Филипп плохо понимал греческий язык, на котором я говорил с ней, и попросил меня узнать, есть ли у них там молельные дома. Я перевел.
– У нас множество прекрасных храмов, в которых день и ночь горит священный огонь, – ответила она.
– У нас тоже горит! – воскликнул Матфей. – Вы жертвы приносите? Режете ягнят и тельцов?
– Нет, мы против кровавых жертв.
– Наш учитель тоже это не одобряет, – сказал Матфей, поглаживая бороду. – Да, Йесус?..
– Тахмина, расскажи еще про Заратуштру, – попросил я.
– Во-первых, надо знать, что когда он родился, то не заплакал, а засмеялся. Его омыли коровьей мочой и завернули в овечью шкуру, его мозг пульсировал с такой силой, что поднесенная к голове рука отскакивала, – это предвещало его величайшую мудрость… Своим смехом он убил тысячи демонов, а когда вырос, получил откровение от солнцеликого Ахурамазды… Если бы ты поехал со мной, Йесус, то мог бы прочитать это откровение, оно хранится в храме Пылающей Собаки в городе Мумбе. Ты мог бы стать одним из наших великих жрецов, я вижу отсвет божественного пламени у тебя на лице…
– Вы поклоняетесь собакам? – удивленно спросил я; мне показалось, что это очень трогательно.
– Мы чтим собак, потому что они безгрешны и приносят реальную пользу, – сказала Тахмина.
Матфей захихикал, и мне стало стыдно за него.
– А почему собака пылающая? – спросил я.
– Это неопалимая собака, которая загорелась от восторга, когда увидела Заратуштру, и горит до сих пор. А еще мы чтим ежей, – продолжала она, – они тоже безгрешны, но не приносят пользы человеку, однако было бы несправедливо не чтить их только за то, что они не находятся у человека в услужении…
Гита и Тали молчали и смотрели на нее как на вестницу из иного мира. Впрочем, так оно и было, ведь страна, из которой она прибыла к нам, была так далеко, что туда не попадали даже самые алчные и целеустремленные еврейские купцы. Много месяцев пути по звездам, через мертвые пустыни и по горным тропам, вброд через реки, в постоянном ожидании нападения орд кочевников и бандитов…
Мы проговорили с ней весь вечер до глубокой ночи, но, к моему великому сожалению, она ушла спать не со мной, а в маленький красный шатер, установленный ее слугами.
С тех пор галилейские рыбаки поймали немало большой и маленькой рыбы, а нагая вершина горы Ермон не раз пряталась в облаках от порочных людских глаз; немало, наверное, с тех пор было совершено молебнов у алтарей кушанских собак, но я до сих пор со стыдом и грустью вспоминаю свое поражение, когда ночью прокрался к шатру Тахмины, а меня учтиво, но непреклонно остановил один из ее охранников. На следующий день она отправилась обратно в Кушанское царство.
Глава 34Магдалина
Больных ко мне прибывало все больше, снадобья быстро кончались, и я иногда уходил довольно далеко от города собрать целебных растений. Эти утренние прогулки придавали мне душевных сил – зеленые холмы и пальмовые рощи к северу от Хоразина безлюдны и безмятежны, а за ними начинаются невозделанные земли, где все заросло тамариндами и дикой вишней, лесным орехом, терном, колючими кустами каперса и множеством благотворных трав.
Как-то раз, в полдень, я вернулся оттуда с мешком, набитым гиперцином, душицей, мятой и виталией, и за обедом узнал от сестер, что меня искал человек, показавшийся им недобрым и подозрительным. Выяснилось, что это был мастер артели каменщиков из Сепфориса, жену которого я спас, избавив от плода.
Он приехал в Хоразин, чтобы расквитаться со мной, считая, что я стал виновником гибели его ребенка. Не знаю, как именно каменотес хотел мстить. Сестры сказали, что он был один и без оружия. Впрочем, мог прятать нож в поясе или складках одежды. Он требовал впустить его в дом, но сестры его, ясное дело, не впустили. Некоторое время сидел у ворот, а потом направился к главному местному раввину и пожаловался на меня.
Остаток дня я провел в лекарской комнате, а сестрам велел отвечать всем, что меня нет дома. Я опасался: каменотес мог сгоряча подослать какого-нибудь отчаянного человека, который бы на меня набросился. Но к вечеру он покинул город, и все вроде бы утихло.
Однако через несколько дней раввин созвал городской совет, на котором старейшины обсуждали, что же им делать «с этим Йесусом, прорицателем, астрологом и колдуном, который позорит наш богоспасаемый город». Они обратились к представителю римской администрации, а тот, не найдя в моих действиях преступлений, ответил: «Разбирайтесь сами в своих еврейских делах, а по законам империи наказывать его не за что».
Посещать синагогу Хоразина я не осмеливался – у местного раввина был крутой нрав, он служил когда-то десятником иудейского войска и не подпускал незнакомых проповедников к вверенной ему молельне. В связи с этим я считал, что нахожусь в безопасности, потому что никого в городе особенно не раздражал. Я не пускал себе кровь, не собирал толп, и никто из местных не умер после того, как наведался ко мне.
