Джон Мейджор в некотором смысле предельно отличался от Найджела Лоусона в роли канцлера. Мне казалось странным, что, пробыв компетентным главным секретарем, ему не было настолько же комфортно разрешать сложные вопросы, с которыми он теперь столкнулся, вернувшись в казначейство. В качестве подготовки к бюджету 1990 года мы провели семинар, который посетила я, Джон, Ричард Райдер, секретарь казначейства по экономическим вопросам, и прочие должностные лица. Много пользы он не принес, и вины Джона в этом не было: проблема заключалась в том, что никто из нас совершенно не верил в прогнозы. Я не находила согласия с Джоном только в одном вопросе: я перестала принимать в расчет новый налог на кредит. Я во многом симпатизировала предположению о том, что банки и жилищно-строительные кооперативы сделали кредиты слишком легкодоступными и что это загоняло безответственных или неопытных заемщиков в долги. Но я никогда не сомневалась в том, что если мы попытаемся положить этому конец, обложив кредиты налогом, всеобщая поддержка, обычно вызываемая пуританской политикой, вскоре превратится в гедонистский протест, по мере того, как видеомагнитофоны, дорогие обеды, спортивные машины и зарубежные отпуска станут недоступны с финансовой точки зрения. Также этот налог повысит RPI. В действительности, учитывая малое пространство для маневра при таких обстоятельствах, единственный бюджет Джона Мейджора был скромным успехом, содержащим несколько приметных предложений для увеличения опасно низкого уровня сбережений. Но к тому времени требовалось нечто большее, чем просто прочный бюджет – даже больше, чем премьер-министр и канцлер, подписавшиеся под одной политикой – чтобы предотвратить политические и экономические последствия допущенного роста инфляции.
Тот факт, что возвращение инфляции и рецессии затмило блага налоговых изменений, привнесенных бюджетами Найджела, не означает, что эти блага испарились. Инфляция все искажает; но, будучи вновь укрощенной, оказывается, что она не уничтожила улучшения в экономической эффективности, привнесенные новыми и упрощенными налогами. Только одна вещь может подорвать эти улучшения аспекта предложения: позволить бюджетным расходам выйти из-под контроля, что увеличивает заемы и в итоге требует повышения налогов, уничтожающих стимулы. Когда я покидала пост, расходы и заемы находились под строгим контролем. Действительно, мы до сих пор рассчитывали бюджет на профицит. И за время моей работы бюджетные затраты как доля ВВП снизились с 44 процентов в 1979 – 80 годах до 40,5 процента в 1990 – 91 годах. С тех пор он поднялся до 45,5 процента ВВП (1993 – 94), а заемы государственного сектора возросли до 50 миллиардов, что составляло 8 процентов от ВВП. Эти цифры вызывают странные отзвуки из прошлого. В политике не бывает окончательных побед.
Приватизация в не меньшей степени чем налоговая структура была принципиально важна для улучшения экономической эффективности Британии. Но для меня она имела еще большее значение: это была одна из основных мер по ликвидации разрушительных и вредоносных последствий социализма. Через приватизацию – в частности, тот ее вариант, который приводит к максимально широкому долевому владению граждан собственностью – полномочия государства уменьшаются, а полномочия людей растут. Точно так же, как национализация была центральным стержнем коллективистской программы, за счет которой лейбористские правительства стремились изменить британское общество, приватизация была центром любой программы по возвращению территории и свободы. Какими бы ни были – и должны были быть – споры вокруг методов продажи, структуры конкуренции и схем регулирования, применяемых в различных случаях, основную задачу приватизации нельзя упускать из виду. Это обсуждение имело практическое значение. Поскольку оно означало, что в тех случаях, когда дело было в выборе между идеальными обстоятельствами для приватизации, на которые могут понадобиться годы, и выходом на продажу в рамках конкретного временного периода, второй вариант был предпочтительнее.
Но, разумеется, более предметные экономические споры о приватизации также занимали значительное место. Государство не должно быть включено в бизнес. Государственная собственность эффективно устраняет – или по крайней мере радикально сокращает – угрозу банкротства, которая является нормой для частных фирм. В результате этого решения об инвестициях принимаются в соответствии с критериями, значительно отличающимися от тех, что применяются к бизнесу в частном секторе. И, вопреки благородным попыткам это сделать (не в последнюю очередь при консервативных правительствах), трудно отыскать способы, повышающие эффективность работы предприятий, находящихся в государственном владении. Можно устанавливать цели, делать предупреждения, следить за эффективностью, назначать новых председателей. Но предприятия в государственном владении никогда не смогут функционировать наравне с нормальными предприятиями. Сам факт, что государство в ответе за них перед парламентом, вместо того, чтобы начальство отвечало перед дольщиками, означает, что не смогут. В этом нет стимула.
