Хозяин немец с трудно произносимой фамилией — Тшуртшенталер. Жена его — итальянка. Счастливое сочетание для нас: немецкая чистоплотность, исполнительность вместе с итальянским добродушием, веселостью, лаской и… вкусной кухней. Хозяин относился к нам по-отечески внимательно, хотя сдержанно и серьезно. Это был пожилой человек, темноволосый, с большими темными глазами на бледном, несколько одутловатом лице. К обеду он снимал ярко-зеленый саржевый передник, в котором целый день работал, облекался в черное и самолично подавал нам кушанья, наливая в стаканы вино и занимая нас беседой, как полагается внимательному хозяину по отношению к своим гостям. Он спрашивал нас, как нам нравится то или другое блюдо, стараясь чем-нибудь побаловать нас, хотя мы платили за наше содержание очень скромную сумму. Часто наблюдали мы, как его сын, мальчик лет четырнадцати, садился на велосипед и ехал в Риву за фруктами и цветами для нас или же в соседнюю деревушку Меццо-Лаго, где жили рыбаки. Оттуда он привозил трепещущих форелей.
Каждое утро перед нашим альберго останавливался большой громоздкий дилижанс. Он был переполнен деловым людом, крестьянами. Под скамьями лежали телята, поросята, стояли корзины с курами. На облучке, рядом с возницей, сидел почтарь — единственная связь, соединявшая нас с остальным миром.
С утра я работала. Роскошная природа рассыпала перед людьми свои неисчерпаемые красоты. И чем пристальнее, чем настойчивее я старалась уловить ее жизнь, ее явления, тем больше открывалось мне бесконечное богатство колорита, форм и гармонии, связующей их воедино. Иногда, в бессилии передать то прекрасное и неуловимое, что совершалось передо мной, я просто переставала работать, чтобы только смотреть, смотреть и смотреть… И в такие минуты происходило как бы растворение в природе моего «я».
Но странно. Величие природы не пугало, не останавливало меня, а, наоборот, манило, завлекало познать, понять, уловить ее тайны…
Между прочим, я много раз замечала, что когда начинаешь работать, то теряешь радость созерцания. При созерцании отдаешься свободному и блаженному чувству радости, вбирая в себя красоты, перед тобою рассыпанные природой с безграничной щедростью. В эти минуты нет никаких желаний, кроме радости восприятия, радости созерцания.
Во время же работы, при изображении натуры, при перенесении ее на бумагу или на холст идет сложный внутренний процесс. Приходится анализировать, разлагать, синтезировать, постигать некие скрытые законы. Созерцанию уже нет места. Волнение охватывает художника. Он переходит к действию. В нем горят чувства, летят мысли. Они требуют воплощения. И он стремится их облечь в формы, которые ему предлагает природа и которые он видоизменяет согласно своему мироощущению. Он в то же время ищет и старается выработать характерные приемы, которыми он бы мог, изображая явления природы, передать людям свои внутренние переживания.
Идет процесс творчества. Оно есть движение. Оно тоже сопровождается удовлетворением, радостью, но другого порядка, чем радость созерцания… Надо работать. Надо работать…
Здесь я впервые поняла, какую неоценимую помощь и опору я нашла в лице Сергея Васильевича. Он всюду сопровождал меня. Нес мои вещи, стерег меня. Когда солнце освещало бумагу, становился так, чтобы тень от него падала на меня и на работу. Когда шел дождь, он держал надо мною зонтик. И, как бы долго я ни работала, он никогда не торопил меня. Наоборот, уверял, что ему не скучно, и просил о нем не думать. Так и потом, всегда, до последнего года своей жизни. Зимой я все делала, что в моих силах, чтобы он мог работать, сколько хотел, спокойно и продуктивно. Летом он отдавал себя в мое распоряжение, помогая мне.
Но работы, главным образом рисунки, были нехороши. Большинство из них я после уничтожила. Теперь я понимаю, в чем была причина. Рисунки, которые я делала в Пьеве ди Ледро, чрезвычайно точные, мелкие и добросовестные.
Сергей Васильевич не умел скучать. Обладая с детства исключительной наблюдательностью, он то разбирал на части какой-нибудь цветок, то наблюдал за букашками в траве, а то просто лежал. И я думала, что он спит, а он вдруг вынимал записную книжку и быстро записывал химические формулы. Его и там не оставляли мысли о химии.
Иногда мы делали большие прогулки. Взбирались на вершины соседних холмов, ходили по дороге вдоль долины. Горы, казалось, тут, вот тут, совсем близко, но по мере нашего приближения все отступали. Тысячи кузнечиков выскакивали из-под наших ног. Крылышки их сверкали красными, голубыми и желтыми искрами.
Особенно хороши были вечера! Потухание дня совершалось так торжественно! Когда долина покрывалась мраком, свет еще долго играл на вершинах гор, окрашивая их все более горячими тонами. В момент заката наступал краткий миг прохлады и подымался свежий ветерок, а потом опять наступала тишина, и нагретая за день земля начинала медленно отдавать свое тепло.
