Казалось, стоит мне произнести одно слово, и воды Иордана потекут вспять.
Я был всеукротителем и хитрым затейником, имеющим ключи от сердец и небольших городов. Иной раз отъявленные негодяи и душегубы склоняли передо мной головы, в знак раскаяния отдавая мне серебро, которое еще не было как следует отмыто от крови.
И это было благо. Еще мой первый учитель Никандрос говорил, что Бог в первую очередь печется о тех, кто доблестно взыскует мудрости, и лишь во вторую очередь – о тех, кто не совершает преступлений и не замечен в несправедливости.
Я снова пускал свою кровь и поил ею собравшихся, но уже разбавлял водой, чтобы хватало всем; да и сама кровь стала сильнее и действовала даже при слабой концентрации.
У одного человека отнялась рука, а ушел он от меня владея ею.
В каком-то селении недалеко от Иотапаты ко мне привели мужчину, и я вылечил его от недуга, который заключался в том, что он никогда не умолкал, повторяя одно и то же. Я возложил печать на его уста, и он умолк – к неописуемой радости его близких. Заклятие должно было действовать в течение года.
А еще в экстазе я однажды сделал так, что пустой горшок наполнился вареными бобами, и сам не понял, как именно это произошло. Настоящее чудо столь же мимолетно и неотвратимо, как катастрофа, его невозможно правдоподобно описать, найдя все причины, но избежать – тоже нельзя, оно нисходит на твою голову, как неумолимый и вечный свет.
Что-то изменилось в природе мира, и у меня получалось все, за что бы я ни брался.
Небо приблизилось ко мне настолько, что я мог ткнуть в него посохом.
Даже звери чувствовали это – злые сторожевые псы лизали мне руки, а голуби опасались гадить, пока сидели на моем плече. Наверное, я даже смог бы заставить крокодила перевезти меня с одного берега реки на другой, но проверить это не мог – в Галилее нет крокодилов.
Конечно, не все преклонялись передо мной, но насмешки, пререкания и презрительные замечания некоторых раздраженных и ни во что не верящих людей лишь придавали мне сил. Иногда к встречающей меня толпе примешивались фарисеи, для которых радость народа от лицезрения своего учителя была горше полыни. Но я был пламенем, которое горело от любых слов – и похвала, и площадная ругань служили одной цели. Вещество слов придавало мне сил. Я смотрел на свою жизнь как на фрагменты текста, которые удалось очистить от всего мирского, – их можно было передвигать, дописывать и менять местами до тех пор, пока не будет создана совершеннейшая из судеб человека, и тогда (уже скоро, казалось мне!), как предрек Исайя, возвеселились бы пустыня и сухая земля, возрадовалась бы страна и расцвела, как нарцисс.
Учеников тоже окутала любовь народа, а перед Магдалиной преклонялись все женщины: однажды она ненадолго оставила нас, чтобы навестить подругу в каком-то селении недалеко от горы Мерон, и люди усыпали лепестками цветов землю у ворот, через которые она въехала туда на осле.
– Осанна, Мария! – кричали ей. – Благословенна ты, грядущая во имя Йесуса Нацеретянина!
Она с гордостью вспоминала это, ей нравилось, что женщины и мужчины падали перед ней на колени и целовали ее руки, пахнущие нардом и корицей. Да, все это происходило от моего имени, и Магдалина была женской ипостасью мессии.
Впрочем, это не мешало ей становиться мужчиной с женщинами во время любовных утех.
В те дни я увидел в небесах знак «действуй!» и решил, что смогу свободно проповедовать в Иерусалиме. Я захотел войти победителем в этот город.
Я чувствовал, что мой дар ритора значительно усилился, я готов был сразиться в споре со всем Синедрионом сразу. Мне казалось, что прошло то время, когда мне следовало прятаться. Я хотел служить истине в ином масштабе – вместе с царем и римской властью. Я знал, что надо делать, как реформировать законы, как уладить конфликты между саддукеями и фарисеями, как доказать Риму, что люди Израиля могут быть и самодостаточны, и разумны. Я даже знал, как следует перестроить иерусалимский водопровод, чтобы экономить питьевую воду! Я знал, как наладить и развивать торговлю между городами Израиля и другими народами, как изменить систему налогов… В конце концов, если бы можно было продавать куда-нибудь в Аравию тысячи ритуальных тельцов, козлов и агнцев, вместо того чтобы приносить их в жертву в Храме… И раздать эти деньги нуждающимся! Лечить больных! Кормить бедных! И сделать так, чтобы хотя бы в Иерусалиме не осталось несчастных людей. Хотя бы один город сделать идеальным… Открыть дома-лечебницы и школы, где дети бедных будут учиться бесплатно. Запретить телесные наказания для рабов и отменить мучительные виды казней… Главное – найти новый язык общения с Римом. А в домах-лечебницах собрать ученых, которые будут ставить эксперименты в поисках новых лекарств…
Ученики не разделяли моего пыла. Симон активнее всех отговаривал меня от похода в Иерусалим. Андрей и Филипп поддакивали ему. Иуда молчал. Матфей многозначительно ухмылялся и что-то записывал, как всегда, и я понимал, что этот его труд – лишь искусственный мир, очень далекий от правды, хотя героем там являюсь я. Магдалина и еще три женщины, бывшие к тому времени с нами, не принимали участия в обсуждении планов. Одна из них, совсем юная египтянка Никтимена, плохо говорила по-еврейски, но была очень красива. Она пришла из Египта с отцом, у которого были торговые дела в Палестине. Они должны были вернуться домой, но отец внезапно умер от какой-то болезни, и Никтимена, не имея возможности попасть в родной город, прислуживала на постоялом дворе, хозяин которого, старый еврей, ее растлил. Она сбежала от него, прибилась к нам. Признаюсь, она была очаровательна: изящная, как тростинка, с шелковой темной кожей и вполне взрослыми упругими грудями. Из ее больших темных глаз на тебя смотрела сама царица звезд Нут[100]. Она подружилась с Магдалиной, которая заботилась о ней, как родная мать.
