Переговоры требовали бесчисленных каблограмм, в моих первых воспоминаниях о Милдред она непременно приходит в нашу маленькую квартирку на рю Нотр-Дам-де-Шан поздно вечером и просит одолжить ей денег на длинный кабель. Через несколько дней деньги возвращались в сопровождении великолепной азалии которая стоила в пять раз больше одолженной суммы. Стоило ли удивляться что она все время была на мели. Но как ее слушали. Ни один человек в мире не умел рассказывать истории так как это делала Милдред. И я вижу ее как сейчас на рю де Флёрюс она сидит в одном из глубоких тамошних кресел и людей вокруг нее становится все больше а она все рассказывает и рассказывает.
Гертруда Стайн была ей очень симпатична, и был интерес к ее творчеству, и был энтузиазм по поводу Трех жизней, и глубочайшее впечатление плюс некоторая озадаченность от Становления американцев, и сплошное расстройство от Нежных кнопок, но она всегда была совсем своя и пребывала в уверенности что если Гертруда Стайн что-то делает значит есть на то свои причины и оно того стоит.
Она была такая счастливая такая гордая когда в тысяча девятьсот двадцать шестом году Гертруда Стайн посвятила ей лекцию которую читала в Кембридже и в Оксфорде и так это было трогательно. Гертруда Стайн непременно должна объявиться у нее перед отъездом и прочесть эту лекцию ей. Гертруда Стайн так и сделала, к большому взаимному удовольствию.
Милдред Олдрич нравился Пикассо и даже Матисс ей тоже нравился, то есть как люди, но вот кроме того сплошное расстройство. Однажды она меня спросила, Элис, скажите мне это и в самом деле хорошо, они и в самом деле пишут хорошо, я знаю что Гертруда так считает и Гертруде конечно виднее, но правда может это все просто fumesterie, может это все одно сплошное надувательство.
Такие дни сомнений у нее случались но Милдред Олдрич все это было по душе. Она любила приходить сама и любила приводить других людей. Она привела очень многих.
Это она привела Хенри Макбрайда который писал тогда в Нью-Йорк сан. И это именно Хенри Макбрайд не позволял публике забыть о Гертруде Стайн на протяжении всех этих нелегких лет. Смейтесь если вам угодно, говорил он ее недоброжелателям, но смейтесь вместе с ней а не над ней, и вы получите гораздо больше удовольствия.
Хенри Макбрайд не верил в успех у широкой публики. Он вас погубит, он вас погубит, так он говорил. Но Хенри, с грустью спрашивала его Гертруда Стайн, неужели вам кажется что я никогда не буду иметь успеха, вы знаете, мне бы все же хотелось хоть чуточку. Вспомните о моих неопубликованных рукописях. Но Хенри Макбрайд был неумолим, лучшее что я могу вам пожелать, повторял он, так это чтоб успеха вы не знали.
Больше и желать нечего. На этот счет у него сомнений не было.
Он однако был страшно рад когда с Милдред[74] все прошло на ура и теперь он говорит что мол пришло то время когда Гертруда Стайн может потешить себя малой толикой публичной славы. Он считает что теперь задеть это уже ее всерьез не заденет.
Примерно в то же самое время в доме появился Роджер Фрай[75]. Он привел Клайва Белла[76] и миссис Клайв Белл а потом еще много всякого другого народа. Клайв Белл в те времена был бесплатным приложением к этой паре. Нельзя сказать чтобы он был в восторге от того что его жена и Роджер Фрай с головой ушли в великие произведения искусства. И он так странно к этому всему относился. Тогда он был очень забавный, потом когда он сделался настоящим искусствоведом забавности в нем поубавилось.
Роджер Фрай был само очарование, очаровательный гость и очаровательный хозяин;[77] позже когда мы приехали в Лондон он вывез нас за город на день.
Увидев портрет Гертруды Стайн кисти Пикассо он пришел в полный восторг. Он написал о нем статью в Берлингтон ревью и проиллюстрировал ее двумя стоящими в ряд фотографиями, на одной фотографии был этот самый портрет а на другой фотографии портрет кисти Рафаэля. И он утверждал что по художественной ценности эти два портрета равны. Он привел в дом несметное число людей. Англичан там вскоре была уйма, были Огастес Джон[78] и Лэм, Огастес Джон все смотрел удивлялся и был не слишком трезв, а Лэм довольно странный и такой хорошенький.
Примерно в это время Роджер Фрай обзавелся сонмом юных прозелитов. Среди них был Уиндем Льюис[79]. Уиндем Льюис, худой и длинный, очень походил на молодого француза у которого вдруг ни с того ни с сего завелись деньги, может просто потому что ноги у него были ну очень французские, или по крайней мере туфли. Он обычно приходил и сидел и мерил картины. Не то чтобы он прямо-таки подходил к ним с линейкой и принимался их измерять но вид у него был точь-в-точь такой как будто именно сейчас он страшно занят тем что снимает наиточнейшую мерку с полотна, с каждой линии на этом полотне да и вообще со всего на свете что может ему пригодиться. Гертруде Стайн он даже нравился. А в тот день когда он пришел и стал в подробностях рассказывать о своей ссоре с Роджером Фраем она его просто полюбила. Роджер Фрай уже заходил за несколько дней до этого и в подробностях об этой ссоре рассказал. Рассказывали они одну и ту же историю но только выходило у них по-разному, ну очень по-разному.
