з с государственными интересами и что они должны выйти из консорциума. Письмо, о котором шла речь, пришедшее на адрес Даунинг-стрит, 10, и увиденное мной до заседания Палаты, было помечено «Лично и строго конфиденциально». Леон считал, что должен соблюдать конфиденциальность, но, делая это, он использовал юридическую формулировку, что сделало его уязвимым для обвинения в введении Палаты общин в заблуждение. Ему пришлось вернуться в Палату позднее в тот же вечер для извинения. Само по себе это было незначительное происшествие. Но в атмосфере подозрений и интриг, которой способствовал Майкл Хезелтайн, – он таинственным образом знал все об этом конфиденциальном послании, – случившееся подорвало доверие к Леону. Письмо впоследствии с разрешения автора, сэра Остина Пирса, было опубликовано, но это внесло мало нового в обсуждение, так как на следующий день сэр Рэймонд снял свои обвинения, якобы основанные на неправильном понимании. К тому времени, однако политическое положение Леона уже нельзя было исправить.
Все это никак не облегчало моего положения, когда мне пришлось отвечать Нилу Кинноку в дебатах по «Уэстленду» в среду 15 января.
Моя речь основывалась строго на фактах. В ней было показано, что мы пришли к решению по «Уэстленду» правильным и ответственным путем. На самом деле, пока я перечисляла все заседания министров, в том числе заседания комитетов Кабинета и кабинетов, обсуждавших вопрос об «Уэстленде», я ощущала чувство вины за трату времени министров на сравнительно неважный вопрос. Хотя моя речь и излагала только факты, она не была хорошо принята.
Выступил Майкл Хезелтайн, критикуя то, как коллективная ответственность при обсуждении «Уэстленда» была сброшена со счетов, но игнорируя тот факт, что он сам ушел с заседания Кабинета по «Уэстленду» потому, что он являлся единственным министром, не желавшим подчиняться решению Кабинета.
Леон подвел итоги от имени правительства, выступив с речью, которая, я надеялась, поправит его положение в Палате и которая прошла со скромным успехом. Тем не менее пресса по-прежнему оказывала на него давление, много критики было и в мой адрес. Казалось все же, что худшее было позади. Но не тут-то было. В четверг 23 января мне пришлось сделать в Палате сложное заявление. Оно описывало результаты расследования по утечке информации – письма заместителя министра юстиции 6 января. Было очень напряженно, домыслы, крайняя степень возбуждения. Расследование заключило, что чиновники министерства торговли и промышленности выполняли свои обязанности добросовестно, зная, что полномочия от Леона Бриттана, их государственного секретаря, и от моего офиса на Даунинг-стрит, 10, дают им право раскрыть содержание письма Патрика Мэйхью. Со своей стороны Леон Бриттан и министерство торговли и промышленности считали, что имели на это разрешение из Даунинг-стрит, 10. На самом деле со мной не проконсультировались. Это правда, что я, как и Леон, приветствовала бы, чтобы о письме Майкла Хезелтайна, по мнению Патрика Мэйхью содержавшем существенные неточности, требовавшие исправления, стало как можно скорее всем известно. Сэр Джон Какни в тот день должен был выступить на пресс-конференции и объявить акционерам, какое решение принял совет директоров «Уэстленда». Но я бы не позволила, чтобы для достижения этой цели просочилась информация из письма юридической конторы.
В своем заявлении мне пришлось защищать свою собственную неподкупность, профессиональные действия чиновников, которые не могли сами за себя постоять, и, насколько это было возможно, моего готового к бою министра торговли и промышленности. Я нисколько не сомневалась, что как только все узнают правду и поверят в нее, все в конце концов наладится. Но тем не менее никогда не бывает легко убедить тех, кто думает, что знает, как работает правительство, но на самом деле не имеет об этом никакого представления, что никто не застрахован от заблуждений и ошибок в суждениях, особенно когда министры и чиновники находятся под почти непосильным давлением день за днем, как это было из-за выходок Майкла Хезелтайна.
Увы, у Леона оставались считанные дни. Решением заседания Комитета-1922, не моим решением, его судьба была определена. Он встретился со мной после обеда в пятницу 24 января и сообщил, что собирается подать заявление об уходе. Я пыталась отговорить его от этого – было нестерпимо терять лучших людей. Его уход из Кабинета означал потерю одного из лучших мыслителей и конец того, что при других обстоятельствах могло стать успешной карьерой в политике Великобритании. Но к этому времени я уже всерьез думала о своем собственном положении. Я потеряла двух министров Кабинета и не питала иллюзий по поводу того, что как только те, кто настроен критически, почувствуют слабость, в партии и правительстве найдутся люди, которые воспользуются возможностью убрать и меня.
Я знала, что проверкой на прочность станут мои ответы Нилу Кинноку в срочно организованных дебатах по «Уэстленду» в Палате общин в следующий понедельник. Все воскресенье я проработала с сотрудниками и составителями речей. Я просмотрела все документы, касающиеся дела «Уэстленда», с самого начала, мысленно упорядочивая для себя, что было сказано и сделано, кем и когда. Это было время, потраченное с пользой.
Нил Киннок в тот понедельник открыл обсуждение длинной и плохо продуманной речью, принесшей больше вреда ему самому, чем мне. Но когда я поднялась с места для ответной речи, я знала, что именно моего выступления ждала Палата. Снова я упомянула все детали, связанные с просочившимся письмом. Было очень шумно и меня много раз перебивали. Но на адреналине я отдала этой речи всю себя. Сейчас она не читается, как что-то выдающееся. Но она, без сомнения, изменила ход событий. Я подозреваю, что членам парламента от партии Консерваторов теперь открылся тот страшный ущерб, нанесенный партии. В те выходные избиратели могли с трудом поверить, что такое маловажное дело могло, многократно увеличившись, превратиться в проблему, угрожающую самому правительству. Поэтому ко времени моего выступления Тори по-настоящему желали лидерства, откровенности с налетом покорности, что я и пыталась им дать. Даже Майкл Хезелтайн посчитал благоразумным предоставить уверение в своей преданности.
Но наиболее разрушающим действием Дела «Уэстленда» было усугубление антиамериканских настроений.
Сразу вслед за «Уэстлендом» встал вопрос о приватизации «Бритиш Лейланд» (БЛ). Пол Ченнон, которого я назначила на место Леона, всего через несколько дней оказался перед лицом нового кризиса, который мог повлиять на работу тысяч людей и затрагивал значительное число членов парламента от партии Консерваторов, в том числе министров.
Я не всегда сходилась во взглядах с Норманом Теббитом по вопросу о БЛ. Я чувствовала, что в фирме дела шли плохо, и хотела занять в этом вопросе более твердую линию. Конечно, были улучшения, но управление все еще хромало.
Я считала, что в БЛ необходимы новое руководство и новый председатель, более строгая финансовая дисциплина, и прежде всего новый толчок к приватизации. С октября 1985 года Леон Бриттан очень пристально следил за этими аспектами, но именно приватизация все более становилась центром внимания. «Ягуар» уже был успешно продан. «Юнипарт», занимавшийся запасными частями для БЛ, тоже должен был приватизироваться, хотя в БЛ, казалось, не торопились с этим. Но, что важнее всего, мы тайно вступили в контакт с «Дженерал Моторс» (ДМ), где интересовались покупкой «лендровера», в том числе «ренджровера», микроавтобуса «фрайтровера» и грузовиков «лэйландтракс». Эти переговоры также казались бесконечным; поэтому я была довольна, когда 25 ноября Леон прислал мне свое предложение по заключению сделки.
Кроме немаловажного вопроса о цене стояло три нелегкие проблемы, которые требовали внимания.
Во-первых, нам нужно было продумать последствия касательно рабочих мест после рационализации производства грузовиков на ДМ (Бедфорд) и БЛ (Лейланд), что, несомненно, было привлекательным для ДМ в их предложении. Мы считали, что до 3 000 рабочих мест будет сокращено, но выбор в отрасли с большим избытком работающих состоял не в том, потерять или сохранить рабочие места, а в том, чтобы предотвратить свертывание производства грузовиков на одном или другом – а возможно и обоих – предприятиях.
Во-вторых, нам нужно было подумать о положении остальных производств, составляющих БЛ: объемный автомобильный бизнес «Остин Ровер», которому останется выплачивать накопленные долги и за который ДМ не брались.
В-третьих, самым щепетильным вопросом была проблема будущего контроля над маркой «Лендровер», который ДМ намеревался купить, но общественное мнение будет требовать гарантий того, что фирма в каком-то смысле «останется британской».
Однако на нас вдруг свалилось разнообразие выбора. Прежде чем мы смогли осмыслить предложение ДМ под кодовым названием» Салтон», перед нами появилось еще более интригующее предложение, известное под кодовым названием «Маверик». В конце ноября председатель «Форда» в Европе встретился с Леоном Бриттаном и сообщил, что «Форд» подумывал о том, чтобы выйти с предложением фирмам «Остин Ровер» и «Юнипарт». Компания в полной мере признавала необходимую политическую конфиденциальность и поэтому предварительно искала одобрения правительства. Леон Бриттан, Найджел Лоусон и я обсудили наши действия на собрании в среду 4 декабря. У нас не было сомнений, что нас ждут политические трудности. Хотя «Форд» намеревался сохранить основные заводы БЛ и «Форда», все равно нас ждало противостояние со стороны членов парламента, которые были напуганы сокращением рабочих мест. Производительность на «Форде» была ниже, чем на БЛ, их новые модели не продавались, и они волновались о японском внедрении на их европейские рынки. Могли возникнуть проблемы по поводу сотрудничества с «Хондой», от которой БЛ стал сильно зависеть. Но, несмотря на все это, предложение компании «Форд» безусловно стоило рассмотреть.
К ужасу Пола Ченнона – и моему – в начале февраля в конце недели пресса была полна деталей о том, что было запланировано. Определенно из БЛ просочилась информация. Вся надежда на конфиденциальное коммерческое обсуждение пропала. Обсуждение стало абсурдным.