Однажды к вечеру дождь прекратился. Я вышел на берег. Во влажном туманном воздухе Галилейское озеро было бесконечным, как море, противоположный берег растворился в молоке. Казалось, по озеру можно было попасть в иные акватории и плыть мимо прихотливых пейзажей и непокоренных островов, населенных людьми, не ведающими ложного стыда.
Я отвязал одну из рыбацких лодок, сел в нее и оттолкнулся от причала, медленно удаляясь от Кафарнаума с его страстями. Вскоре берег перестал быть виден, звуки города не доносились. Совсем стемнело. Я лег на дно и закрыл глаза.
Я хотел понять, что делать дальше. Мне было тридцать лет. Я знал языки, исходил всю Палестину, был в Египте и Ливии, я все это время старательно учился мудрости книг и точности слов. Мог одним взглядом заставить почти любую женщину раздеться и лечь со мной. Научился покорять толпу.
Я стал видеть первооснову словесной материи, передо мной раскрывались двери молелен и бутоны цветов.
Но вся эта ярость красок и чувств не могла утешить меня. Я лежал на дне лодки и плакал, потому что был одинок среди учеников, случайных женщин и тех растерянных и больных людей, которые шли ко мне.
Я вдруг отчетливо понял, что озеро – всего лишь озеро и выхода из него нет. В этой рыбацкой лодке я лежал на поверхности воды, как на блюде, перед Тем, кто собирался ткнуть в меня ритуальным ножом.
Я понял, что весь этот путь был всего лишь отдалением от дома моего детства, от родного очага в Нацерете – к наивным мечтам о том, что в мир можно бросить зерно смысла.
Я давно не пытался узнать, где моя мать, потому что ее безумие было мучительным для меня, я не мог узнать, кто мой настоящий отец, и понимал, что, даже если он еще жив, ему до меня нет никакого дела.
Но мне вдруг отчаянно стыдно стало от того, что я был так бесчувственен к старику Иосифу. Я смеялся над его плотницким ремеслом, и он знал это, но молчал. Он ни разу не ударил меня, в отличие от матери. Да, он был отчимом, но он был, кажется, единственным человеком, который любил меня по-настоящему, хотя никогда не выставлял это чувство напоказ. Ему так приятно было помочь мне, когда однажды я мастерил из щепок кораблик, чтобы пускать его в пруду…
По еврейским законам, я был для него чужим внебрачным выродком, мамзером, а он хотел обучить меня столярному делу, которое любил сам. Может быть, я был бы счастлив, помогая ему делать мебель и кресты для распятий, – в конце концов, таким способом часто казнили настоящих негодяев, достойных смерти.
Куда я спешил? Что приобрел кроме исключительной степени отчаяния, настолько сильного, что с его помощью можно было исцелять людей?
Кому нужны мои откровения? Толпе, которая носит проповедников на руках, а потом, по наущению левитов, требует распять или забросать их камнями?.. Сначала евреи обмывают какому-нибудь несчастному пророку ноги слезами, а потом бегут в Иерусалиме за носилками префекта, умоляя казнить лжеца, потому что чуда не произошло. Очередного чуда.
Недавно пришла весть, что Ирод Антипа казнил Иоанна, признавшего во мне мессию. Хорошо, что Антипа выбрал для него быструю и безболезненную смерть, воин просто отсек Иоанну голову одним взмахом кривого парфянского меча, такие носит при его дворе стража…
Так пусть, пусть эти паршивые люди верят, что казнь Иоанна – чудо! Хотите чуда – вот оно.
Людям все равно, исцелил я человека или склеил разбитый сосуд.
Так ради чего все это? Может быть, ради тихих ученых евреев, которые записывают разные громкие истории, нещадно перевирая их на свой лад и чувствуя себя творцами Вселенной?
Я даже не смог похоронить бедного Иосифа, своего негордого и тихого отца. Да, отца. Лучше называть его так. Я должен был скрасить его старость, он жил до ста одиннадцати лет.
Я вдруг понял, что он был единственным человеком, которого любил я сам… Но в двадцать шестой день месяца абиба он умер.
Кто я теперь? Болтун и торговец кифом, одурманивший целый римский гарнизон. Отщепенец. Груз для лодки. Нелепое соединение жидкостей – лимфы, крови и мочи. Я даже не знал, какова судьба моих собственных детей, зачатых за эти годы от разных женщин в разных местах. О чем я мог бы поговорить с собой, встреть я себя на дороге? О свойствах цифр и букв? Да я плюнул бы себе в лицо! Невежда! Что ты знаешь?
Я не знаю, что со мной было до рождения, и не знаю, что будет после смерти. В сущности, я окружен абсолютным незнанием вообще. А то частное знание, которое имею, не стоит и потертой лепты…
Я плакал, свернувшись на дне лодки, обхватив колени руками, как часто делал в детстве. В эту минуту мое отчаяние не могло больше быть источником силы, я просто искренне захотел умереть, поняв, что ничего страшного в этом нет, поняв, насколько прекрасно само свойство смерти – небытие, свободное от всего, лишенное даже намека на страх или гордыню, трусость или предательство.
И безмятежность. А может быть, возможность встречи с Иосифом.
