К осени 1988 года мне было ясно, что создание и развитие самоуправляющихся больниц и бюджетов для семейных врачей, разделение на покупателей и поставщиков с районными органами здравоохранения в роли покупателей и деньги, следующие за пациентами – все это было основанием для будущего преобразования НСЗ. Это были пути для предоставления лучшего и более эффективного лечения.
Большое количество работы к тому времени было проделано в отношении самоуправляющихся больниц. Я хотела, чтобы процедура, по которой больницы могли сменить статус и стать независимыми – я предпочитала называть их «концернами» – была как можно проще. Они также должны владеть имуществом, хотя я была согласна с Казначейством, что необходим общий лимит на займы. Было также важно как можно скорее начать приводить эту систему в жизнь, чтобы ко времени следующих выборов у нас было значительное число больниц-концернов. В конце января 1989 года – после двадцать четвертого собрания министров, проведенного мной на эту тему, – Белая книга наконец была опубликована.
Предложения, содержащиеся в этом документе, фактически моделировали внутри НСЗ все возможные преимущества частного сектора и рыночного выбора, но без приватизации, без широкомасштабных дополнительных платежей и, не идя вразрез с основными принципами, которые я установила перед Рождеством 1987 года, как необходимые для достижения удовлетворительного результата. Но Медицинская ассоциация Великобритании, профсоюз работников здравоохранения и оппозиция выразили протест, прямо основанный на преднамеренном и корыстном искажении того, что мы делали. Перед лицом этого протеста Кен Кларк был для нас самым лучшим адвокатом. Сам, не будучи Правым, он бы с меньшей вероятностью говорил на языке свободного рынка, что могло бы встревожить народ и сыграть на руку профсоюзам. Но у него была энергия и энтузиазм, чтобы вечер за вечером доказывать, объяснять и защищать наши действия по телевидению.
Разными путями реформы, содержащиеся в Белой книге, приведут к основополагающим переменам в культуре НСЗ, переменам в пользу пациентов, налогоплательщиков и тех, кто работает в обслуживании. Ко времени моего ухода из правительства результаты уже начинали появляться.
Глава 33Не столько программа, сколько образ жизни
Семейная политика, наука и окружающая среда
Рост благополучия 1986–1989 годов, имевший прочные (хотя и не во всем) основания, вызвал парадоксальный эффект: левые обратили свое внимание на неэкономические вопросы.
Не было ли достигнуто это капиталистическое благополучие слишком высокой ценой?
Не стали ли его следствиями грубый, агрессивный материализм, осложнение дорожного движения и загрязнение окружающей среды?
Не приведет ли сам процесс интегрирования в «Британию Тэтчер» к маргинализации слабых, росту числа бездомных и распаду сообществ?
Я считала все это заблуждениями и лицемерием. Социализм не справился со своей задачей. И именно беднейшие, слабейшие члены общества сильнее всего пострадали от этого провала. Более того, социализм, вопреки возвышенной риторике, в которую были обернуты его аргументы, в прямом смысле деморализовал сообщества и семьи, предлагая зависимость взамен независимости и подвергая при этом традиционные ценности едва сдерживаемым насмешкам. Это была циничная уловка, помогавшая левым вести себя, как тори старой школы, борющиеся за сохранение достоинства перед лицом общественного распада.
Но игнорировать эти аргументы тоже было недопустимо. Некоторые из консерваторов предпринимали попытки потакать социальным аргументам левых на основании того, что мы сами на практике были почти социалистами. Были люди, которые считали, что в ответ на любую критику государство должно больше тратить и больше вмешиваться. Я не могла этого принять. Были особые случаи, в которых государство должно было вмешиваться – к примеру, чтобы защитить детей, подвергающихся реальной угрозе со стороны плохих родителей. Государство должно оберегать закон и гарантировать наказание преступников – этот вопрос не давал мне покоя, поскольку на улицах становилось больше и больше насилия. Но ключевой причиной наших нынешних социальных проблем – не считая вечного влияния и неисчерпаемых возможностей традиционного человеческого зла – был тот факт, что государство берет на себя слишком много. Консервативной партии в своей политике предстояло это признать. Если люди теряют охоту действовать, а сообщества дезориентируются из-за того, что государство само принимает решения, которые нужно принимать людям, семьям и сообществам, то проблемы у общества будут только прибавляться, а не исчезать.
Существовало убеждение, основанное на моих замечаниях в интервью для женского журнала – которое в то время вызвало бурю оскорблений – о том, что «такой вещи, как общество, не существует». Но люди никогда не цитировали остальной текст. Дальше я сказала:
«Есть отдельные мужчины и женщины, есть семьи. И государство ничего не может сделать не через людей, и люди должны полагаться в первую очередь на себя. Наш долг – заботиться о самих себе и помочь ближнему».
