– Ты услышал нас? – спросил Элиша.
– Да, – ответил я.
– Тогда, если хочешь жить, избавься от своего имени. И тогда, может быть, Израилю не придется избавиться от тебя. Вспомни, что сказано: человек, который поступит дерзко, не слушаясь священника, да умрет человек тот и тем искоренится зло из Израиля.
Затем Ханох стал долго и монотонно, как будто публично читая Тору на праздник Суккот, говорить мне о благочестии и повиновении, но слова эти были безжизненны и скучны.
На этом наша беседа закончилась. Общаясь с нагидами, я вновь нашел подтверждение тому, что все в мире состоит из слов, просто сделаны они из разных материалов: из кости, из металла, из стекла и соляных глыб, и судьба каждого человека зависит только от того, насколько удачно он может сочетать те или иные вещества, доступные ему, в поисках абсолютной материи – кода ко всем словам, ключа к вечной жизни. Главное – успеть сделать это до того, как сквозь тебя прорастет трава.
А еще я понял, что слова не могут быть лживыми, они могут быть только сильными или слабыми, как разные животные, ядовитыми, как мандрагора, и бесполезными, как содомский виноград, но абсолютной неправды не бывает, потому что ложь, идущая от сердца, всегда становится истиной. И если кто-то где-то выдает себя за меня и приносит людям неоспоримое зло, я начинаю страдать за его грехи. А что мне еще делать?
Выйдя из синагоги, я передал содержание своей беседы с нагидами Симону и Матфею. Все это время они мирно болтали со стражниками священников – у них нашлись общие знакомые в Иерусалиме.
Мы вернулись на берег к своему амбару. Вечер был жарким, ночь тоже не обещала прохлады, и я устроился спать в старой рыболовной сети, подвешенной между двух ив. В ней было удобно, а с озера дул слабый, но все-таки освежающий ветерок. Кричали стрижи, золотые тона заката сменились коричневыми. Я смахнул прядь волос с лица – и подумал, что сделал это движение рукой без участия своего разума. Но что это значит? Я смотрел, как покачиваются ветви деревьев надо мной, и понимал, что движение моей руки было таким же безрассудным, как и движения ивовой ветви. Так что же управляет мною, если даже пошевелить рукой я не могу осмысленно? Я вдруг с содроганием понял, что все вокруг ритмично движется, подчиняясь колебанию струн вселенской арфы.
«У рек Вавилона сидели мы и плакали, на ивах повесили мы наши арфы», – гордо сокрушались сыны Израиля, но это наивная чепуха, ведь никто не в силах заглушить музыку жизни, будь он хоть судья Самегар[44], потому что эта музыка исходит вовсе не от наших арф, она была и будет всегда, ее слышит даже глухой, и мое тело всего лишь дергается под нее в общей пляске, а разум пытается за этим наблюдать, подыскивая слова. Так же дергается нога разделываемой туши ягненка, когда мясник задевает секирой жилу. Так же трепещут на ветру перья мертвой гниющей птицы.
В начале времен Бог бросил арфу на землю и завалился спать, а ее струны, пронизывая все, звенят сами по себе. Не ждите, когда Он проснется, Он слишком много выпил на ночь, смешал все сорта вин и проснется злым, и тогда всем будет еще хуже, так что пусть лучше спит вечно.
Иногда кажется, что мы можем влиять на мир, что у нас есть голос или множество голосов, но, что бы ни сделал человек, до каких бы сакральных вершин ни поднялся он в служении ближним, все равно он не изменит звучания скорбной музыки мира, ведь этот великий человек даже никогда не поймет, что с ним на самом деле происходит. Зачем он посмотрел на звезду? Зачем он почесал за ухом? Зачем он закрыл глаза?
Глава 25Охотник
Стоя на четырех крепких лапах, я, лев из колена Иудина, прислушивался к звукам пустыни. Было утро, и я хотел утолить голод. Мои уши улавливали каждый шорох и писк.
Ночью я спал, свернувшись клубком, в укрытии у подножия горного хребта, уходящего далеко вниз, к реке, где было больше деревьев и добычи, но и больше людей, а от них исходила опасность, хотя любого человека я мог убить ударом лапы. Иногда по ночам я подкрадывался к их домам с подветренной стороны так тихо, что меня не замечали сторожевые собаки, и принюхивался к дразнящим запахам еды.
Я не знал, где люди берут пищу, если не охотятся, и пришел к выводу, что они едят друг друга по какому-то правилу – наверное, в первую очередь съедают больных и слабых.
Я был главным зверем в округе.
Я медленно отошел от скал на открытое место и услышал, как под слоем сухой травы шевелится ящерица, мгновенно выкопал ее, прижал к земле лапой, она вырвалась, побежала, но в два прыжка я настиг ящерицу и отгрыз ей голову. Затем все съел. Этого, конечно, оказалось мало, чтобы насытиться. Впереди был день, и, чтобы пережить его, мне необходимы были силы, которые дают живые существа, пожираемые мной.
