взметнулся в воздух, шлепнув хвостом по воде, как ладонью.
Окунь снова ринулся в глубину, силясь одолеть удилище. Он то кидался вперед, и леса струной впивалась ему в бок, то опять разворачивался, и она тянулась у него прямо изо рта. Он отталкивался хвостом от воды, действуя им как рычагом. Потом стал биться так, словно хотел забодать кого-то. Скоро он начал уставать.
Человек почувствовал это; он еще подмотал леску. Рот у окуня раздернулся. Человек подтянул его к берегу на три ярда, потом еще на три ярда. Но окунь с силой рванул лесу, и человек испугался, что она не выдержит; он позволил окуню немного размотать ее с катушки. «Ззз-ззз!» — запела катушка. Леса врезалась в воду, как лобзик в сухое дерево.
Человек стал снова сматывать леску. Теперь окунь показался у самой поверхности; он лежал, выставив из воды спину, и уже не смыкал челюстей; один раз он опрокинулся на бок. Плавник на спине у него раскрылся, как веер.
Человек присвистнул. Он взял удилище в одну руку, а другой потянулся за сачком. Потом еще подтащил окуня к берегу и стал подводить сачок.
Это движение испугало окуня. Он тяжело ударил по воде и шарахнулся в глубину. Человек дал ему отплыть немного и опять потянул на себя. Спинка у окуня была острая, как лошадиный крестец; она была черная, а бока отливали золотом. Человек опустил сачок в воду, и когда окунь снова рванул лесу, он запутался в бурой сетке сачка.
Торжественная месса
Перевод А. Мурак
Et Incarnatus она слушала не открывая глаз. «Вот что хотел сказать Гете, — думала она, — вот что хотели сказать философы, именно к этому они стремились. Экстаз, говорил Гете, это самое возвышенное в человеке, и если прекрасное будит в нем трепет экстаза, он счастлив; это — предел. Он не способен чувствовать большего». Значит, то, что она испытывала, и было экстазом.
Вначале музыка казалась ей ярким светом, благоуханным вином. Бетховен и торжественная месса, Гете и экстаз… Мысли плясали в ее голове, словно солнечные блики на воде. Но вот музыку сменила тишина, Элен сидела словно в забытьи, с закрытыми глазами. Ее охватило чувство восторга, благоговения. «Это прекрасно! — думала она. — Это экстаз; вот то, чего искали философы, к чему они стремились».
— Ну как? — спросил ее спутник, когда они выходили из консерватории.
— Давай никуда не пойдем. — Она взяла его под руку. — Отвези меня домой, Кен.
— Разве ты не хочешь поужинать?
— Нет настроения. Мне не хочется.
— Но ты обещала.
— Да. Но мне не хочется.
— Послушай, Элен, это просто глупо.
— Глупо?
— Ты ведь обещала, ты говорила, что пойдешь. Ведь ты сама говорила, что тебе хочется пойти в новый ресторан.
— Отвези меня домой, Кен, — сказала она, — пожалуйста.
— Я что-нибудь сделал не так?
— Нет.
— Я тебя обидел?
— Нет, не обидел. Ты тут ни при чем.
— Нет, я в чем-то виноват. В чем же?
Она повторила:
— Ты тут ни при чем. Пожалуйста, Кен, позови такси. Я доберусь домой и сама.
— Значит, я в чем-то виноват. Но в чем?
— Ни в чем. Не спрашивай меня. Мне трудно объяснить.
— Все это как-то глупо, Элен. Я не могу тебя понять.
— А зачем тебе понимать… — сказала она.
Он подошел к краю тротуара и подозвал такси. Машина подъехала. Недавно прошел дождь, и вся она блестела бисеринками мелких капель.
— Пожалуйста, не провожай меня, — сказала она, — я прекрасно доеду домой одна. У тебя есть еще время повеселиться.