истра на еще большее расстояние, потому что ему куда больше нравится рассматривать резного человечка, салютующего по-гитлеровски в Берхтесгадене, чем тех же или еще меньших размеров комсомольца или большевика, сжимающих внушающие ужас кулаки, если, конечно, подобная путаница в окрестностях новомодного «алтаря» вообще мыслима.
Премьер-министр Хорнблауэра-Сомерсета наносит рейхсканцлеру тем же сентябрем еще ряд визитов, но настроения обитателям Винденау это не поднимает, скорее, напротив. Соне Кнапп становится невыносим наигранно непринужденный тон застольных бесед, Зиги и Пауль, пренебрегая формами общения, связующими хозяина и гостя, все чаще отчаянно переругиваются. Если бы нам в 1934 году позволили начать настоящую борьбу (под «нами» он подразумевает партию петушиного хвоста), если бы удалось создать подлинно международный гражданский фронт правых сил от Испании через Италию до Австрии, если бы то, если бы ее, если бы это… Впервые за все время Зиги перехватывает партию политического монологиста. А тогда, а тогда, — обрушивает Пауль Кнапп подлинную бурю на головы политиканов от армии, политиканов от церкви, безмозглых сторонников сословного государства, хуже чем безмозглых, потому что мозги у них птичьи, промышленников католического или ассимилировано-еврейского происхождения, да что там птичьи, у мухи и то мозгов больше; они сунули безработным по пять шиллингов на нос и почему-то решили, что те теперь отныне и во веки веков будут маршировать стройными колоннами, защищая интересы своих благодетелей, интересы так называемого Союза промышленников, почившего в бозе, аминь; эта воистину революционная буря обрушивается за Зиги Ледерера, и тому в конце концов не остается ничего другого, кроме как понурить голову, более не осененную петушиным пером, но все же воздержаться от кивка согласия, когда Пауль решает мстительно продолжить свою эскападу:
— Не проведи вы своей предварительной работы, австрийские рабочие встретили бы Гитлера ружейным огнем, но вы конфисковали у них винтовки за 4 года до того, как те понадобились!
Судя по всему, биография Авраама Линкольна уже подействовала на него в полной мере.
— Давайте лучше поразмыслим о будущем! — наконец вступает в разговор Квентин Хорнблауэр-Сомерсет.
Однако как раз будущего все сидящие за столом и страшатся, поэтому Зиги предлагает вновь заняться интеллектуальными играми.
— Давайте сыграем в игру «Кому не страшно в страшном замке», — говорит он.
— Играть так играть, — соглашается отвернувшийся было к камину Капитан. — А как играют в эту игру?
— Очень просто, — поясняет Зиги Ледерер. — В нижней неиспользуемой комнате в башне лежит на подоконнике среднего окна ключ от башенных часов.
Я гашу свет во всем замке, и все остаются сидеть за столом, кроме одного-единственного добровольца, который во тьме пробирается в башню и приносит сюда ключ как доказательство собственного мужества. Дистанция от камина до нижней комнаты в башне самая длинная во всем замке. Что ж, давайте устроим аукцион бесстрашия. Кто первый? Кто первый — раз! Кто первый — два! Кто первый — три!
Глубочайшее молчание; слышно, как переминаются ноги на шкуре белого медведя, как скрипят под ягодицами кожаные сиденья, как пощелкивают дрова в нижних ярусах штабеля, — позже, в этот же сезон, их пламени суждено взметнуться вверх и пожрать верхние поленья, — но не сейчас, еще не сейчас, кто же растапливает камин в сентябре? Слышно даже, как чиркает о коробок воровато зажженная кем-то спичка, а в остальном — тишина. Следовательно, надо предположить, что новая игра внушает опаску всем присутствующим, независимо от того, закат ли зардеет над Европой или рассвет, независимо от того, что страх перед грядущим с Востока гунном заставляет британского премьер-министра делать шаг вперед и два назад, независимо от того, что запертые посреди континента судетские немцы спят и видят, как бы прорваться к обоим немецким морям — Балтийскому и Северному, а пражские чехи, слушая речь рейхсканцлера, транслируемую из Дворца спорта, выкладывают на обеденный стол противогазы, — независимо ото всего этого компании почему-то страшно.
— Я, — внезапно вырывается у Женни Ледерер. — Я схожу!
Ей еще раз тщательно описывают дорогу к нижней комнате в башне, затем гасят свет, и остальные молча и несколько пристыженно застывают в полнейшей тьме. Через полчаса слышатся шаги Женни, а значит, можно включить свет: Женни с символическим книксеном передает ключ владельцу замка Паулю Кнаппу.
Примерно в то же самое время премьер-министр Хорнблауэр-Сомерсета доставляет на родину другое сокровище, тот самый «Мир для нашего времени», который он на обратном пути в самолете прячет среди глубоких таинственных складок закрытого зонтика и только дома предъявляет ликующему народу.
— Самое подходящее время уехать подальше от границы, — провозглашает на следующий день Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, и действительно переселению всех трех семейств в Аграм больше ничто вроде бы не мешает. Но сначала Пауль Кнапп заводит Капитана в самый древний уголок винного погреба с тем, чтобы тот помог ему получше припрятать главное здешнее сокровище — шесть бутылок коньяка «Наполеон» 1810 года. Благоговейно, как будто они намереваются посадить мемориальный дуб, Кнапп с Капитаном роют в углу подвала яму, закладывают в нее шесть бутылок и замуровывают ее каменными плитами.
