Иуда начал объяснять, что утром мы, окруженные толпой почитателей, сели в лодку, чтобы отдохнуть от людей и помолиться в покое на лоне вод, затем вспомнили, что в Гергесе живет такой хороший человек Венедад, а оставалось уже полпути, и мы не смогли не приплыть и не передать ему привет от его товарища Итана. «И да хранит Бог твои торговые дела, благосиятельный Венедад, ведь ты незаменимый человек, ты драгоценный камень в короне городов приозерья и всей Галилеи», – увенчал Иуда свою речь.
Это льстивое вранье было настолько очевидным, что изощренный ум Венедада отказался верить в то, что это вранье.
Сошлись на десяти статирах с учетом процентов, которые я обещал вернуть через месяц.
Когда закончили торговаться, на крышу, по второй лестнице, ведущей прямо с улицы, поднялась девочка лет семи. Увидев ее, Венедад расцвел.
– Это моя дочь Лилит, – сказал он. – Иди сюда, моя сладкая.
Девочка была ухоженная и милая, в пестрой шелковой накидке. Ее черные блестящие волосы были аккуратно заплетены в косы, в маленьких розовых ушках уже сверкали золотые серьги, а на загорелых ножках красовались искусно сделанные сандалии из мягкой светлой кожи.
– Вся в меня, – гордо сказал Венедад, хотя это прозвучало дико, если видеть его грузное изношенное тело. – Как подрастет, не буду выдавать замуж, пусть помогает мне в делах.
В руках Лилит держала странного белого зверька, покрытого нежной шерстью. Он напоминал огромную мышь с большими задними лапами и комически длинными ушами. Зверек дрожал и был воплощением безобидности. На шее у него была повязана красная шелковая лента.
Девочка подошла к нам.
– Кто это у тебя в руках? – спроси я.
– Этот зверь называется кролик, – ответила она, – папин друг привез мне его из Эллады, они обитают только там, причем в одном-единственном месте – в Олимпии, а больше нигде их не встретишь! Я хотела завести себе дамана, один наш работник часто ловит их на камнях возле виноградников, но даманы кусаются и не такие милые. Еще я хотела барханного кота, который охотится на змей в пустыне, но его для меня никак не могут поймать. У этого кота такие красивые уши! Йесус, а как он спасается во время бури? Ведь ему в уши, наверно, залетает песок?..
Я погладил Лилит по голове и еще поговорил с ней. Девочка оказалась умной.
Венедад принес немного кифа на пробу. Я набил трубку, и мы выкурили ее. Киф был прекрасный.
Служанка подала фруктов и сыра. Затем Венедад велел ей принести нам желанный мешок, пергамент и чернила. Я написал долговую расписку. Мы провели на крыше у Венедада еще несколько часов, а когда до вечера осталось недолго, решили отправляться обратно.
Венедад с дочкой спустились проводить нас, и мы остановились попрощаться возле двери, над которой висел массивный бронзовый футляр со свитком Торы.
Видимо, я так понравился Лилит, что она решила подарить мне своего зверька. Я отказывался, отец тоже запротестовал было, укоряя ее, но Лилит все равно с недетской решительностью вручила мне этого кролика.
Когда мы собирались отчаливать, какой-то древний старик с черной от солнца лысиной и седой до желтизны бородой подошел к лодке, молча протянул мне небольшой сосуд, у которого было отколото горло, и, не говоря ни слова, удалился. Я счел это старческой причудой и хотел было бросить никчемный сосуд на берег, но Иуда решил забрать его с собой, сказав, что бережливость лучше богатства.
Дул сильный восточный ветер, и мы быстро доплыли под парусом до середины озера. Иуда с Филиппом не трогали весла, а я слегка направлял лодку кормилом. Кролик сидел на дне у моих ног и дрожал. Видимо, такое дрожание было его основным занятием.
Затем ветер сменился на северный, и там, на середине озера, случилось то, чего боятся все галилейские рыбаки: мгновенно, как настроение женщины во время регул, изменилась погода. Северный ветер принес облака с Голанских гор и встретился над озером с горячим ветром из пустыни.
Маленькую лодку стало подбрасывать на волнах, ее бока трещали. Синяя вода побледнела и пенилась, будто от ярости, а в провалах между волнами зияла немая могильная чернота.
Самым скверным было то, что волны беспорядочно накатывали то с одной стороны, то с другой, казалось, озеро издевалось над нами, и мы не успевали ставить лодку носом к волнам. Ветер ревел так, что я не слышал собственного голоса, берега исчезли в тучах водяной пыли, и мы могли ориентироваться только по солнцу, которое висело на западе в мутном небе, как тусклый медный диск. Филипп отчаянно работал веслами и что-то кричал, а я несколько раз чуть не вывалился за борт, пытаясь править рулем. Иуда сидел на дне лодки в луже, одной рукой вцепившись в мачту, а другой прижимая к груди мешок с кифом, который обернул своим плащом.
На очередной волне нас швырнуло так, что кролика выбросило из лодки, но он не утонул, а с поразительной ловкостью, прыгая с волны на волну, побежал в сторону Кафарнаума. Я был так напуган бурей, что не нашел сил этому удивиться, а Филипп с Иудой и вовсе не заметили, что произошло.
Вскоре все стихло так же внезапно, как началось. Близился вечер.
Нам очень пригодился сосуд с отбитым горлом, я вычерпал им воду со дна лодки.