Большой памятник в честь Гарибальди темнел на краю дороги в полумраке долины. Здесь в 1866 году происходили битвы между австрийцами и отрядами Гарибальди. Герой итальянского народа, любимый и почитаемый. Он самоотверженно боролся за единство и свободу своей родины[427].
Когда совсем темнело и на небе зажигались звезды, Сергей Васильевич начинал рассказывать мне о планетах, о звездах, о движении их в эфире и вообще о строении Вселенной. Учил меня узнавать созвездия на небе, запоминать их названия. Он не раз говорил, что после химии его любимая наука была наука о мироздании, движении солнечных систем, туманностях — вообще обо всем, что входило в понятие о небесной механике.
Он становился красноречив и с большим увлечением говорил также о тех грандиозных масштабах времени и пространства, которые трудно до конца понять человеку.
Так жили мы тихо и уединенно, только однажды встретили мы молодого тирольца в национальном костюме. Мы обратили на него внимание. Низкие башмаки на обнаженных ногах. Короткие, выше колен, кожаные брюки, вышитые спереди яркими шелками, так же как жилет и куртка, на голове — фетровая шляпа. Сзади на ней торчало прямое перо. Он нес за спиной большой парусиновый мешок. Услышав нас, он сразу заговорил по-русски. Он оказался сыном какого-то остзейского барона. Отец его был зоолог и изучал яд гадюк особой породы. Они водились только в Тироле, в определенных местах. Сын с большим трудом и опасностью для жизни наловил отцу этих змей. Но неосторожно оставил мешок с гадюками на солнце, и они погибли. Теперь он возвращался из второй своей экспедиции с мешком, в котором шевелились змеи. Его самое горячее желание было довезти их живыми до дому, к отцу…
Я всегда думала, что кузнечики — безгласная тварь. Но однажды Сергей Васильевич, во время моей болтовни, со смехом сказал мне: «Да помолчи ты немного. Из-за трескотни кузнечиков я тебя совсем не слышу». — «Вот так раз! Какая такая трескотня? — воскликнула я. — Кругом тишина. Ведь я же тебя ясно слышу!»
Заинтересованные этим, мы вскоре выяснили, что тонких и высоких звуков я не воспринимаю, а низкие и даже очень далекие слышу хорошо. Долго не могла я примириться с тем, что что-то из внешнего мира от меня ускользает…
«…B Пьеве я прожила самые счастливые дни моей жизни. Божественная природа, полное одиночество и деревенская тишина, никаких забот и только одно наслаждение и наслаждение природой. Мы целые дни проводили на склоне горы, над чудным странным озером. Я, в сущности, мало рисовала. Мне жаль было терять хоть один момент созерцания.
Какие отражения бывали в озере!
Какие переливы в красках воды!
А какое небо! Какое божественное небо!
И рядом любимый человек. Ты можешь представить всю глубину моего счастья… Ничто человеческое не доходило до нас, а если приходило в виде писем или газет с политическими новостями, волновавшими нас, стоило нам выйти из дома — направление мыслей как-то менялось само собой, и все смягчалось.
Это наше шестинедельное пребывание в Пьеве положило какую-то преграду между моим настоящим и всем тяжелым, что было у меня за последние два года, и я без всякого волнения и боли могу говорить о прошлом.
Я чувствую, что очень окрепла душой…»[428]
9 сентября мы выехали из Пьеве и, не задерживаясь нигде, проехали прямо в Россию.
VI.1906–1912 годы
После возвращения в Россию из Тироля мы были озабочены — найти удобную и недорогую квартиру. Мне нужен был свет, а Сергею Васильевичу — близость к университету. И такую мы нашли на Александровском проспекте Петроградской стороны. Этот дом еще строился, но хозяйка дома обещала нам приготовить нашу квартиру к концу сентября. Потом срок окончания все передвигался, и мы переехали в нее только в середине декабря.
И натерпелись же мы в ней. И мерзли, и вода не шла, а фановые трубы замерзали. Дом был большой, наша квартира была во дворе, на пятом этаже. В шестом над нами жил архитектор — строитель этого дома. В лицевой части дома жила хозяйка. А весь остальной дом стоял пустой, без окон и дверей, и совершенно темный. Ветер и сквозняки так и носились по всем этажам. Вскоре наступили морозы, и трубы, которые проходили к нам через четыре замороженных этажа, начали рваться, несмотря на величайшие усилия, которые прилагал Сергей Васильевич к их утеплению. Как сейчас помню, мы по вечерам ходили в замороженные под нами квартиры и протапливали кухонные плиты, невдалеке от которых проходили трубы. Сергей Васильевич окутывал их войлоком, соломой. Забивали в кухнях окна. Завешивали отсутствующие двери рогожами, но ничего не помогло. Подача воды прекратилась, и фановые трубы замерзли. В таких трудных условиях мы прожили до весны, пока дом сам собою не оттаял. Но мы не жалели, что поселились в этой квартире. Она была удобна и уютна. В ней мы прожили семь лет, и только когда книги Сергея Васильевича и мои работы, папки, доски стали нас из нее вытеснять, мы переменили ее на большую. А в нашей поселился художник Г.И. Нарбут с семьей…