Точнее, я зашел в синагогу только однажды, хотелось посмотреть на нее внутри. Построенная из темного камня, просторная, с арочными сводами, она была больше кафарнаумской синагоги, а перед шкафом, в котором хранились священные свитки, стояло каменное раввинское кресло с тонкой резьбой и подлокотниками в виде лап льва. Это кресло больше напоминало трон, и местный раввин, сидя в нем перед собравшимися, наверняка воображал себя маленьким царем.
Развалившись на этом Моисеевом седалище, раввин настраивал жителей Хоразина против меня и добился успеха. Не знаю точно, что он говорил при этом и какие строки из Писания превратно трактовал, но отношение ко мне со стороны горожан ухудшилось.
К тому же Венедад из Гергесы наконец узнал, где я нахожусь, и прислал старейшинам Хоразина жалобу, объясняя, что в городе скрывается бесчестный должник. И требовал суда надо мной. Но отдавать алчному Венедаду его статиры я все равно не торопился.
Меня одолевали нехорошие предчувствия, я стал плохо спать. Спасался тем, что больше времени проводил на озере в своей лодке, в которой читал, дремал и записывал свои наблюдения за рыбами и птицами. Это оказалось чрезвычайно интересным – я постигал законы мироздания не с помощью духовной работы, а через живую природу. К тому времени мне удалось собрать несколько серьезных книг, помогающих в этом: труды Аристотеля, Теофраста[85], Герофила[86]… В частности, трактат Филолая Кротонского «О рыбах пресных вод», но, полагаю, этот автор больше преуспел в астрономии, чем в других областях, и про тайные установления звезд знал гораздо больше, чем про рыб и безмолвный мир, где они обитают. Впрочем, он утверждает, что солнце стекловидно и само отражает свет, исходящий от Гестии[87], но это не кажется мне правдоподобным.
Труды Алкмеона[88] о живой материи более убедительны. Поразительно его описание структуры цыпленка внутри яйца, и я полностью согласен с его мнением, что источник познания находится в мозге человека, а не в сердце. Значит, у рыб тоже. Вряд ли они подплывали к лодке есть хлебные крошки, которые я бросал в воду, потому что чувствовали их сердцем, – у них, как и у людей, есть ноздри, чтобы уловить запах еды.
Я всегда хотел раздобыть что-то из сочинений Авла Корнелия Цельса, но не мог, списки его книг раскупались учеными людьми еще в Риме и не доходили до пределов Израиля. Я видел только фрагменты из них, которые мне показал один медик в Египте, и сразу понял, что Авл – великий целитель. Я даже хотел отправиться в Рим и стать на время его учеником. Я ждал, когда обстоятельства позволят это сделать. Он был в то время уже немолод, и я молился о здоровье Авла, чтобы он дожил до встречи со мной.
Я мог бы и сам, изучая живой мир, значительно усовершенствовать свое умение целителя, но…
Мне нужны были новые книги, и это можно было решить – послать за ними кого-то из учеников в Кесарию, где книги продаются в порту, или в Иерусалим, к торговцам свитками, которые держат в Нижнем городе несколько лавок, у них иногда можно найти что-то новое. Да, поблизости, в Тивериаде, была библиотека, устроенная книжником Иссахаром, но выяснилось, что туда могут приходить только раввины. Как это глупо! Впрочем, вряд ли Иссахар пополнял свое хранилище действительно ценными текстами.
Мне нужно было разрезать мертвецов, чтобы лучше знать, как устроено человеческое тело, – с целью изучить его структуру, а не для того, чтобы искать в нем знаки божественного присутствия, как это делают некоторые безумцы. Что ж, я мог договориться с лихими людьми, которые за деньги тайно приносили бы мне мертвецов с кладбища. Правда, надо было следить за тем, чтобы они не убивали для этого каких-нибудь беззащитных бродяг на дороге, ведь раскапывать могилу – трудоемкое дело.
А главное, мне нужен был покой, и добиться этого было сложнее всего – хоразинский раввин решил выкурить меня из города. Он заставлял жителей писать на меня жалобы в Тивериаду Антипе и в Иерусалим Синедриону, он приходил в дом Гиты и Тали, когда меня не было, и увещевал их выгнать меня. Правда, безрезультатно – сестры любили меня, потому что я научил их на старости лет радоваться жизни, и не хотели терять учителя.
Раввин непрестанно плел гибельную сеть.
Вдобавок ко всему этому к нам время от времени стали приходить женщины, которых я лечил, и заявлять, что беременны от меня.
Жалоба каменотеса из Сепфориса стала последней каплей.
Беспокойство охватывало меня все больше, я и решил на время (максимум на месяц) уйти из Хоразина – подождать, пока все успокоятся, а потом тихо вернуться.
Переселиться решено было в Магдалу.
Накануне Филипп сходил туда и сообщил, что познакомился с гончаром, у которого есть свободный дом, и что мы сможем пожить в этом доме за небольшую плату.