Наконец, проигранная в 1905 г. война с Японией и дипломатическое поражение России в Боснии, тяжело перенесенное патриотически и панславистски настроенной частью русской общественности, поставили во главу угла вопрос о престиже страны, ее репутации в глазах союзников и даже о сохранении Россией статуса великой державы. Об этом, в частности, писал в ноябре 1913 г. в докладе Николаю II глава русского МИД С. Сазонов, отмечавший, что «во Франции и Англии укрепится опасное убеждение, что Россия готова на какие угодно уступки ради сохранения мира. Раз такое убеждение укрепится в наших друзьях и союзниках, без того не очень сплоченное единство держав Тройственного Согласия (Антанты. — Я.Ш.) может быть окончательно расшатано, и каждая из них будет стремиться искать обеспечения своих интересов в соглашениях с державами противоположного лагеря». Таким образом, в действиях русского правительства накануне войны, прежде всего во время июльского кризиса, фактор престижа сыграл особую роль.
Благодаря этому фактору логика действий России и Австро-Венгрии летом 1914 г. оказалась удивительно схожей. И в Вене, и в Петербурге очередному балканскому кризису придавали значение «последнего боя», решительного испытания своей страны на прочность, своего рода теста, который позволит определить, есть ли России и Австро-Венгрии место в концерте великих держав. Соответствовали ли подобные представления действительности? В случае с Австро-Венгрией — скорее да, с Россией — скорее нет. Как уже отмечалось (см. раздел VIII главу «Шаг за шагом к катастрофе»), для дунайской монархии статус великой державы и сохранение собственной, пусть и ограниченной, сферы влияния в Европе в значительной степени служили залогом внутренней стабильности и удержания государственного единства. Российская империя тоже не избежала межнациональных конфликтов (можно вспомнить хотя бы польскую и финскую проблемы), но их острота не шла ни в какое сравнение с конфликтами меджу народами Австро-Венгрии. Здание русской государственности в 1914 г. стояло на куда более прочной основе, чем монархия Габсбургов. Этому способствовал и экономический рост в благополучные 1909—1913 гг. Поэтому новый компромисс на Балканах, если бы Николай II решился пойти на него в 1914 г. во имя сохранения мира, хоть и вызвал бы, наверное, правительственный кризис и националистическую истерику в Думе, но вряд ли привел бы к более серьезным последствиям. Ведь «на карту были поставлены жизненные интересы не России, а [габсбургской] Монархии, для которой речь шла о целостности и самом ее существовании» (Исламов Т. М. Австро-Венгрия в Первой мировой войне// Новая и новейшая история. 2001. Ns 5. С. 17).
Мир был куда более выгоден для России, чем война, — во всяком случае, в 1914 г. Утверждение известного журналиста и издателя А. Суворина, полагавшего, что Российская империя поднимется «только удачной войной с кем-нибудь, все равно с кем», являлось следствием заблуждения, к сожалению, разделявшегося значительной частью русской общественности. Что же касается вышеприведенных опасений С. Сазонова, то вряд ли они были достаточно основательными. Поведение Лондона в дни июльского кризиса показало, что британскому правительству совсем не хотелось воевать, и вряд ли оно осудило бы Россию, прояви та в решающий момент желание способствовать дипломатическому разрешению австро-сербского конфликта. То же относится и к Франции, для которой союз с Россией был жизненно важным, учитывая характер ее отношений с Германией. Однако здесь сыграли свою роль субъективные факторы: по обе стороны русско-австрийской границы, ставшей в августе 1914 г. линией фронта, не оказалось влиятельных политиков, склонных к компромиссу, который помог бы сохранить лицо обеим державам и спас Европу от катастрофы. Наиболее выдающиеся государственные деятели обеих империй, выступавшие против военных авантюр — Франц Фердинанд и П. Столыпин, — к тому времени уже ушли из жизни.
С точки зрения геополитической перед Россией в период, предшествовавший Первой мировой, стоял выбор между двумя стратегиями внешней политики: западной и восточной. Первая подразумевала продолжение политики, начатой еще Екатериной II и заключавшейся в поступательном продвижении России на запад и усилении ее влияния в Европе, прежде всего в районе Черного моря и на Балканах. Вторая основывалась на упрочении позиций России в Закавказье, Иране, Средней Азии и на Ближнем Востоке. Экспансия во всех этих регионах продолжалась в царствования Александра II и Александра III. Взятые вместе, обе стратегии означали стремление к постепенному расширению Российской империи и сфер ее влияния по направлению к трем океанам — Атлантическому, Индийскому и Тихому. Но к началу XX в. стало ясно, что России не под силу одновременно вести активную, наступательную политику в столь разных и отдаленных друг от друга уголках планеты. Нужно было остановить свой выбор на одном из основных направлений, стараясь поддерживать на остальных относительно выгодный для России статус-кво. Именно это было сделано в 1907 г. в Иране, разделенном по условиям русско-британского соглашения на сферы влияния двух держав. Еще раньше русская экспансия на Дальнем Востоке была остановлена Японией. Ход событий подталкивал царское правительство к тому, чтобы снова, как в первой половине XIX в., сосредоточиться на европейской политике, в первую очередь балканском вопросе. Однако, в отличие от времен Александра I и Николая I, Россия больше не была «жандармом Европы»; напротив, состояние ее военной машины представляло собой сильнейший (но, увы, вовремя не услышанный) аргумент против военного столкновения с любой из европейских держав.