Примерно в это же время начал захаживать Причард сотрудник сначала Бостонского музея изобразительных искусств а позже Кенсингтонского музея. Причард привел за собой множество юных оксфордцев. Они прекрасно смотрелись на фоне интерьера и только что не молились на Пикассо. Им казалось что он распространяет вокруг себя сияние да в каком-то смысле так оно и было. Вместе с юными оксфордцами пришел Томас Уиттемор из университета Тафтса. Он был весь такой свежий и обаятельный а потом однажды и вовсе привел Гертруду Стайн в полный восторг когда сказал, все голубое просто прелесть.
И каждый кого-нибудь приводил. Как я уже сказала сам характер субботних вечеров понемногу менялся, то есть я хочу сказать, менялись те люди что приходили в дом. Кто-то привел инфанту Эулалию и приводил ее несколько раз. Ей понравилось и прекрасная память вежливость особ королевской крови она кажется навсегда запомнила как меня зовут по крайней мере много лет спустя когда мы случайно встретились с ней на Вандомской площади она вспомнила. Когда она впервые вошла в студию она кажется немного испугалась Место показалось ей довольно странным но постепенно она освоилась и даже очень.
Леди Кьюнард привела свою дочь Нэнси, которая была тогда совсем маленькой девочкой, и на полном серьезе велела ей навсегда запомнить этот вечер.
Кто еще приходил. Их было так много. Масса людей пришла с баварским министром.
Очаровательную публику приводил Жак-Эмиль Бланш, и Альфонс Канн тоже. Была еще леди Отолайн Моррел[80] очень похожая на дивную женскую реинкарнацию Дизраэли и высокая и до странности робко запнувшаяся в дверях. Была еще какая-то голландская особа почти что королевской крови которую почему-то бросил ее эскорт и которой пришлось самой идти ловить такси и вид у нее все это время был напуганный донельзя.
Была еще румынская принцесса, и ее таксисту надоело ждать. Вошла Элен и громогласно объявила что таксист больше ждать не намерен. И тут же раздался громоподобный стук в дверь, и таксист лично объявил во всеуслышанье что больше он ждать не намерен.
Разнообразию не было конца. И приходили все и ни для кого не делалось исключений.
Гертруда Стайн сидела тихо-мирно на стуле и все кому хватило стульев тоже сидели, остальным приходилось стоять. Были близкие друзья которые садились вокруг печки и говорили и было много чужаков которые то приходили то уходили. Я помню это как сейчас.
Как я уже сказала каждый считал своим долгом кого-нибудь привести. Уильям Кук привел множество чикагских дам, очень богатых и толстых или равно богатых но высоких стройных и красивых. В то лето мы обнаружили на карте Балеарские острова и отправились на остров Майорка и на небольшом суденышке которое туда ходило вместе с нами оказался Кук. Он тоже нашел их на карте. Мы пробыли там не слишком долго он же поселился на все лето, а потом поехал туда снова и стал первой одинокой ласточкой из той огромной толпы американцев которые с тех пор успели открыть для себя Пальму[81]. Потом мы тоже еще раз туда съездили во время войны.
Тем же летом Пикассо дал нам рекомендательное письмо к другу юности к некому Равентосу[82] из Барселоны. А он разговаривает по-французски, спросила Гертруда Стайн, Пабло хохотнул, даже лучше твоего Гертруда, ответил он.
Равентос принял нас лучше не бывает, он и потомок де Сото повсюду нас возили два долгих дня, а дни были долгими потому что весьма значительная их часть приходилась на ночь. У них, даже в те давние времена, был автомобиль и они возили нас в горы смотреть ранние церкви. Мы во весь опор мчались в гору а потом слава богу чуть медленней спускались вниз и примерно через каждые два часа съедали по обеду. Когда в конце концов часам к десяти вечера мы вернулись обратно в Барселону они сказали, ну теперь пожалуй по аперитиву а потом пойдем ужинать. От такого количества еды быстро устаешь но нам понравилось.
Позже и в самом деле много позже буквально несколько лет назад Пикассо представил нам еще одного друга юности.
Они с Сабартесом[83] были знакомы с тех пор как им обоим было по пятнадцать лет но поскольку еще до того как Гертруда Стайн познакомилась с Пикассо Сабартес уехал в Южную Америку, в Уругвай, в Монтевидео, она ничего о нем не слышала. Однажды несколько лет тому назад Пикассо прислал весточку что приведет к нам Сабартеса.