Рылов выставил две картины: «Широкий лог» и «Лесные слухи» — прекрасные вещи. Как всегда, был обилен и хорош Рерих[511].
Я выставила две гравюры: «Восход солнца» и «Фейерверк», и шесть акварелей. Из акварелей три были приобретены: «Костер» оставила за собой Третьяковская галерея, «Львы и крепость» приобрел Д.И. Толстой, а «Крюков канал» — Серговский[512].
Гравюра «Фейерверк» принесла мне много неожиданного. Я ее сделала в 1908 году, и когда напечатала первый пробный оттиск и другой — окончательный, то она меня так озадачила и не понравилась, что я доску со всего маху швырнула на каменный пол (это было летом). Она разбилась на несколько кусков. А в 1911 году единственный оттиск этой гравюры решила выставить и… о, удивление! Когда я с мужем приехала на открытие выставки и мы вошли в средний зал, мне навстречу, тихонько аплодируя, направились Бенуа, Дягилев и Бакст и здесь же бывший в зале милый Игорь Эммануилович. Грабарь выхватил из кармана носовой платок и бросил его передо мной на пол, чтобы я прошла по нему. Так меня приветствовали мои товарищи за эту вещь.
Да простит мне читатель мои хвастовство и тщеславие, но я, желая быть правдивой, не могу скрыть, что мне это было приятно и доставило радость.
На этой гравюре я изобразила фейерверк в Париже 14 июля, в день падения Бастилии.
Этот единственный оттиск, так сказать «уникум», был приобретен за 200 рублей (неслыханная тогда цена за гравюру) Николаем Аркадьевичем Смирновым. После его смерти эта гравюра перешла в собрание Н.Е. Добычиной[513]. Через несколько лет я сделала повторение этой гравюры на линолеуме[514].
Решение вопроса — устраивать ли выставку в Москве, вызвало большое разногласие среди учредителей нашего общества. Причина, как я уже упоминала, — никто из нас не хотел заняться ее организацией.
«…Все последнее время шла кутерьма среди нашего общества. Масса сделано нетактичных поступков, и общество разлезается по швам. Того и гляди, что развалится окончательно. И совсем неожиданно появилось разногласие между близкими друзьями. Я это объясняю тем, что мы в этом году редко виделись и не жили общей единой жизнью.
На днях на общем собрании решено было не устраивать нашей выставки в Москве. Это вызвало большое неудовольствие между некоторыми членами[515].
Я лично возмущена этим решением, так как мы — члены-учредители этого общества, приглашая новых членов и экспонентов, взяли на себя обязательство устроить выставку в Москве. И это было нами официально заявлено.
Если бы ты меня видела на этих собраниях, как я воюю и не боюсь оставаться в меньшинстве. Вчера я была у Бенуа, там говорила, ссорилась, возмущалась, стыдила. Мне неожиданно помог Сомов, который третьего дня вернулся в город и тоже — за выставку[516].
Я так накипятилась вчера, что сегодня заснула только в половине седьмого утра. Решено снова этот вопрос пересмотреть. Завтра и послезавтра опять заседания.
Все это время я работала этюды Финляндии[517]. Сделала, на мой взгляд, два хороших, но приехал Сомов и их разбранил беспощадно. Поэтому, да и после бессонной ночи, я сегодня в довольно кислом настроении…»[518]
Вскоре после закрытия Петербургской выставки, в апреле, я с моей матерью уехала в Италию, на Римскую международную выставку. Об этом я пишу в предыдущей главе. Перед самым отъездом оканчивала картину для Гиршмана (повторение той, которая приобретена Третьяковской галереей). Очень волновалась, так как не люблю и избегаю делать вещи на заказ. Потом еще в две недели сделала шесть больших акварелей Крыма для Красного Креста[519]. Приходилось очень торопиться.
Осенью нас всех поразила своей неожиданностью смерть Валентина Александровича Серова[520].
Умер замечательный художник, и так преждевременно. Не было на протяжении многих лет ни у нас, ни за границей портретиста выше Серова. Он соединял в своих портретах необыкновенно тонко исполненные живописные задачи с глубоким, острым и правдивым анализом внутренней сущности человека, которого он изображал. Необыкновенная скромность, часто суровая сдержанность и абсолютная и неподкупная правдивость покоряли всех.
Мы тяжело переживали нашу потерю, так как Валентин Александрович был нам очень близок, и мы привыкли уважать его мнения и советы, руководствоваться ими, как совершенно беспристрастными и правдивыми.
Осенью окончательно было решено все-таки устроить выставку в Москве.