Смысл, который я хотела донести и который был искажен до неузнаваемости, заключался в том, что общество – не абстрактное понятие, отделенное от мужчин и женщин, которые его формируют, а живая структура, состоящая из личностей, семей, соседей и добровольных связей. Ошибка, с которой я боролась, заключалась в том, что общество путали с государством, от которого ждали помощи в первую очередь. Каждый раз, когда я слышала, как люди жалуются, что «общество» не должно допускать какую-либо беду, я отвечала: «А что конкретно для этого предпринимаете вы?» Для меня общество является не оправданием, а источником обязанностей.
Я была индивидуалистом в том смысле, что люди должны полностью отвечать за свои действия и вести себя соответствующим образом. Но я никогда не соглашалась с тем, что существует конфликт между подобным индивидуализмом и социальной ответственностью. Если безответственное поведение не подразумевает какого-либо наказания, безответственность станет нормой для огромного количества людей. Что еще важнее, подобные настроения могут передаться их детям, поставив их на неверный путь в жизни.
Я никогда не стыдилась восхваления викторианских ценностей или – фраза, которую я изначально применяла, – викторианских добродетелей во многом потому, что они никак не были только лишь викторианскими. У людей викторианской эпохи была форма речи, которую мы теперь открывали повторно, – они различали «достойных» и «недостойных» бедных. Обеим группам следует помогать. Но это должна быть очень разная помощь, исходящая из того, что государственными затратами нельзя культивировать иждивенческую зависимость. Проблема нашего благосостояния заключалась в том, что мы не смогли вспомнить этого различия, поэтому предоставляли одинаковую помощь тем, кто столкнулся с временными жизненными трудностями и нуждался в небольшой поддержке для их преодоления, и тем, кто просто потерял волю или привычку к работе и самосовершенствованию. Смысл помощи должен заключаться не в том, чтобы позволять людям жить неполноценной жизнью, а в том, чтобы восстановить их самодисциплину и с помощью этого их самооценку.
На меня также произвела впечатление работа американского теолога и социального исследователя Майкла Новака, который облек в новые и острые слова то, что я всегда думала о людях и сообществах. Мистер Новак подчеркнул тот факт, что его термин «демократический социализм» был нравственной и социальной, а не только лишь экономической системой, что он стимулировал ряд добродетелей и что он полагался на взаимодействие, а не на «путь в одиночку». Это были важные открытия, которые вкупе с нашим видением последствий культуры зависимости создавали интеллектуальную базу моего подхода к обширным вопросам, которые в языке политики называются «качеством жизни».
Тот факт, что аргументы, выдвигаемые против экономики и общества, на развитие которых была направлена моя политика, оказались невнятными и непродуманными, разумеется, не позволяли забыть о том, что социальные болезни существовали и в некотором смысле становились серьезнее. Я уже упоминала рост преступности. Министерство внутренних дел и либеральное общественное мнение в целом склонялись к тому, чтобы ставить этот факт под сомнение. Разумеется, можно было отметить схожие тенденции во всем западном мире, и особенно на преступность в американских городах. Также спорным было утверждение, что рост преступности отражал рост готовности сообщать о преступлениях – об изнасилованиях, к примеру, – о которых у полиции ранее могло не быть сведений. Но меня никогда особенно не впечатляли аргументы, сводящие к минимуму масштаб и значимость преступления. Я разделяла мнение общества о том, что должно предприниматься больше усилий для того, чтобы задерживать и наказывать преступников, и что самые жестокие преступники должны нести показательные наказания. В данном случае мы представили меру, которой я была очень довольна, – поправка в закон о судопроизводстве от 1988 года, которая позволяла генеральному прокурору подавать апелляции против излишне мягких приговоров Верховного суда.
Тот факт, что уровень преступности одинаково продолжал расти как во времена рецессии, так и в период процветания, опровергал утверждение о том, что нищета объясняла – или даже оправдывала – преступное поведение. Противоположное утверждение могло бы быть справедливым: процветание давало больше возможностей для воровства. В любом случае рост уровня насилия и опасный уровень молодежной преступности имели свои корни глубоко в обществе. В последние два или три года на своем посту я все больше убеждалась в том, что мы можем добраться до корней преступности и многих других вещей, сосредоточившись на укреплении традиционной семьи. Статистика могла поведать отдельную историю. Один из четверых детей рождался от неженатых родителей. Как минимум один ребенок из пяти сталкивался с разводом своих родителей прежде, чем достигнуть шестнадцати лет. Разумеется, распад семьи и родитель-одиночка не были неизбежным залогом вовлеченности в детскую преступность. Но все свидетельства указывали на распад семьи как отправную точку для возникновения различных социаль