Вдруг я почувствовал, что меня вдавило в дно лодки, будто гигантские невидимые руки быстро и бережно подняли ее к небу. Я открыл глаза и увидел над собой огромное черное лицо с длинным носом. Поразительно красивое, оно почти сливалось с небом и смотрело на меня желтыми миндалевидными глазами, в которых угадывалось сочувствие. Над этими яркими нечеловеческими глазами и узким лбом торчали высокие острые уши. Это был Лик Отсутствия, перед которым все живое теряло смысл, и я испытал восторженный ужас.
Я взглянул за борт – лодка висела на умопомрачительной высоте. Вдалеке виднелись в свете звезд вершины гор, а озеро подо мной было похоже на тусклую лужу с неровными берегами, на которых кое-где виднелись крохотные светлые точки – горели костры путников и рыбаков.
По обеим сторонам от величественной черной головы шевелилось множество бледных полупрозрачных голых людей, напоминающих египтян, было похоже, что они шли друг за другом, а потом остановились. Они отчужденно смотрели на меня, чего-то ожидая. Все они были с какими-то изъянами – я заметил мужчину с распоротым животом, смертельно худую женщину, младенца с необрезанной пуповиной, молодого мужчину с отрубленной рукой…
Мощь и величие исходили от черного существа, держащего на ладони мою лодку, и я с трепетом понял, что это Анубис, который провожает караван умерших за день людей в вечность, они только начали свой путь и дальше должны были проследовать орбитами планет.
Когда я возжелал смерти, алое облако скорби вокруг меня было столь ярким, что Анубис не мог не заметить его на пустой глади озера своим божественным зрением. Он сжалился и решил помочь. Каким-то образом я понял, что для согласия присоединиться к процессии должен сказать только одно слово «да» на египетском наречии и Анубис возьмет меня с собой в сферы, где уже не будет страдания, но я медлил, это было важным решением.
Великолепная черная голова нетерпеливо качнула ушами, и мне показалось, что я услышал голос Иуды, полный волнения и любви.
В ту же секунду я очнулся на дне лодки. Туман над озером рассеялся, появились звезды. В темноте сбоку маячил огонек. Все это время лодка кружилась на тихой воде недалеко от причала. Я понял, что Иуда зажег лампу, вышел с ней на берег искать своего учителя и этим спас мне жизнь. Иудушка, йильди!..[31] В лодке лежало только одно весло. Я взял его и направил лодку к берегу.
Глава 23Любовь Филиппа
Тем вечером мы сидели, как обычно, на берегу озера у костра. Звезда Цедек приблизилась к владениям Альмы[32] и была такой яркой, будто рассчитывала согреть земных тварей своей милостью. Мы собрались вместе. Андрей вернулся из Вифсаиды и рассказывал новости. Симон жарил для всех чечевичные лепешки на камне. Шелестели волны на песке, пламя костра металось то в одну сторону, то в другую, и Симону приходилось передвигать камень. Был один из тех вечеров, которым я придавал мало значения, но которые стали, как вижу теперь совершенно ясно, подлинной и лучшей текстурой моей жизни, в иные дни в большей степени пропитанной горечью и суетой.
Разговор зашел о мужеложстве.
На днях к пристани причалила большая лодка, хозяин которой зарабатывал тем, что перевозил людей и грузы с берега на берег. В числе каких-то переселенцев на этой лодке приплыл юноша по имени Иона, чтобы увидеть меня. Он был красив: стройный, смуглый, с горбинкой на тонком носу и зелеными глазами. Он имел безволосые голени, умащенные кудри, бритые щеки и мягкие одежды, а также мелодичный голос. Юноша оказался родом из Гиппоса и пришел ко мне, потому что слыхал, что я не так суров, как другие учителя. Причина была в том, что его необоримо влекло к мужчинам. В Гиппосе он подвергался издевкам и насмешкам, родители стыдились его, а сверстники избегали. Но сильнее всего его оскорбляло то, что знакомые отказывались считать его мужчиной и называли не иначе как «лилла»[33]. Он справедливо полагал, что имеет право оставаться настоящим мужчиной, любя мужчин и отдаваясь им. Ему повезло, что он жил не в Иерусалиме, где сутулые чванливые книжники нового поколения имели бо́льшую власть, чем в глубинке, и могли потребовать суда над ним, хотя в Торе и не запрещается мужеложство, там сказано только о запрете совокупления с гермафродитом: «И не ложись с мужчиной, который с ложами женскими», и запрет объясняется лишь заботой о гермафродите, который может зачать ребенка, но погибнет в мучениях, когда дело дойдет до родов. Впрочем, я слышал от одного почтенного старца устный комментарий к Торе о допустимости совокупления с гермафродитом через тыльные врата.
Да, какой-нибудь бессердечный книжник с хорошо подвешенным языком запросто мог доказать толпе на площади, что этот ангелоподобный юноша Иона – главная беда Израиля. Законоучители, вестники Божией воли… Откуда берутся эти пустые люди в таких количествах? Как далеко в чертоги ненависти заходят они в своей уродливой вере! Мудрый Гиллель Вавилонянин сказал им: «То, что ненавистно тебе, не делай другому, – в этом вся Тора», но и его голос утонул в шуме толпы.