Моя собственная реакция, когда я услышала, как далеко готовы зайти американцы, была похожа на землетрясение у меня под ногами. Вся система ядерного сдерживания, которая сорок лет сохраняла мир, была близка к отмене. Если бы предложения президента прошли, они тоже практически уничтожили бы Трайдент[52], заставляя нас установить новую систему, если мы хотели продолжать независимое ядерное сдерживание. Каким-то образом я должна была вернуть американцев на твердую почву убедительной политики ядерного сдерживания. Я организовала поездку в Соединенные Штаты для встречи с президентом Рейганом. Готовясь к этому визиту, я впервые осознала, как много зависело от моих взаимоотношений с президентом. От армии я получила детальный отчет о последствиях оборонной стратегии, включающей в себя уничтожение всех баллистических ракет.
Я прилетела в Вашингтон после обеда в пятницу 14 ноября. В тот вечер я репетировала свои аргументы на встречах с Джорджем Шультцем и Кэпом Уэйнбергером. На следующее утро я встретилась с Джорджем Бушем за завтраком и затем поехала в Кэмп-Дэвид, где меня ждал президент Рейган.
К моему большому облегчению, я отметила, что президент сразу понял, почему я была так глубоко озабочена тем, что случилось в Рейкьявике. Он согласился с черновым вариантом заявления, который мы подготовили за день до этого, после беседы с Джорджем Шультцем, и c которым я впоследствии выступила на пресс-конференции. Оно излагало нашу политику в отношении контроля за вооружениями после Рейкьявика. Вот что в нем говорилось: «Мы считаем, что приоритеты должны быть следующие: соглашение по ракетам средней и меньшей дальности, с ограничениями на системы меньшей дальности; сокращение США и Советским Союзом стратегического наступательного оружия на 50 процентов в течение пяти лет; и запрет на химическое оружие. Во всех трех случаях непременным элементом будет эффективная проверка. Мы также считаем, что нужно продолжать исследования по программе СОИ в рамках Договора об ограничении систем противоракетной обороны. Мы подтверждаем, что стратегия прямой защиты и гибкого реагирования НАТО будет и впредь требовать эффективного ядерного сдерживания, основанного на комбинации из нескольких систем. В то же время сокращение ядерного оружия усилит важность уничтожения сложившихся несоответствий. С ядерным оружием нельзя иметь дело изолированно, все время нужно стабильное общее равновесие. Мы также считаем, то эти вопросы должны продолжать быть предметом закрытых обсуждений в блоке».
Президент подтвердил намерения Соединенных Штатов продолжать их стратегическую программу модернизации, в том числе «Трайдент». Он также подтвердил, что полностью поддерживает достигнутые договоренности, используя «Трайдент», модернизировать независимое ядерное сдерживание Великобритании.
Такой результат меня полностью удовлетворял.
Нетрудно представить, как было воспринято кэмп-дэвидское заявление в Москве. Оно положило конец надежде Советов, используя СОИ и мечту президента Рейгана о свободном от ядерного оружия мире, осуществлять свою стратегию по созданию в Европе зоны, свободной от ядерного оружия, что сделало бы нас открытыми для военного шантажа. Оно также показало, что, нравится им это или нет, я имела влияние на президента Рейгана по важнейшим вопросам политики блока. Так что у господина Горбачева было столько же причин иметь дело со мной, сколько и у меня – с ним. Поэтому неудивительно, что меня вскоре пригласили в Москву.
Я подготовилась очень тщательно. В пятницу 27 февраля 1987 года в Чекерс я провела дневной семинар по Советскому Союзу. Я также детально изучила речи господина Горбачева, обычно длинные и беспорядочные, которые он произнес за последнее время, обнаружив для себя в них что-то новое.
Я не ехала в Москву, как представитель Запада, но, без сомнения, было очень важно проинформировать других западных лидеров о линии, которой я буду следовать, и заранее выяснить их настроения. Я знала мнение президента Рейгана и поэтому ограничилась тем, что послала ему длинное сообщение.
Я также организовала на понедельник 23 марта встречу с президентом Миттераном и затем с канцлером Колем. Президент Миттеран думал, как и я, что господин Горбачев готов пойти на многое, чтобы изменить систему. Но французский президент также знал, что Советы уважают жесткость. Он сказал, что мы должны сопротивляться попытке превращения Европы в зону, свободную от ядерного оружия. Я выразила горячее согласие.
Не оказалось разногласий у меня и с канцлером Колем.
