Гости послушно пустили чашу по кругу, и через несколько минут всеобщее возбуждение достигло высочайшей степени. Их опьянило одно осознание того, что они пьют живую человеческую кровь.
И все запели свадебную песню.
Иуда заплакал.
Какой-то бритый человек, про которого мне потом сказали, что он подослан римлянами, сказал с усмешкой распорядителю свадьбы: «Хорошее вино всегда подают сначала, а ты сберег его до сих пор…»
Что ж, кровь чудодейственна, она самая совершенная часть нашего организма и сочетает четыре корня, из которых состоит все сущее: землю, огонь, воздух и воду. У некоторых людей пропорции этих корней отличаются от обычных. Например, моя кровь сильна, потому что в ней больше огня. Но главное, конечно, то, что в крови растворены две души человека – душа animalis[11] и душа vegetabilis[12], поэтому тот, кто пьет кровь, больше ни в чем не нуждается. Кровь – идеальный источник жизни.
Смешно, если эта свадьба была устроена только ради того, чтобы выяснить, на что я способен.
Глава 6Письмо
В тот день я пришел с учениками в масличный сад недалеко от Каны. Женщин с нами не было. Мы решили пообедать там, подальше от страждущих, которые стекались ко мне. Мы принесли с собой разнообразной еды и разложили ее на земле на куске холста. Выпили эшкольского вина, и у всех было веселое расположение духа. Кроме Иуды, Симона и Андрея к тому времени рядом со мной уже постоянно были Филипп и Матфей. Тихий и обаятельный Филипп бросил жену с детьми из-за необоримой тяги к странствиям; как жил Матфей до встречи со мной, я не знаю до сих пор. Этот задумчивый седобородый муж понравился мне тем, что был образован, а это редкость среди искателей истины, у которых нет ни сбережений, ни крыши над головой. Он все время старательно записывал то, что с нами происходило, используя для этого папирусы и куски кожи, а также иудейские манускрипты и римские повседневные документы, которые случайно оказывались у него. Матфей стирал старый текст, чтобы писать на них, либо мои приукрашенные деяния ложились между строк латыни: незначительных государственных актов, долговых расписок и завещаний, отчетов о сборе налогов и частных писем. Где Матфей брал все это? Присваивал умением втереться в доверие к первому встречному, будь то хоть неграмотный раб-посыльный, хоть римский делопроизводитель. Его жалели и ему верили, к тому же он всегда ссылался на меня. Когда мы уходили из очередного города, Матфей мог взять у кого-то письмо с клятвенным обещанием передать его Елисею в Хайфу или Сусанне в Хеврон, а в результате на этом подчищенном пергаменте оказывалось подробное описание нашего ужина или мое наставление какому-нибудь кающемуся убийце, который, может быть, поступил справедливо, потому что мстил за родственника, но одобрять убийство публично я не хотел.
Правда, Матфей никогда не показывал мне свои записки, и со временем я догадался, что они мало соответствуют действительности – он создавал в них причудливый мир, в котором чувствовал себя как рыба в воде, мало заботясь об истине. Я понимаю, что, согласно Аристотелю, истина относится лишь к соединению и разъединению понятий, но, когда дело касается твоей собственной жизни, события подлунного мира кажутся в высшей степени реальными.
Итак, в тот день мы ели в саду копченое мясо, сладости и пили крепкую сикеру, и я мог вновь ненадолго выйти из роли безупречного учителя. Когда добрый хмель оплел наши сердца, мы громко запели рыбацкую песню, слова которой были нежными и грубыми одновременно, и поэтому не сразу заметили всадников, приближавшихся к нам со стороны дороги на Кафарнаум.
Здесь надо заметить, что мы пели веселую песню галилейских рыбаков, а не одну из тех медленных заунывных песен, которые сочиняют рыбаки Средиземного моря. Думаю, дело в том, что Галилейское озеро не дает своим рыбакам заскучать по дому, они всегда видят родной берег. «Не выпуская из рук сладостнозвучный кимвал, ты на рассвете, мой друг, прекрасную рыбу поймал, – пели мы. – Сеть, острога, гарпун и несколько ласковых слов, месяц весны нисан, красотка в твоих сетях».
Их было пятеро. Главный, мужчина-римлянин в богатых доспехах и красной тунике, слез с коня, отдав поводья помощнику, подошел к нам и спросил, кто из нас Йесус. Поборов страх, я поднялся ему навстречу и как можно приятнее улыбнулся.
У него было красивое нервное лицо. Меня удивила почтительность, с которой он поприветствовал меня, это не свойственно римским военачальникам в общении с еврейскими бродягами: он сжал правую руку в кулак и приложил к груди, кивнув при этом.
Сверкали позолоченные бляхи на его ремне и нагрудные украшения, сверкала полированная бронзовая рукоять меча. Этот человек из благородного сословия источал опасность, воплощал саму природу власти, и на мгновение я подумал, что он приехал взять меня под стражу, но почему-то хочет сделать это с максимальной любезностью.
– Мое имя Маркус Секст, я командир гарнизона ауксилариев[13], – сказал он. – Я приехал к тебе из Иерусалима просить о помощи, потому что число десять счастливое для меня… Оно привело меня к тебе.
– Что случилось? – спросил я.
– Мой сын давно болен, а сейчас ему стало совсем плохо. Он умирает. Ты – моя последняя надежда. Врачи не в силах помочь – ни местные, ни египетские. Я узнал в Кане, в какую сторону ты отправился, и вот, нашел тебя…
Из дальнейшей беседы с Маркусом я выяснил, что у его семилетнего сына иногда случаются припадки – жар и видения. Я спросил, какие именно видения. Оказалось, последний раз мальчик кричал, что хочет выбраться из своей кожи, как змея, и родиться заново, что тяжелая кожа ему мешает и поэтому он не может летать… Обнадеживало, что при этом не было ни поноса, ни рвоты.
Я понял, что это не смертельный недуг и к тому же наследственный – склонность к такого рода состояниям читалась в движениях самого Маркуса, в его манере говорить и в экстатически блестевших глазах. В общем, его сын просто иногда видел все так, как есть на самом деле, ведь детям это свойственно, и к ним часто ходят гости, о которых родители могут только с ужасом подозревать.
Если время никуда не течет, а мир – это огненный шар, как сказал мне один мудрец из племени измаильского, то сын Маркуса в бреду мог быть кем угодно, даже посохом в руке пророка Моисея. Тем посохом, который превратился в змею. Да, это сложный язык, но только на нем говорит с нами Бог, если не ленится что-то сказать. И этот язык несоизмеримо выше гнетущей очевидности, которая хуже тяжелой болезни.
Да, я был не очень трезв тогда, но славная пенная сикера придала мне уверенности, и я твердо сказал Маркусу, глядя в его страдальческие глаза:
– Не волнуйся, твой сын уже здоров.
Конечно, я рисковал. Но вероятность того, что ребенок вдруг умрет, была невысока (ведь он, по словам отца, не раз переживал эти горячки), а репутацию учителя надо было поддерживать; как виноградная лоза, пересаженная в сухую землю, требует постоянного полива, так и мой образ учителя нуждался в настоящих чудесах (как выяснилось позже, мальчику действительно стало лучше и припадки прекратились).
Маркус поверил мне тогда – и мгновенно изменился. Его лицо просветлело. Откуда у него было столько веры? Ее хватило бы на всех священников Храма вместе с начальником их стражи. Это было воистину удивительно! А может быть, и совершенно обычно… Ведь вера в Бога, вера в чудо, вера в меня или другого человека, который говорит что-то хорошее, суть одна вера, та самая, которая заставляла пророков открывать рты, детей – рождаться, которая создавала царства и города…
Маркус достал из кожаной сумки, пристегнутой к его поясу, сложенный вдвое лист папируса, протянул его мне и сказал:
– Теперь это письмо не дойдет по назначению, такова моя тебе благодарность, Йесус.
Затем он поклонился мне, сел на коня и уехал в сопровождении своих легионеров. Когда всадники скрылись из виду, Матфей, хорошо знавший латынь, прочитал письмо вслух, переводя на наш язык, и я запомнил каждое слово, потому что потом перечитывал его много раз:
«Валерий Грат, префект провинции Иудея,
сенатору Публию Лентулу
Ты спросил меня о положении дел в провинции. Понимаю, что это нужно для твоего доклада Кесарю, поэтому в предыдущем письме я подробно сообщил почти обо всем, стараясь быть кратким, ибо Он не любит многословия, к коему я сам, каюсь, возымел склонность: и климат, и люди вверенной мне Иудеи столь скверны, что поневоле ищешь спасения в регулярном писании писем, заметок и воспоминаний, сидя в прохладе резиденции за высокими кипарисовыми дверьми.
Итак, в дополнение к уже известному тебе хочу сказать об опасности, которая исходит от религии евреев. Их священники каждую минуту могут превратиться в военачальников, а города – в неприступные крепости. Они фанатичны и непреклонны в желании угодить своему божеству, которое, по их мнению, учит ненавидеть Рим. Увы, это божество нельзя уничтожить хотя бы потому, что нет его статуй. Но религией пронизана вся жизнь евреев, и легче законодательно запретить горячему ветру перекатывать клубки колючек по пустыне, чем запретить этим людям приносить жертвы в своем колоссальном Храме, который все время перестраивается и становится еще больше. Здесь в каждом молельном доме плетутся заговоры, а на каждой площади неистовствует проповедник, призывая к какой-то свободе, хотя эти люди не умеют быть свободными, они сами жертвы в руках своего божества.
Нет никаких сомнений, что главные смутьяны здесь – раввины, поэтому раньше я менял первосвященника каждый год, хотя это вызывало со стороны народа еще большую ненависть ко мне. Я одобрил кандидатуру Анны, а через год он превратился в подобие маленького тирана, разглагольствующего о “голосе крови народа”. После него я утвердил на эту должность Исмаэля, сына Фабии, и все повторилось. Затем в этой роли выступили Элизар, сын Ариана, затем Симон… С тех пор и поныне первосвященником является Иосиф, прозванный Каиафой, он, как ни странно, добродушен и рассудителен, а эти два качества – колонны, на которых зиждется то, что мы называем умом. Иосиф, как и его предшественники, начальствует над Синедрионом – это что-то вроде нашей коллегии жрецов-понтификов, которая заведует религиозной жизнью государства и год за годом спорит о тех или иных аспектах тени, отбрасываемой ослом. Иосиф – полезный посредник между мной и народом Иудеи. Посмотрим, что будет дальше.