Теперь мне смешно вспомнить, какой плохой хозяйкой я тогда была и как многому мне пришлось учиться. Множество житейских мелочей обступили меня. Я тогда поняла, как связывают вещи. Каждая вещь требовала к себе внимания и забот.
В первое же лето моль съела наши шубы. Мне не пришло в голову весной их вычистить и убрать. Такие уроки мне не проходили даром, а раза два сожженное жаркое заставило обратить внимание и на кухню. Здесь я особенно оценила доброту и снисходительность С.В., который иногда голодный выходил из-за стола. Он же меня и утешал. Но я быстро ориентировалась и, хотя никогда не любила хозяйства, все же старалась, чтобы оно шло гладко, удовлетворяя наши скромные потребности, и, главное, оставляло мне время для художественной работы. Надо было найти и установить определенный ритм жизни, удобный для нас обоих и наиболее продуктивный для нашей работы.
«…Регулярно заниматься каждый день я до сих пор еще не могла. Постоянно нужно было что-нибудь устроить, пошить, пойти купить, без конца. Я даже начала приходить в уныние. Но вот последние два дня я занимаюсь гравюрой — делаю экслибрис для Казнакова на тему: „Екатерина II в Царском Селе“[387].
Может быть, у меня будет заказ — резать рисунки Бенуа к иллюстрациям романа Фенимора Купера[388]. Рисунки Бенуа мне не очень нравятся, и мне над ними придется поработать, так как они недоделаны и торопливо исполнены, но я за них получу пятьсот рублей. Это будет недурно…»[389]
В общем могу сказать, что моя личная жизнь понемногу входит в новые рамки. Я чувствую, что она становится более или менее нормальной…
На «старой квартире» (у родителей) моей чудесной мастерской и след простыл. На ее месте рыжая гостиная, а на место бюро, в нише, поставлен портрет пляшущей «He-Лили». В спальне сестры стоит мой старый незабвенный друг — кожаный диван. Его благородная зеленая шкура ободрана, и он позорно облечен в какие-то декадентские узоры. Милый диван! Сколько друзей на нем сидело, отдыхало…
Этой осенью ко мне неожиданно пришел художник В.Д. Фалилеев, ученик академии, с письмом от Матэ. В нем В[асилий] В[асильевич] просил меня показать Фалилееву способы печатания цветной гравюры и технику ее. Я ему в подробностях все объяснила и наглядно показала. Между прочим, я обещала ему привезти из-за границы китайской бумаги, типографских красок, вальков, инструментов. И это обещание исполнила, но осенью 1906 года я его не застала в Петербурге, он уехал в провинцию (если не ошибаюсь), и я все привезенное отдала Марии Яковлевне Билибиной[390], которая в то время увлекалась гравюрой.
Фалилеева сопровождал молодой художник Ларионов, который в то время обращал на себя внимание очень хорошими живописными вещами. Мне было приятно с ними обоими познакомиться.
Всю эту зиму я проболела. Нервная система моя была в плохом состоянии. Меня мучили припадки астмы. Сказались два последних года — волнения личного характера и события в жизни нашей страны. Я их переживала очень остро.
Мы и все мои товарищи не верили манифесту 17 октября. Не верили тем обещаниям, которые в нем давались. Не верили Думе…
«…Смотри, как все кругом зашевелилось. Не пройдет и году, как все закипит, тогда всем найдется работа и жизнь станет интересной. Хотя без борьбы, и, должно быть, кровавой, все-таки ничего не будет, ничего не дадут. Ведь нельзя же считать этот „обгрызок“ Думы действительно за нечто. Не дадут — так возьмут. Теперь уж не удержаться, так как все общество поднялось и чувствует за собою силу…»[391]
После подавления восстания в Москве мы поняли, что надежда на что-то лучшее, на что-то светлое, что мерещилось вдали, пропала.
Я помню, когда мы, художники, в то время собирались вместе, мы ни о чем не могли говорить, как только о наших политических событиях. Мы негодовали на правительство за его расправы над рабочими и крестьянами.
И вот чтобы выразить наш протест и солидарность с угнетенными, художники группы «Мира искусства» и многие из писателей решили издавать журнал политической и художественной сатиры. В продолжение лета 1905 года будущие участники этого журнала собирались у Максима Горького, в Куоккала, а потом у Добужинского, у Билибина. Одно из таких собраний состоялось и у нас на квартире, на 13-й линии Васильевского острова. Пришло много художников: Браз, Серов, Кустодиев, Лансере, Билибин, Чемберс, Добужинский, Анисфельд, Гржебин, Сомов, Бакст. Бенуа отсутствовал, так как был за границей, где лечил своего маленького сына.
Из писателей обещали свое участие Максим Горький, Леонид Андреев, А. Куприн, С. Гусев-Оренбургский, А. Амфитеатров, П. Щеголев, Нурок и многие другие. Гржебин был выдвинут как главный организатор и как будущий редактор[392].
