– Меня не пустили в город, поэтому я пришел к тебе по берегу, Йесус, – объяснил он. – Мое имя Эфрайим, я из Далмануфы, выслушай меня.
– Слушаю, – ответил я.
– Йесус, я был состоятельным человеком, но, видишь, заболел проказой. Моя семья изгнала меня. А моя жена уже нашла себе другого мужчину… но это не имеет значения теперь. Йесус, я умираю, но только ты, слышишь, только ты можешь спасти меня. – Он посмотрел мне в глаза. – Даже если ты недостаточно веришь в свои силы, Йесус, я верю за нас двоих… верю!
К тому времени я повидал немало отчаявшихся людей, которые шли ко мне, из последних сил цепляясь за жизнь, но этот прокаженный был особенным. Удивительным было то, что мы оба в равной мере нуждались друг в друге, потому что его вера в меня была не менее реальной и сильной, чем его страшная болезнь. Тень Бога, поедавшего его, послушно брела за ним, как на привязи. Бог уже не мог обходиться без этого прокаженного, а прокаженный – без меня.
Он рассказал, что прошел обычный обряд очищения в Иерусалиме у священника, но ни красная шерстяная нить, ни иссоп, ни заклание птицы не помогли. Он безрезультатно принес в жертву двух агнцев и одну агницу, три десятых частей ефы[28] пшеничной муки и один лог[29] елея, священник лил ему на голову масло агнца с кровью…
Я положил руку на его лысую грязную голову с шелушащейся кожей, закрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул, сосредоточился и увидел душу прокаженного – она напоминала свиток папируса, горящий с одного конца голубым огнем. Усилием воли я развернул этот свиток и попытался прочитать. Многие слова были утеряны. Я мысленно дунул на него, огонь побледнел и погас, а голова прокаженного под моей рукой дернулась. В этот момент закричали какие-то птицы на воде озера, и я заметил, как этот шум отразился на тексте жизни Эфрайима – некоторые слова изменились. Я продолжал вглядываться в свиток. Возле одной из строк была налеплена красная пометка из воска, смешанного с киноварью, и я догадался, что это дата судьбы, которая положила начало болезни. Строки дрожали, но я увидел подробное перечисление свадебных угощений, которое обрывалось на словах «телятины столько же, а вина пятнадцать гин в средних кувшинах». Затем весь текст превратился в две большие буквы, с которых начиналось имя прокаженного:[30]
Я все понял.
– Кто сократил твое имя, Эфрайим? – спросил я.
– Теща! Теща! – воскликнул он, и его лицо исказила ненависть. – Да! Она всегда называла меня Эф, хотя мне это не нравилось.
– Эта злая женщина отняла у тебя часть имени, Эфрайим, – объяснил я, – а Бог отнял у тебя часть тела с помощью огня проказы, потому что Он слишком часто слепо подчиняется людям, выполняя их желания, копируя их действия и осуществляя сказанное ими… Я погасил этот огонь. Теперь, чтобы закончить, напиши свое имя на песке полностью.
Эфрайим медленно начертил правой культей свое имя на сером песке.
– Проказа остановлена, но тебе придется смириться с тем, что пальцев не вернуть, – сказал я.
– Ничего, зато у меня еще на месте самый главный палец, этот, между ног, – ответил Эфрайим и хищно улыбнулся. – Недаром мое имя означает «плодовитый». Спасибо тебе, прекрасный Йесус…
И с этого мгновения Эфрайим стал таким спокойным и уверенным в себе, что я не сомневался – он найдет добрую и неприхотливую женщину, которая приютит его и будет заботиться о нем.
Это была наша с ним победа над проказой, Богом и внутренним огнем. Я с радостью вспоминаю этого человека, в котором увидел столько веры, что с ее помощью можно было сдвинуть гору.
Эфрайим помог мне стать сильнее – он поверил в меня по-настоящему, хотя я не был достоин и частицы такой веры. Но я понимал, что сила, данная мне когда-то и пополненная им, не обязательно должна служить моему счастью, а если я не справлюсь с ней, то она и вовсе меня уничтожит.
Затем я с учениками сел в крутобокую рыбацкую лодку, чтобы плыть в Гергесу. Ветра не было, парус был бесполезен, поэтому Иуда и Филипп усердно работали веслами, а я сидел на корме у руля. Когда мы отплыли примерно на половину стадии, я обернулся и увидел, что Эфрайим лежит на песке, охраняя свое имя. День разгорался, стало припекать, и я накинул на голову платок.
Глава 20Гергеса
Венедад принял нас радушно. Он давно не был в Кафарнауме и решил, что у нас по-прежнему все хорошо, а с удачливыми людьми ему приятно было иметь дело, в его глазах они были праведниками – он верил саддукеям, говорящим, что милость Божия приходит к тем, кто преуспел в земных делах. Хотя в нашем случае было наоборот: временами мы были удачливы только потому, что строили из себя святош.
В Гергесе, найдя солидный дом Венедада, заметный издалека, мы зашли в его внутренний двор, окруженный комнатами. Там, сидя под навесом за ткацкими станками, несколько старух занимались пряжей. За перегородкой блеяли овцы, а на земле и полках вдоль стен стояло множество сундуков, горшков и лежали набитые чем-то тюки. Посередине двора возвышался базальтовый жернов. Маленькая женщина, завернутая до глаз в серое покрывало, испуганно уставилась на нас. Она перебирала крупу на лавке в углу, в тени, и я не сразу ее заметил. Женщина юркнула в одну из комнат, послышались голоса, и оттуда вышел Венедад.