«…Я была все время невероятно занята. Да и хлопот было очень много всякого характера. Каждый день в продолжение двух месяцев часов по шести, семи работала к выставке и вчера сдала в рамочную мастерскую. 1 ноября они пойдут на выставку в Москву, где 15-го открывается выставка „Мира искусства“.
Я посылаю двадцать вещей — все акварели из нашего с Сережей путешествия[521]. Как бы я была довольна, если бы ты их повидала. Выставка закроется 15 декабря. Я хочу перед открытием съездить в Москву на день, на два, чтобы развесить свои вещи. Все виды Венеции и Рима. Тебе много знакомых мест. И между работами есть красивые вещи (говорю не хвастаясь, а правда). Как мне кажется, я сделала большой шаг в области акварели и ее техники. Гравюру не работала уже почти год — совсем не окупаются ни труд, ни время, ни материал.
Никогда я не работала с таким наслаждением, как это время.
В среду у меня экзамен, буду показывать мои вещи Бенуа. Сомов их видел и хвалит.
Сереженька на прошлой неделе сдал магистерский экзамен. Он очень волновался, хотя об этом молчал. Уж очень официально и торжественно это обставляется. Он усиленно готовился.
Из этого ты видишь, как мы оба работали. Сейчас маленькая передышка, и я занялась тряпками.
В нашем художественном кружке все по-старому. Все живут более или менее дружно, но гораздо уединеннее, чем прежде. У всех семьи, много работы. В общем, у нас с Сережей настроение очень бодрое и рабочее…»[522]
* * *
Рассказывая о моих успехах, я должна поведать и о моих провалах. Провалами я называла, когда я дурными вещами выступала публично, вместо того чтобы уничтожить их у себя в мастерской.
Так, на выставку в Москве в 1912 году я послала, кроме гравюр, три живописные вещи маслом, довольно большого размера, изображавшие виды Петербурга[523]. Почему я не показала их моим друзьям до отсылки в Москву? Не помню. Но на выставке, увидев их, я поняла, как они слабы и по живописи, и по технике, и чуть не сгорела со стыда. Но снять их с выставки я не решалась (совестно было), да, кроме того, я думала: «Мне это будет полезно. Так мне и надо. Казнись!» Мои друзья упорно молчали, но мне было бы легче, если бы они меня хорошенько разбранили, а это их молчание меня угнетало.
Мне казалось, что им стыдно за меня. Хуже всего было то, что эти вещи прямо из Москвы, как и вся выставка (я этого вовремя не узнала), были отправлены за границу, на какую-то международную выставку[524]. Я была в ужасе, но утешала себя надеждой, что они как-нибудь или где-нибудь затеряются, как это не раз бывало. Но совсем недавно мне один художник рассказывал, что видел их в полной сохранности в Афинах. Обратно, после закрытия выставки, я их из-за границы не получила. Их возвращению помешала война 1914 года.
В 1912 году я взялась вырезать ряд гравюр для путеводителя по Петербургу, составленного профессором В.Я. Курбатовым[525]. Гравюры должны были печататься с досок вместе с текстом. Книжка предполагалась небольшого размера, и потому гравюры мне приходилось делать очень маленькими, не шире текста. Это была трудная задача, но я с большим удовольствием принялась за ее разрешение. Я любила свой родной город. Я его люблю! Мне приходилось много времени проводить на улицах и набережных города. Не уставала любоваться нашим торжественным, часто мрачным, но всегда пленительным Петербургом, городом, который через несколько лет принял имя Владимира Ильича Ленина — гениального вождя пролетариата.
Если просмотреть эти гравюры, то станет ясно, что меня больше всего привлекали места, связанные с водой. Нева, набережные, каналы, мосты. Мне очень нравилось сочетание воды, неба и построек. Небо и здания отражались в воде, двоились, переливались. И по воде плыли облака.
Конечно, я брала места, наиболее характерные для Петербурга. Часто он напоминал каналами и их набережными прекрасную Венецию. А наша красавица Нева не походила ни на одну реку европейских столиц. Шпрее в Берлине, Сена в Париже, Тибр в Риме никак не могли спорить с Невой, с ее шириной, полноводьем и быстротой.
Очень я любила, когда дул западный, морской ветер. Он приносил запах моря, свежесть и ясное чувство простора.
В те годы мы жили на Александровском проспекте{60} Петроградской стороны, между Тучковым и Биржевым мостами. Какие прекрасные места были так близко от меня! Кругом столько воды! Недалеко стрелка Васильевского острова с Биржей и Ростральными колоннами. Я любила Биржу. Она часто меняла свою наружность. В дождливые дни темнела, колонны ее, казалось, становились стройнее. В снежные дни, покрытые инеем, казались толще, полнее. А если от нее обернуться назад, то вместо пышного и торжественного ансамбля видна была крепость с бастионами — место страданий и мук.