Приватизация сама по себе не решает всех проблем. Монополии и квазимонополии, перенесенные в частный сектор, требуют осторожного регулирования, дабы предотвратить злоупотребления рыночными полномочиями, будь то за счет конкурентов или клиентов. Но с точки зрения нормативов существуют также и достойные аргументы в пользу частного владения: регулирование, которое было бы скрытым, теперь должно было быть открытым и конкретным. Это дает лучшую и более прозрачную дисциплину. И, разумеется, в более общем смысле свидетельства ничтожной эффективности правительства в управлении любым бизнесом – или предоставлением любых услуг – настолько очевидны, что их необходимо включать в статистику, чтобы наглядно продемонстрировать, почему государство должно выполнять конкретные функции, вместо того чтобы демонстрировать, что не должен делать частный сектор.
Глубина рецессии означала, что не было особых перспектив успешной приватизации в ранние годы из-за низкого доверия на рынке и значительных потерь национализированной промышленности. Но, при всем этом, на момент выборов 1983 года «Бритиш Эроспейс» и (нынешняя) «Бритиш Фрэйт Консортиум» процветали в частном секторе; «Кейбл энд Вайрлесс», Ассоциация британских портов, «Бритойл» (национализированная компания по исследованию и производству нефти, организованная лейбористами в 1975 году), «Бритиш Рейл Хотелс» и «Эмершам Интернэшнл» (которая производила радиоактивные материалы для промышленного, медицинского и научного применения) также полностью или частично перешли обратно в частное владение.
Огромные потери «Бритиш Шипбилдинг» и массивная реструктуризация «Бритиш Эрвэйс» делали невозможными их продажу в настоящий момент; однако в обоих случаях перспектива приватизации была важным фактором в установлении более высокого уровня финансовой дисциплины и привлечении хорошей администрации. Законопроект о «Бритиш Телеком», для приватизации BT, провалился только при старом парламенте и должен был быть вновь представлен при новом. Манифест 1983 года упоминал всех этих кандидатов на приватизацию, а также «Роллс-Ройс», значительные части «Бритиш Стил» и «Бритиш Лейланд», а также британские аэропорты. Значительная часть частного капитала также должна была быть вложена в «Нэшнл Бас Компани». И повторно звучало обещание о том, что работникам будет предложено стать дольщиками в упомянутых компаниях. Однако, пожалуй, самым далеко идущим было наше обещание стремиться к «увеличению конкуренции и привлечение частного капитала в газовую и электрическую промышленность». Газ действительно был приватизирован в 1986 году. Более сложной и амбициозной приватизации пришлось ждать до следующего парламента. В манифесте 1987 года и электричество, и водная промышленность были основными кандидатами на приватизацию. В течение этих лет приватизация произвела скачок из самых низов на самую верхушку нашей политической программы. Так продолжалось до самого конца моего пребывания на посту.
Я всегда была очень рада видеть, как предприятия, которые поглощали значительные суммы денег налогоплательщиков и считались синонимами провала британской промышленности, уходят из государственной собственности и процветают в частном секторе. Сама перспектива приватизации заставляла такие компании становиться конкурентоспособными и доходными. Лорд Кинг развернул «Бритиш Эрвэйс» при помощи отважной политики уменьшения размеров компании, улучшив при этом сервис и дав работникам возможность сделать собственную ставку на успех. Она была продана как преуспевающий концерн в 1987 году. «Бритиш Стил», которая поглотила обширные субсидии в 70-х и 80-х годах, вернулась в частный сектор как доходная компания в 1988 году. Но, пожалуй, именно возвращение «Бритиш Лейланд» (теперь известной как «Ровер Груп») в частный сектор доставило не самое большое удовлетворение вопреки практически бесконечным спорам о том, сколько получил ее частный покупатель – некогда государственная «Бритиш Эроспейс».
Не сразу стало понятно, что предложение, сделанное «Бритиш Эроспейс» в аккурат перед Рождеством 1987 года, было серьезным. Но вскоре выяснилось, что оно серьезное. В этом приобретении была индустриальная логика. Аэрокосмическая промышленность полагается на получение небольшого количества огромных контрактов в неизбежно нерегулярные временные интервалы; машины удовлетворяют гораздо более стабильный рынок. И, разумеется, продажа компании «Бритиш Эроспейс» имела одно важное политическое преимущество: компания останется британской.
Особые финансовые условия сделки лишь отражали плачевное состояние «Бритиш Лейланд» после долгих лет в государственной собственности и потраченных впустую инвестиций. Тот факт, что условия нужно было пересмотреть, отражал новый интерес Европейской комиссии к деталям государственной помощи промышленности, нежели базовую твердость самой сделки.
Только довольные клиенты могут твердо гарантировать будущее предприятия или зависящие от него рабочие места, и «Ровер» не могла быть исключением из этого правила. Но последствия катастрофического эксперимента социалистов, которому была подвергнута компания, теперь были преодолены; «Ровер» вернулась в частный сектор, где ей было и место.