Филипп с Иудой взялись за весла.
Мешок с кифом промок.
Я догадался, что случилось. Во время бури Бог смилостивился над нами, но, как всегда, действовал со свойственной Ему небрежностью: поскольку возможность спасения была дарована нашей лодке в целом, а не каждому по отдельности, всю благодать воспринял невинный кролик, а не мы, грешные. В духовном смысле это существо уподобилось высокому дереву, в которое ударила молния милости Божией, потому что оно в ту минуту оказалось ближе всего к небу.
Мы добрались до берега, когда почти стемнело. Вершины Гергесских гор изменили цвет с золота на пурпур. Матфея с Андреем все еще не было, но возле причала нас ждал Симон, который сообщил, что поймал на берегу странного, невесть откуда взявшегося зверя с лентой на шее. Он спросил меня, можно ли пожарить его на ужин.
Глава 21Расслабленный
Мы высушили киф, промокший во время плавания. Ученики целыми днями бродили по городу и вокруг римского лагеря, предлагая наш товар. Иногда легионеры приходили к амбару сами. Довольно быстро мы продали весь мешок и получили денег в десять раз больше, чем должны были Венедаду. Это позволило нам лучше питаться, купить новые одежды и припасти немного серебра на черный день.
Кроме легионеров киф покупали простые жители Кафарнаума и люди, которые приходили издалека, чтобы увидеть меня. Ливийская трава стала универсальным лекарством для тех из них, кого мучили душевные боли. Страдалец, вдохнувший благотворного дыма, легче усваивал мои наставления. Я по-прежнему просил этих людей останавливаться в Кафарнауме подальше от моего амбара, чтобы не гневить префекта Аврелия, разве что иногда позволял остаться с нами на ночь новым женщинам из числа искавших мессию.
Появлялись и новые прокаженные, но я уже не мог им помочь – в основном это были отчаявшиеся люди, которые уже не верили ни во что, кроме того, что за ними всюду следует смерть.
Так оно и было. Некоторые умирали в пустынных местах вокруг Кафарнаума, потому что из города их гнали палками и камнями, а самых настойчивых травили собаками.
Глядя на такие сцены, я думал, что проказа – лучший символ человеческой жизни, ведь от жизни тоже нет исцеления, не правда ли? Можно только верить – в небылицы, предания, травы и законы, в близость дождя, в родственные связи богов или в свою семью, в государство и дружбу, лишенную эротизма, но по-настоящему искренне верить можно только в смерть, именно она олицетворяет самую чистую и безупречную религию, ведь все равно жизнь идет так, как идет, но при этом ты, веря в смерть, не обманываешь себя.
Конечно, и я, как все, верил во что-то. В то, что мне дарована сила. Но чудеса, которые я совершал, не могли обольстить меня самого, я понимал – это лишь необъяснимое преломление света в кристалле моего ума.
С тех пор далеко за пределы Галилеи разнесся слух, что я исцелил расслабленного. На самом деле этот юноша, сын рыбака, попробовал наш киф и несколько дней подряд так усердно курил его, что в итоге не мог подняться с постели и своими стенаниями убедил близких, что умирает. Его семья была в панике. Позвали меня. Я попросил оставить нас вдвоем и строго-настрого запретил изнуренному юноше курить киф. А ученикам запретил продавать ему траву, даже если он будет просить полщепотки за три цены. Он не знал меры.
Через пару дней юноша встал и отправился рыбачить с отцом. Его отец со слезами принес мне дары – копченой рыбы, сыра и половину ефы зерна.
Или вот природа простого чуда: представьте, что долговую расписку, которую я дал Венедаду, съела корова, а я об этом не знаю. Я продолжаю думать, что расписка реальна, а ее нет! Святая уверенность в существовании чего-то и есть магия, чудо, которого все так ждут.
Каждую секунду мир продолжает гореть, исчезая и меняя очертания, стираются буквы на камне, гниют свитки, и корова Хроноса не оставляет никаких свидетельств нашей жизни.
Хорошо, что усердный Матфей иногда делал свои записи, хоть и фантазировал, как дитя.
Глава 22Бог смерти
Несколько дней шел дождь, что было необычно в тех местах. Дождь такой мелкий, будто одалиски Юпитера протрясали его сквозь небесное сито, превращая капли в пыль. Ученики снова разбрелись. Андрей сказал, что отправился в Вифсаиду, Матфей – в Хоразин. Где были остальные, я не знал. Рядом, как всегда, оставался Иуда, и мы почти не выходили из нашего амбара, докуривая остатки кифа и попивая медвяную сикеру. Я был умиротворен, и убогий амбар казался мне просторным каменным чертогом, потолок которого изогнут куполом, будто небесный свод, и к тому же выложен лазуритом и сверкает сотнями маленьких орихалковых солнц. Под этим куполом я был судьей и преступником, женщиной и девушкой, зверем и птицей. Я вмешивался в движение светил и впитывал горний нектар. Я был уродлив, как младенец, и красив, как новоявленный херувим, я был неумолим и нагл, а через секунду смущенно прятал лицо за веером перьев своего крыла. Несколько раз наведывались легионеры увериться, что кифа больше не осталось, да прибрела сумасшедшая бабка, мечтающая забеременеть от какого-то духа. Насколько я понял из ее несвязных слов, это был дух мужчины, погибшего много лет назад. Я довольно грубо велел ей возвращаться домой.