На этом собрании детально вырабатывалась программа, главным образом лицо будущего журнала. Было решено, что журнал должен бичевать царскую власть за ее двуличие, ничтожество, глупость и жестокость. Быстро был набросан план первого номера, да и для следующих набралось среди художников довольно много материала.
Потом обсуждались и разрешались вопросы технического и организационного характера.
На первые расходы между присутствующими было собрано 220 рублей.
Довольно долго подыскивали название этому журналу. В конце концов остановились на названии «Жупел».
Первый номер имел огромный успех. Он весь разошелся в несколько часов. На первой странице был помещен рисунок Анисфельда «1905 год» — кровавые кошмары казней. На последней странице рисунок Гржебина — «Орел-оборотень, или Политика внешняя и внутренняя».
Серов поместил в этом номере свой знаменитый рисунок — «Солдатушки, бравы ребятушки! Где же ваша слава?».
Добужинский дал рисунок «Октябрьская идиллия». Безлюдная улица. Висят национальные флаги. На углу дома прибита кружка Красного Креста и рядом на стене наклеен знаменитый манифест. Под ним стена и панель залиты кровью. На краю панели лежит кукла, дальше очки. Рисунок, полный трагизма.
Второй номер был создан под влиянием ужасных событий в Москве. Трилогия: «Вступление» (Кустодиева), «Бой» (Лансере) и «Умиротворение» (Добужинского) производили сильное впечатление.
Вообще этот номер был полон талантливых иллюстраций. На двенадцати страницах — шесть крупных рисунков, кроме десяти мелких. На первой странице — акварель Билибина «Царь Дадон с сыном своим славным, могучим богатырем (маленький, заморенный мальчонка!) и с дворцовой камарильей». На последней — в виде народной картинки: «Как наш славный генерал нашу крепость покорял».
Третий номер был посвящен Новому году и памяти погибших.
На первой странице — рисунок Добужинского «1905–1906», как всегда, очень сильный по внутреннему чувству. На следующей странице в траурной раме «9 января» — прекрасные стихи Гусева-Оренбургского. Над этим стихотворением была помещена моя небольшая гравюра[393]. Мысль моя в ней — из погребенного праха вырастает новая, молодая жизнь, олицетворенная в молоденьком деревце, упрямо вырастающем из тяжелого каменного саркофага. Дальше шел рассказ Максима Горького «Собака». Из иллюстраций — акварель Гржебина: «Крепись, еще один последний шаг», и графическая вещь Билибина: осел среди царских, геральдических украшений — «Апофеоз глупости», и очень хорошая вещь Д.Н. Кардовского: «Ну! тащися, сивка». На ней были изображены крестьяне, которые пашут землю в сопровождении казаков, понукаемые ими.
Это был последний номер. К Билибину на квартиру явились жандармы и после тщательного обыска арестовали его. В тюрьме сидел уже Гржебин. Редакция была разгромлена, и весь материал увезен. Так кончил свои дни «Жупел»[394].
С того времени много воды утекло. Участники этого журнала разлетелись в разные стороны. Некоторые после великой революции уехали, многие умерли, а есть и такие, которые и доныне живут, верные родине и своему народу.
Но тогда… тогда это был у всех участников искренний подъем и искренний порыв возмущения и протеста…
Наступило темное, мрачное время. Реакция со стороны правительства брала постепенно верх, подавляя революцию жестоким, беспощадным образом.
Даже выставка, которую устроил Дягилев (весной 1906 года, на Конюшенной), не так радовала меня, как прежде, и не привлекала того внимания, которое я им всегда уделяла. А между тем выставка была хороша. Кроме обычных художников «Мира искусства» Бакста, Бенуа, Билибина, Грабаря, Лансере, Малявина, Врубеля, Браза, Коровина, Головина, Рылова, Серова, среди произведений которых были превосходные вещи, выставили еще несколько молодых художников[395].
«…Я чувствую себя нехорошо. Должно быть, за эти два года надорвалась нравственно и физически, и никак мне не удается отдохнуть. Даже и после замужества мои нервы здорово трепались с этой проклятой войной и военщиной Сережи, потом с политическими событиями и всякими житейскими мелочами.
Я так похудела, как никогда. Прошлогодние платья висят на мне, как на вешалке. И мы решили как можно скорее уехать за границу, в Париж. Надо переменить условия жизни и климат, а чтобы уехать — мы душим себя работой. Но это весело — для такой цели работать. Если б не так уж торопиться. У меня есть заказ от Экспедиции заготовления государственных бумаг вырезать гравюры — иллюстрации к Фенимору Куперу, по рисункам Бенуа, всего восемнадцать досок. Я начала их работать 10 февраля, а надо окончить к 16 марта. Как видишь, гнать надо невероятно.
С Сережей мы почти не видимся. Он уходит утром и приходит к обеду, а потом сейчас опять уходит в лабораторию и возвращается часто поздней ночью. Кроме своей научной работы, делает для заработка анализ воды и воска.