– Не бойтесь идти в Иерусалим, – говорил я ученикам. – Когда ветвь смоковницы становится мягкой и пускает листья, вы знаете, что близко лето, а когда люди всюду радуются нам, верят и безропотно открывают двери домов – значит, близится наше великое торжество. Испейте эту чашу до дна и на дне ее найдете золото!
В глубине души мне хотелось скорее вернуться в Хоразин, в дом Гиты и Тали, я надеялся, что недовольство мной в городе утихло и его жители направили свое раздражение на что-то иное, например на новый закон, согласно которому алавастровый бюст Тиберия следовало установить перед каждой синагогой. Я надеялся продолжить работать в комнате, где остались мои книги и врачебные инструменты, но не знал, как сестры встретят Магдалину. Поладят ли с ней? Прогнать ее я не мог – я очень сильно привязался к ее телу, и каждый коитус с ней был для меня праздником: в комнате на мягком ложе, в терме среди клубов пара, возле костра на лугу под звездами. Но больше всего мне хотелось совокупляться с Марией прилюдно на голой каменистой земле, как это случилось в первый раз, когда ее прекрасные вьющиеся волосы разметались в пыли.
Приближался Песах.
Решено было идти в Иерусалим.
Глава 36Лазарь
По дороге в Иерусалим мы зашли в Вифанию и по просьбе Магдалины решили посетить дом человека по имени Лазарь. Магдалина хотела увидеть его. Она сказала, что когда-то Лазарь приютил ее у себя и очень ей помог – кажется, выкупил у служителей правосудия. Я не сомневался, что между ними была связь, и ревновал Магдалину, но согласился навестить этого Лазаря, чтобы не потакать своему чувству собственничества – оно, как и мелочность, жадность и мстительность, сильно мешает, если ты дерзнул примерить сандалии с крылышками мессии.
В тот день за нами следовало десятка два человек. В основном, как всегда, это были бездельники, ищущие, чем под шумок поживиться: нищие, рабы, полоумные женщины, калеки и бездомные дети. Население Вифании с подозрением смотрело на нашу процессию.
Дом Лазаря находился в центре города на главной улице. Это была небольшая вилла, декорированная с изяществом, не свойственным провинции, как сказал бы какой-нибудь заезжий италиец. Мы зашли во двор, а толпа осталась у ворот снаружи – Симон пригрозил нашей грязной свите, что отрежет ножом ухо каждому, кто сунется в дом. Он поступил правильно, эти люди могли за несколько минут разворовать и загадить любое жилище.
Встречая нас, из дома вышла, в сопровождении подруг, жена Лазаря – немолодая женщина, сохранившая остатки былой привлекательности. Лицо ее было опухшим от слез. Она больше походила на римлянку, чем на еврейку. Ее звали Марфа. Она с нескрываемым презрением посмотрела на Магдалину. Оказалось, что Лазарь умер три дня назад и его тело все еще лежало в доме. Марфа так любила его, что даже мертвого не хотела отпускать от себя как можно дольше.
Мне понравился дом Лазаря. Подходя к нему, я уже вообразил, как мы все хорошенько пообедаем и отдохнем в чистых удобных комнатах, а потом я буду проповедовать для приличных людей Вифании, и поэтому был весьма огорчен тем, что Лазарь умер. Его жене было явно не до нас, хотя Магдалина не смутилась и начала восторженно тараторить Марфе, что привела к ней великого учителя и что это следует почесть за большое счастье.
Чтобы попасть в дом, мне надо было действовать решительно и чем-то удивить Марфу. Но чем? И я решил подарить ей надежду, благо это у меня получалось даже лучше, чем вправлять кости.
– Воскреснет муж твой! – сказал я и посмотрел ей в глаза.
К тому времени я научился смотреть на людей так, что они покорялись мне. Это было непросто, я напрягал все душевные силы, сам начинал верить в то, что говорю, и ложь обретала статус пророчества. В такие моменты все, что люди знали о мире, все эти соломенные истины, уничтожал огонь, поблескивавший в моих глазах.
– В судный час все воскреснут, – спокойно ответила Марфа, не торопясь приглашать меня для продолжения беседы в дом, – она оказалась не так уж и податлива.