Моя голова была наполнена разными сведениями о мире. Иногда мне даже казалось, что я понимаю, зачем существуют люди, но не мог сосредоточиться на этой мысли. Люди мне были противны. Еще больше меня раздражали их голоса – когда они кричали что-то друг другу или своему Богу, эти звуки воплощали бесконечное самодовольство и смерть.
Иногда я лежал под каким-нибудь одиноким деревом на краю утеса, вытянув передние лапы и помахивая хвостом, вглядывался в пустыню и видел темные облака, похожие на скопления тысяч мух, которые двигались над самой землей в горячем воздухе. Это были слова, отторгнутые людьми. Они выстраивались в строки, которые все вместе составляли книгу пустыни. От них исходил гул, как от роя ос. Иногда я пробовал догнать их и схватить, но это было невозможно.
Я медленно спускался по склону горы к ручью, где виднелись зеленые кусты, там можно было поймать мышь или невнимательную птицу.
Я шел через ровное открытое место; спрятаться, если что, было негде, но лев не испытывает необходимости прятаться там, где он единственный безраздельный хозяин.
Я чувствовал свою силу, однако какое-то древнее наитие все равно подсказывало, что нужно быть настороже, поэтому иногда я останавливался, внимательно смотрел по сторонам и принюхивался. Самое неприятное, что я мог почуять, – это дым костров кочевников, а еще – запах другого льва, если он вторгся на мою территорию. Но я понял, что днем раньше в мою часть пустыни соперник не забредал и не оставил своего запаха, а что было до этого, уже не имело значения в нашем беспамятном мире, где все живут даже не днем, а мгновением, за которое можно стать или победителем, или жертвой.
Я заметил крупного аппетитного паука, подскочил к нему, но он успел юркнуть в щель. Чуть дальше я услышал шорох за камнем, кинулся туда, это был тушканчик, но он тоже успел нырнуть в свою нору. Выпустив когти, я сунул лапу в нору, но она была слишком узкой и глубокой, и тушканчик остался жив. Это немного раздосадовало меня – глупый тушканчик не понимал, что от него будет больше толку, если его съем я, большой и красивый зверь, повелитель этих мест. А он спрятался в свой бессмысленный лаз.
Дальше я шел осторожно, потому что левее, на другой стороне балки, часто появлялись люди, разводили огонь и ставили шатры из козьих шкур. Там находился черный камень размером с крону небольшого дерева. Возле него люди общались со своим Хозяином. Камень помогал им в этом. Иногда я, спрятавшись среди скал, наблюдал, как люди стоят перед черным камнем на коленях, что-то вопят, а потом откалывают от него куски и уносят с собой. Темные скопления слов вились вокруг камня, но люди их не замечали.
Я осторожно выглянул из-за скалы: на этот раз возле камня никого не было, он возвышался над множеством обычных камней, лишенный без людей какой бы то ни было силы.
Наверное, когда-то, во время бури, он скатился с горы и застыл так, размышляя, низвергнуться ему на самое дно долины либо остаться здесь.
Его вершина была убелена пометом птиц.
Я пробрался сквозь сухие колючие кусты, затем, неслышно ступая, прошел сквозь заросли камыша, надеясь внезапно застать какую-нибудь добычу на берегу, но там никого не оказалось, только на глине у самой воды были следы, оставленные диким козлом, и лежало несколько серых перьев, которые, наверно, потеряла птица, когда чистила себя клювом. Я понюхал эти перья.
Рядом на камнях журчала прозрачная вода. Я никогда не пил воду и не купался в ручье, как это делают некоторые звери, даже мысль опустить в воду лапу пугала меня – казалось, я тут же промокну насквозь и растеряю всю свою ловкость и мощь.
Я услышал тихий гул, поднял голову и увидел, что живое темное облако повисло над противоположным высоким берегом ручья. Быстро меняя очертания, оно отплыло назад и в сторону, и от него осталась только небольшая часть, которая выглядела так:
Я сразу понял, что это: облако предупреждало меня, что там был враг. Я мог убежать, но не стал этого делать, ведь был взрослым львом, властелином, и должен был доказать это себе, жителям пустыни, живому облаку слов и своему, пока еще незримому врагу.
Я не боялся его, потому что не боялся смерти. А смерти не боялся потому, что никогда не разделял мир на живые и неживые предметы, то есть не видел особой разницы между змеей и палкой, камнем и птицей, между мертвым человеком и живым. Если хочешь быть смелым, не надо заранее в своем уме признавать силу противника, и, если он просто останется безобидной частью пейзажа, ты победишь.
Темное облако висело над другим берегом ручья, где начиналась чужая территория – земля другого льва, которого я никогда не встречал, но знал о его присутствии по запаху меток, оставленных им. Смелость и любопытство взяли верх над осторожностью, я перепрыгнул через ручей, заметив, как на миг отразилось в воде мое длинное мускулистое тело, и взбежал по крутому глинистому берегу наверх, чтобы скорее встретиться с врагом.
Это была большая змея. Коричневая, с черными пятнами. Она ждала меня на открытом ровном месте, похожем на маленькую арену. Она давно поняла, что я нахожусь рядом, и могла спрятаться, уползти в темную щель, но тоже посчитала бегство недостойным своей опытности. Змея надменно наблюдала, как я приближаюсь.