– Здравствуй, Венедад! Достопочтенный Итан передает тебе поклон и надеется, что у тебя все хорошо в торговых делах, – соврал я.
– Рад тебя видеть, Йесус, – ответил он. – Конечно, я помню тебя. Ты по-прежнему лечишь людей в Кафарнауме?
– Да, сегодня на рассвете отогнал смерть от прокаженного, – сказал я и кивнул на учеников. – Они всё видели.
Венедад решил, что это шутка, и засмеялся.
– Ну, пойдемте ко мне наверх, – пригласил он, – потолкуем и съедим чего-нибудь.
Мы поднялись по лестнице на крышу дома, огороженную перилами. Там стояли плетеные кресла с подушками и низкий стол из ливанского кедра, на нем ларец для папирусов, пустые и нераспечатанные сосуды, а на циновках вокруг сушилось множество фиников. Дом располагался на склоне холма, и с крыши, где хозяин, судя по всему, проводил немало времени, открывался вид на озеро, полукруглую гергесскую бухту и сады, ступенями спускающиеся к синей воде.
Мы уселись, и женщины принесли нам еды.
Прежде чем начать разговор о деле, я вежливо расспросил Венедада о его здоровье, семье и благополучии. Он жаловался на боль в хребте, на то, что слишком часто встает ночью помочиться, а также на то, что у него подолгу бывает заложен нос. Жаловался, что власти в Иудее запрещают ему торговать с иноземцами. Жаловался, что от многих переживаний лысеет и чувствует, что у него портится характер. Поведал, что какой-то иерусалимский торговец керамикой задолжал ему почти талант серебра и не отдает.
Рассказав это, Венедад притворно грозился бросить все, продать свои лавки и караваны и стать штукатуром или составителем благовоний, но тут же спросил, не хотим ли мы купить несколько египетских лошадей по сходной цене. Я ответил, что лошади не влезут в нашу лодку.
Но зато Венедад был абсолютно доволен своей семьей, особенно дочкой, которая родилась от женщины, привезенной им из Ясриба. Его первая жена умерла.
– Моя дочка прекрасна, а кроткая жена молчалива, что я могу пожелать еще, дорогие мои? – произнес Венедад, весело глядя на нас.
Я дал ему несколько советов насчет лечения.
Все в округе знали, что Венедад – бессовестный делец и скуп, как старый эллин. Он даже умудрялся безнаказанно давать деньги в рост евреям, что было строго запрещено законом с незапамятных времен, и не стеснялся аргументировать это тем, что его дальним предком был какой-то ибериец.
Его пухлое добродушное лицо со вздернутым носом, окаймленное черной кучерявой бородкой, почти всегда выражало крайнее благочестие, а кроткие, слегка навыкате глаза бесповоротно вводили в заблуждение тех, кто ему верил.
Он рассказал также, что начал писать книгу о своей жизни, закупив для этого лучший сорт себеннитского папируса, и работает над ней каждый день, скрупулезно записывая происходящие с ним события: где был, что ел, долго ли спал, – искренне считая этот опыт бесценным, и я едва удержался спросить, записывает ли он, как обвел кого-нибудь вокруг пальца.
Я брал еду с блюда, посверкивая перстнем так, чтобы его лишний раз замечал Венедад, и удивлялся, что мы едим бесплатно у такого рачительного человека. Он угощал нас густой похлебкой с кусочками говядины, теплыми ячменными лепешками с медом, зеленью, толчеными бобами с чесноком, а также маленькой рыбкой, маринованной в пряном соусе, рецепт которого он привез из Каралиса, где бывал с торговым судном.
Когда мы насытились, а Венедад устал рассказывать о себе, я будто бы мимоходом спросил, не даст ли он мне в долг мешок хорошего сильного кифа. Венедад удивленно уставился на меня и ухмыльнулся.
– Зачем тебе столько кифа, Йесус? – спросил он, обмакивая лепешку в горячий курдючный жир. – Вы все вместе решили надолго погрузиться в царство неги и грез? И почему не хотите отдать деньги сейчас? Мешок, в который помещается двадцать четыре саты, если не уплотнять киф, обойдется вам всего в семь тирских статиров.
Я объяснил, что киф мне понадобился для лечебных смесей, умолчав о том, что собираюсь его перепродать, и спросил, почему он объявил такую большую цену.
Это возмутило Венедада, и он разразился объяснением:
– Йесус, ничего не растет само по себе! В том числе цены! В конце концов, навоз, которым обильно удобряли эту траву, чтобы она выросла густой и сильной, тоже чего-то стоит. К тому же люди везут мне киф издалека, ты сам знаешь, что в наших краях эта трава совершенно никуда не годится, разве что на дешевую ткань. Но и там, откуда везут ее, она бывает разной. У меня – лучшая. Как бы тебе объяснить… Это как первый отжим масла, который идет в пищу добропорядочным людям и используется для ритуалов. Второй отжим – рабам, а третий – на светильники. Так почему же вы пришли ко мне без денег?