Вопрос о неготовности русской армии к Первой мировой войне достаточно подробно исследован. Приведем лишь основные факты, свидетельствующие о том, что поражения, которые потерпели русские войска на германском фронте в 1915—1917 гг., были, по сути дела, предопределены заранее. С одной стороны, накануне войны русская армия, включая обученных резервистов, была крупнейшей в мире (5,6 млн. человек против 4,9 млн. у Германии, занимавшей второе место). В 1908—1914 гг. Россия имела самые крупные среди великих держав военные расходы. С другой же стороны, стартовая позиция Российской империи в гонке вооружений, развернувшейся в первые годы XX в., оказалась гораздо хуже, чем у Германии и в какой-то степени даже у Австро-Венгрии. Неудачная война с Японией практически лишила Россию военного флота; о состоянии же армии генерал А. Поливанов, в то время помощник военного министра, говорил на закрытом заседании Государственной Думы в апреле 1912 г.: «Не хватало почти половины комплекта обмундирования и снаряжения, ...винтовок, снарядов, обозов, шанцевого инструмента, госпитальных запасов; почти совсем не было... гаубиц, пулеметов, горной артиллерии, полевой, тяжелой артиллерии, искровых телеграфов, автомобилей... Скажу коротко: в 1908 г. наша армия была небоеспособной». На момент выступления Поливанова ситуация заметно улучшилась, но все же к 1914 г. были исправлены далеко не все вопиющие недостатки. В частности, сохранялась острая нехватка артиллерии: к началу войны в составе русской пехотной дивизии были семь батарей полевой артиллерии, в германской же дивизии — 14. Так называемая «Большая программа перевооружения» была принята накануне войны, причем осуществить ее планировалось не ранее 1917 г.
Итак, боеготовность русской армии летом 1914 г. была далека от идеальной. Еще менее совершенным выглядело ее командование и руководство военного ведомства во главе с коррумпированным министром А. Сухомлиновым, на котором лежит значительная доля вины за недостаточную подготовку русских войск к боевым действиям. Тем более авантюристическим выглядит решение Николая II и его правительства вступить в войну, которую, исходя хотя бы из чисто военных соображений, стоило оттянуть по меньшей мере на несколько лет. Это решение было продиктовано ложно истолкованными государственными интересами, соображениями престижа и чести, великодержавными и панславистскими настроениями русской политической и военной элиты. В ура-патриотическом хоре потонули голоса немногих здравомыслящих политиков. Одним из них был русский посол в Японии барон Р. Розен. В январе 1914 г. он говорил, выступая в Петербурге перед членами Государственного совета: «Уже два десятилетия Европа живет под режимом двух союзов, в которые две непримиримо Враждебные державы (Франция и Германия. — Я.Ш.) сумели втянуть остальные большие державы... Единственный выход — либо в устранении этого коренного антагонизма, интересам России совершенно чуждого, либо в вооруженном столкновении, от которого России, всегда верной принятым на себя обязательствам, отклониться будет невозможно».
Сербия. Главная союзница России на Балканах, Сербия, Вовсе не была «невинной овечкой», жертвой агрессивности и экспансионизма Габсбургов, как о том летом 1914 г. трубили русские и французские газеты. После дворцового переворота 1903 г. и избавления от экономической и политической зависимости от Австро-Венгрии внешняя политика Белграда становилась все более энергичной и направленной на объединение всех южных славян под властью династии Карагеоргиевичей. «Идеалом [сербских националистов] была территория империи Стефана Душана, наиболее выдающегося сербского правителя средневековья. Националистов воодушевлял тот прогресс, которого Сербия добилась за последнее время. В результате балканских войн численность населения королевства выросла с 2,9 млн. человек до 4,4 млн. Таким образом, несмотря на глубокое разочарование, вызванное аннексией Боснии и Герцеговины Габсбургами, страна достигла многого...» (Jelavich, II, 109—110).
После того, как в результате балканских войн Турция была фактически вытеснена из Европы, а Болгария заметно ослаблена, основным противником Сербии стала Австро-Венгрия. Рассчитывать на осуществление великосербской мечты в результате стихийного распада государства Габсбургов в Белграде пока не могли: даже среди сербского населения монархии, несмотря нарост радикально-националистических настроений, вплоть до 1914 г. преобладала лояльность по отношению к австрийской династии. Для этого имелись главным образом экономические причины: с материальной точки зрения сербам в Австро-Венгрии жилось лучше, чем в Сербии, которая оставалась одним из самых бедных государств Европы. Поэтому добиться своей стратегической цели белградское правительство могло только после военного поражения дунайской монархии. Нанести его Габсбургам в одиночку Карагеоргиевичи были не в состоянии, посему подключение главного сербского союзника, России, к конфликту с Австро-Венгрией являлось составной частью внешнеполитической стратегии Белграда. «Объективно, ей (Сербии. —