Моим последним публичным высказыванием о Советском Союзе до отъезда была речь на заседании Центрального совета Консервативной партии в Торки в субботу 21 марта. Мне было бы нетрудно смягчить критику советского режима. Но я не собиралась этого делать. Слишком часто в прошлом западные лидеры ставили стремление к надежным отношениям с иностранными диктаторами выше слов простой правды. Я сказала:
«В речах господина Горбачева мы видим явное признание того, что коммунистическая система не работает. Вместо того чтобы догнать Запад, Советский Союз еще больше отстает. Мы слышим, что их лидеры говорят на новом языке, который включает узнаваемые нами слова, такие как «гласность» и «демократизация». Но имеют ли они то же значение для них, какое они имеют для нас? Некоторые из тех, кто сидел в тюрьмах по политическим или религиозным убеждениям, были освобождены. Мы это приветствуем. Но многие другие остаются в заключении или им отказывают в разрешении эмигрировать. Мы хотим видеть их свободными или воссоединенными со своими семьями за рубежом, если они этого хотят… Когда на следующей неделе я поеду в Москву на встречу с господином Горбачевым, целью будет мир, основанный не на иллюзии и капитуляции, а на реализме и силе… Мир требует безопасности и доверия между странами и народами. Мир означает конец убийствам в Камбодже, конец резне в Афганистане. Он означает выполнение обязательств, которые Советский Союз добровольно принял на заключительном акте в Хельсинки в 1975 году, – разрешать свободное передвижение людей и идей, а также относительно других основных прав человека… Мы будем оценивать не по словам и не по обещаниям, а по действиям и результатам.»
Я сидела за столом в Кремле напротив господина Горбачева, а между нами стояла высокая ваза с цветами. Меня сопровождали только один член моего коллектива и переводчик. Вскоре стало ясно, что господин Горбачев собирается сделать мне выговор за мою речь на заседании Центрального совета Консервативной партии. Он сказал, что, когда советские лидеры изучали ее, они почувствовали дуновение 1940-х и 1950-х годов. Она напомнила им речь Уинстона Черчилля в Фултоне, Миссури (о «железном занавесе»), и доктрину Трумэна.
Я не извинялась. Я сказала, что есть еще один пункт, который я не упомянула в своей речи, но упомяну сейчас. Речь шла о том, что я не имела свидетельств, что Советский Союз покончил с брежневской доктриной или отказался от цели добиться мирового господства коммунизма. Мы были готовы вести бой идей: действительно, так воевать было правильно. Но вместо этого мы на Западе наблюдаем советскую подрывную деятельность в Южном Йемене, в Эфиопии, в Мозамбике, в Анголе и в Никарагуа. Мы видели, как Советский Союз поддерживает Вьетнам в его завоевании Камбоджи. Мы видели оккупацию Афганистана советскими войсками. Естественно, мы пришли к заключению, что мировой коммунизм все еще следует своей цели. Это было для Запада жизненно важным соображением. Мы признали, что господин Горбачев предан внутренним реформам в Советском Союзе. Но мы должны спросить себя, приведет ли это к изменениям и во внешней политике.
Я затем продемонстрировала, что читала речи господина Горбачева так же внимательно, как он читал мои. Я сказала ему, что считаю его январскую речь на заседании Центрального Комитета чрезвычайно интересной. Но я хотела знать, последуют ли за вводимыми им внутренними переменами перемены во внешней политике Советского Союза. Я добавила, что не ожидала, что будем вести такое горячее обсуждение, едва начав беседу. Засмеявшись, господин Горбачев ответил, что приветствует «ускорение», и доволен, что мы разговариваем откровенно.
Разговор был долгим и касался не только региональных конфликтов, но и самой сути различий между западной и коммунистической системами. Я описывала их как разницу между обществами, где власть была рассредоточена, и обществами, в основе которых лежали контроль из центра и ограничение.
После обеда обсуждение стало менее дискуссионным и более информативным. Он объяснил мне проводимые им экономические реформы и проблемы, которые перед ним стояли. Это привело к теме технологии. Он заявил, что уверен в способности Советского Союза разрабатывать компьютеры, соревнуясь с Соединенными Штатами. Но меня было трудно убедить. И это привело снова к СОИ, и господин Горбачев пообещал, что в этом Советы будут соответствовать, но не рассказал, каким образом. Я попыталась заинтересовать его своим предложением о бо́льшей «предсказуемости» в отношении прогресса американской программы СОИ, но, очевидно, напрасно.
Затем я стала давить на господина Горбачева в целом по проблеме прав человека, и в частности обращения с евреями. Я также подняла вопрос об Афганистане, и у меня возникло впечатление, что он не знал, как выйти из положения. Наконец, я перечислила пункты, по которым, как я считала, мы достигли соглашения, чтобы включить их в официальный отчет о нашем обсуждении, и он согласился, что это улучшило взаимоотношения между нами и добавило уверенности друг в друге. Но время было уже очень позднее. Гости уже начали собираться на официальный прием, на котором я должна была выступать. Поставив дипломатию выше моды, я отменила свои планы вернуться в посольство и переодеться: я пошла на прием в коротком шерстяном платье, в котором проходила весь день. Я чувствовала себя как Ниночка[53] наоборот.