— Хорнблауэр прав, — говорит Кнапп. — Нам надо убраться подальше от границы. Однако запомни место, — когда все останется позади, мы достанем бутылки и осушим их, произнося:
— За здоровье Наполеона на острове Святая Елена!
III. МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ
Для комнат в замке Винденау никак не было характерно отсутствие мебели, почему же понятие «меблированные комнаты» овладевает умами Капитана и его жены только теперь, при переезде в Аграм? Во-первых, применительно к замкам никто не употребляет выражение «меблированные комнаты», а, во-вторых, супруги связывают с этим понятием брезгливый страх перед староавстрийской жизнью низов, — со съемщиками и подсъемщиками, с плохо выбритыми холостяками, с комнатушками, куда пускают только переночевать, со вдовствующими квартирохозяйками, с едва переносимыми общими уборными и с прочими ужасами тех мест, где никогда не светит солнце успеха и на всем лежит одна и та же неизбывная тень, — тех мест, о наличии которых добропорядочные бюргеры просто-напросто не помнят, но и потомки бюргеров, уже затронутые революционными настроениями, предпочитают все же не вспоминать. В-третьих, ввиду внезапного наплыва эмигрантов эти самые «меблированные комнаты» не так-то просто снять. Меж тем это совершенно необходимо, потому что пожить в гостях больше никто не приглашает.
Поиски Капитана, должно быть, увенчались неслыханным успехом, потому что Аграм конца тридцатых — начала сороковых годов запомнился младенческому «я» не одной и не двумя меблированными комнатами, но бесконечной чередой таковых, — и череда эта тянется, разумеется, не в пространстве, а во времени.
Так что Аграм для меня — карточный домик, составленный из детских игральных карт, на каждой из которых изображены те или иные меблированные комнаты: у вдовы Батушич на Илице, в пансионе «Сплендид», у бородавчатой госпожи Юрак на Холме, на задворках княжеских апартаментов четы Кнаппов, у рыжеволосой Эльзы Райс на площади Пейячевича, в отеле на Слеме, в немецком пансионе Вагнеров! В каждой из этих игральных карт я просверлил дырки, пропускающие ровно столько света, чтобы даже четверть века спустя разглядеть снующие туда и сюда фигурки с четкостью, необходимой для однозначной классификации: фигурки вышеупомянутых квартирохозяек — вдовы Батушич, госпожи Юрак и Эльзы Райс, фигуры Капитанова брата, супружеских пар Кнаппов и Ледереров и Соседа, который, точно так же, как и Бруно Фришхерц, несколько раз наведывался в гости из Вены. Этот просачивающийся из пробуравленного отверстия свет падает и на второстепенные персонажи, такие, как владелец типографии Дедович, сыновья Эльзы Райс Иво и Зоран, горничные Илона и Мара, служащий немецкого консульства Регельсбергер, педиатр доктор Шпитцер и жуликоватый адвокат Зибенкович.
Бог распорядился так, что у Капитана Своей Судьбы и у его Капитанши нет, в отличие от дедушки, времени на то, чтобы, взяв меня за руку, отправиться на прогулку по городу, который для них, как и для всех остальных эмигрантов, оборачивается городом далеко не игрушечным: здесь надо прокладывать себе дорогу к новому существованию, стоять в очередях алчущих визы людей у иностранных консульств, жадно пролистывать в большом кафе «Градска кавана» зарубежные газеты в надежде натолкнуться на известие о новом покушении, — короче говоря, здесь нужно каждый день по новой проигрывать пластинку сугубо эмигрантского императива: Тебе надо — куда? Тебе надо — когда? Тебе надо — сколько (заплатить за то или за это)? Сосед, однако же, этот бывший революционер, вождь рабочих, отказавшихся от спиртного, наделенный правом решающего голоса представитель «Фонда вдов и сирот мировой войны», научился теперь, после того как его вышвырнули из парламента и заставили в 1934 году несколько недель протомиться в лагере на молочно-рисовой диете, которую ему, по его собственным словам, лично прописал представитель Иисуса Христа на земле вкупе со своими христолюбивыми вассалами в консервативной Австрии, научился оценивать большую, среднюю и малую политику исключительно по тому, в лучшую или, чаще, в худшую сторону она воздействует на его собственное и его близких благосостояние. Пребывание в плохо проветриваемых меблированных комнатах или вовсе в зачаженных сигарным и сигаретным дымом кофейнях, на его взгляд, ни в коем случае не может пойти во благо пятилетнему малышу. Судя по всему, именно по этой причине он купил на Южном вокзале в Вене билет третьего класса, прибыл сюда, в Аграм, и с грозным криком: «Ребенку необходим свежий воздух!» вырвал меня у родителей, взял за руку и принялся разгуливать со мной по всему городу.
По этой же причине я в первоочередном порядке ознакомился с теми городскими достопримечательностями, которые гарантируют избыток свежего воздуха: прежде всего, с величавым конным памятником верного австрийской короне бана Елачича на главной площади. Конечно, передние копыта бронзового коня вознесены не с такой боевитостью, как у лошади принца Евгения в Вене над площадью Героев; конечно, у подножия не нашлось своей, аграмской Жозефины Виммер; конечно, в отличие от венского, аграмский монумент не уравновешивается балконом, с которого рейхсканцлер объявил о величайшем достижении своей жизни, — одним словом, памятник верному австрийской короне генерал-губернатору Хорватии был осенью 1938 года начисто лишен всемирно-исторической перспективы, однако мне понравился лихой всадник с кривой саблей в руке, понравилось ходить вокруг него, цепляясь за руку деда. А местные жители, подмигивая, говорят друг дружке: