ом столетии Большая северная дорога изменила маршрут и пролегла через наш город, буквально обозначив Грэнтем на карте. Линии коммуникации всегда были жизненными артериями города. В восемнадцатом веке был вырыт канал, чтобы доставлять в Грэнтем кокс, уголь и гравий и вывозить из него зерно, солод, муку и шерсть. Но настоящая экспансия началась с приходом железной дороги в 1850 году.
Самой внушительной структурой в нашем городе, которую я уже упоминала, была башня церкви Святого Вульфрама, ее было видно отовсюду. Но самыми характерными и значительными для нас оставались восхитительная Викторианская ратуша и, напротив нее, статуя самого знаменитого сына Грэнтема – сэра Исаака Ньютона. Отсюда, с холма Святого Петра, начинались шествия в День Памяти по направлению к церкви Святого Вульфрама. Я обычно смотрела из окон бального зала ратуши, как шествовали (следуя за оркестром Армии Спасения и оркестром локомотивостроительного завода «Растон и Хорнби») мэр, альдермены и члены местного управления в мантиях и с регалиями, а за ними группы бойскаутов («Младшие», «Волчата», «Бригада мальчиков», «Герл-гайды»), масоны, ротарианцы, Торговая палата, рабочие клубы, профсоюзы, Британский легион, солдаты, летчики, Красный Крест, «Бригада скорой помощи Иоанна» и представители всех организаций, обогащавших нашу городскую жизнь. С этого же холма каждый год во второй день Рождества мы смотрели на встречу одетых в розовые куртки охотников общества «Бивор», сопровождаемую традиционной выпивкой, и шумными возгласами провожали их на охоту.
1935 год стал особенно памятным для города. Мы отпраздновали серебряный юбилей Короля Георга и столетие Грэнтема в качестве города. Лорд Браунлоу, чья аристократическая семья (Кастс) наряду с семьей Мэннерс (герцоги Рутланда) была прославленными покровителями города, стал мэром. Весь город вдоль главных улиц был ярко украшен голубыми и золотыми (цвета города) вымпелами. Улицы соревновались в красочности, пытаясь превзойти одна другую. Я помню, что улица Вер Корт, на которой жили самые бедные семьи, была восхитительно украшена. Все старались изо всех сил. Духовые оркестры играли целый день, и грэнтемский «карнавальный оркестр» – смелое нововведение, позаимствованное из Соединенных Штатов и названное «Грэнтемские имбирские пряники», – добавил веселья. Школы приняли участие в большой концертной программе на открытом воздухе, и, под бдительным оком жены директора мужской школы, мы промаршировали в строгой формации, образуя буквы Г-Р-Э-Н-Т-Е-М. Довольно кстати я стала частью «М».
Мой отец был членом совета местного управления, председателем городского комитета по финансам, затем альдерменом[2] и, наконец, в 1945–1946 гг. мэром, так что я многое знала о городских делах и лицах, в них вовлеченных. Политика была частью городских обязанностей, а партия была на втором месте по важности. Мы уважали наших знакомых членов совета – лейбористов, и, несмотря на битвы в совете или конкуренцию во время выборов, они приходили в наш магазин безо всякой фанатической озлобленности. Отец понимал, что у политики есть границы, – понимание, доступное далеко не всем политикам. Его политический стиль лучше всего, наверное, может быть охарактеризован как «старомодный либерализм». Личная ответственность была его девизом, а «здоровые финансы» – его страстью. Он обожал сочинение Джона Стюарта Милла «О свободе». Как многих других бизнесменов, его некоторым образом отталкивало то, что Либеральная партия признавала коллективизм. Он поддерживал совет в качестве кандидата от налогоплательщиков. В те дни, до того как единые общеобразовательные школы стали насущным вопросом и до того как лейбористские политики продвинулись в местные органы управления, работа местных советов воспринималась, по сути, как беспартийная. Но я помню отца исключительно как стойкого консерватора.
Я до сих пор с большой горечью вспоминаю день 1952 года, когда лейбористы, победив на выборах в совет, не избрали моего отца альдерменом. Это действие тогда вызвало абсолютное порицание, ибо интересы партии были поставлены выше общественных интересов. Не забуду я и достоинство, с которым держался отец. После голосования он взял слово: «Почти девять лет я с честью носил эту мантию, и сейчас, надеюсь, с честью она и низложена». А позднее, получив сотни сообщений от друзей, сторонников и даже старых оппонентов, он сделал такое заявление: «Хоть я и упал, я упал на ноги. Я могу сказать, что я был счастлив быть избранным, и я счастлив быть отвергнутым». Годы спустя, когда нечто довольно похожее случилось со мной и когда мой отец давно уже умер, я постаралась следовать его примеру в том, как он оставил общественную жизнь.
Но мы забегаем вперед. Наверное, главным интересом, который мой отец и я разделяли, когда я была ребенком, была жажда знаний о политике и общественных делах. Мы каждый день читали «Дэйли Телеграф», раз в неделю «Методист Рекордер», «Пикчер Пост» и «Джон О’Лондонс Уикли», и пока мы были маленькие, нам покупали «Детскую газету». Иногда мы читали «Таймс».
А затем пришел день, когда отец купил наш первый радиоприемник – «Филипс», из тех, что сегодня можно найти в непретенциозных антикварных магазинах. Я знала, что он собирался его купить, и в предвкушении почти всю дорогу из школы домой бежала. Я не была разочарована. Радио изменило нашу жизнь. С тех пор она больше не крутилась лишь вокруг «Ротари», церкви и магазина, главными стали новости по радио. И не просто новости. Во время войны после воскресных девятичасовых новостей передавали «Постскрипт», короткую передачу на злободневные темы. Часто ее вел Дж. Б. Пристли, обладавший уникальным даром прятать левые взгляды под маской надежной, практичной доморощенной северной философии, а иногда американский журналист Квентин Рейнольдс, который саркастически называл Гитлера «господин Шиклгрубер», используя одну из его фамилий. Еще мы слушали «Мозговой траст», часовую дискуссию четырех интеллектуалов о текущих проблемах, среди них самым знаменитым был профессор С. Э. М. Джоад, чей ответ на любой вопрос начинался с «Это зависит от того, что вы имеете в виду под…». Вечером в пятницу передавали комментарии людей вроде Нормана Биркетта в цикле программ под названием «Столкновение». Я любила радиокомедию «Итма» за крылатые словечки, которые все еще в ходу, и за набор персонажей, таких как уборщица Мона Лотт с ее знаковой фразой «Это так весело, что я продолжу».
Беспрецедентная скорость передачи информации по радио придавала особую остроту многим событиям – особенно в военное время. Я помню, как в 1939 году наша семья сидела возле радио за рождественским ужином, слушая выступление короля. Мы знали, как трудно ему было преодолеть свое заикание, и мы знали, что это была прямая трансляция его речи. Я тогда думала, каким несчастным он, должно быть, себя чувствовал, не имея возможности наслаждаться рождественским ужином, ибо знал, что ему нужно говорить речь по радио. Я помню его голос, медленно произносящий эти знаменитые строки:
«И я сказал человеку, стоявшему у ворот года: «Дай мне свет, что позволит мне бесстрашно шагнуть в неизведанное».
И он ответил: «Иди в темноту и вложи свою руку в руку Господа. Это лучше, чем свет, и надежее, чем знакомый путь»[3].
Мне было почти четырнадцать, когда началась война, и я уже знала достаточно, чтобы понимать ее причины и внимательно следить за важными событиями последующих шести лет. Мое понимание того, что происходило в тридцатые годы в политическом мире, было гораздо менее уверенным. Но определенные вещи я схватывала. Годы Депрессии – первой, но не последней экономической катастрофы, ставшей результатом ошибочной валютной политики – оказали влияние не столько на сам Грэнтем, сколько на окружающие его поселки, живущие сельским хозяйством, и, конечно, они сильно коснулись северных городов, зависевших от тяжелой промышленности. Многие заводы города продолжали работать – самым крупным был «Растон и Хорнсби», производивший локомотивы и паровые машины. Мы даже привлекли новые инвестиции, отчасти благодаря стараниям моего отца: Эвелинг-Бартфорд построил завод по производству паровых катков и тракторов. Наш семейный бизнес также был в безопасности: люди всегда хотят есть, и дела в магазине шли хорошо. Большие изменения коснулись тех, кто получал жалованье в офисе (и кого сегодня называют «белые воротнички»), и тех, кто его не получал и оказался в чрезвычайно шатком положении, ибо работу стало трудно найти. По дороге в школу я проходила мимо длинной очереди возле биржи труда, где люди искали работу или получали пособие по безработице. Нам повезло в том, что никто из наших близких друзей не потерял работу, но мы знали тех, кто без нее остался. Мы также видели – и я никогда об этом не забыла. – как опрятно были одеты дети безработных. Их родители шли на любые необходимые жертвы ради своих детей. Дух уверенности в себе и независимости был очень силен даже в самых бедных жителях городков Ист-Мидлендс, и, поскольку остальные тихо делились чем могли, городская община оставалась цельной. Оглядываясь назад, я осознаю, каким же достойным местом был Грэнтем.
В связи со всем этим я выросла без чувства разделения и конфликта между классами. Даже в годы Депрессии были вещи, которые связывали нас вместе. Монархия, конечно же, была одной из них. И моя семья, как и многие другие, чрезвычайно гордилась Империей. Мы верили, что она принесла закон, хорошее управление и порядок в страны, которые иначе никогда бы их не узнали. Я была романтически увлечена далекими странами и континентами и той пользой, что мы, британцы, могли им принести. Ребенком я с изумлением слушала методистского миссионера, описывавшего свою работу со столь примитивным племенем Центральной Америки, что у них не было письменности до того, как он ее для них создал. Позднее я серьезно подумывала о поступлении на государственную службу в Индии, поскольку мне Индийская империя представлялась одним из величайших достижений Британии. (При этом меня совершенно не интересовала государственная служба в Британии.) Но мой отец сказал, как оказалось, весьма проницательно, что к тому времени, когда я буду готова поступить в Индии на государственную службу, она уже, возможно, существовать не будет.