Как всегда, перспектива приватизации означала, что финансы промышленности подвергнутся внимательному изучению, и то, что всплыло наружу, было предельно нежелательным. Руководствуясь вопросами окружающей среды и стабильного снабжения, я считала необходимым продолжать развитие атомной энергетики. Но осенью 1988 года цифры стоимости списания устаревающих электростанций были внезапно пересмотрены департаментом энергетики и оказались гораздо выше. Они стабильно недооценивались или даже скрывались. И чем внимательнее изучались цифры, тем выше они становились. К лету 1989 года сама перспектива приватизации основной компании, производящей электричество, в распоряжении которой были атомные электростанции, начала выглядеть безвыходной. Поэтому я согласилась, что старые электростанции «Магнокс» должны остаться под управлением государства. Это было одним из последних действий Сесила в департаменте энергетики, и он достался его преемнику Джону Уэйкему, которому предстояло разбираться с оставшимися вопросами атомной проблемы.
Алан Уолтерс с предыдущей осени просил, чтобы атомные станции были выведены за пределы приватизации. И, как часто бывало, он оказался прав. Цифры стоимости списания остальных электростанций теперь выглядели неявными, а затем стали расти, точно так же, как это произошло с «Магнокс». Джон Уэйкем рекомендовал и согласился с тем, что вся атомная электроэнергия в Англии и Уэльсе должна оставаться под государственным управлением. Одним из последствий этого стало решение Уолтера Маршалла, который, естественно, хотел сохранить атомные провинции своей империи, подать в отставку, что меня очень расстроило. Но другим последствием стала возможность начала приватизации, и это произошло на благо клиентов, дольщиков и казны.
Результат гениальной реорганизации промышленности Сесилом Паркинсоном на конкурентных основах заключается в том, что Британия сегодня обладает, пожалуй, самым эффективным энергоснабжением в мире. А в результате прозрачности, которая необходима при приватизации, мы также стали первой страной, которая вычислила полную стоимость атомной энергии, а затем создала подходящие для нее финансовые условия.
Все равно мне еще многое хотелось сделать. Но к тому моменту, когда я покидала свой пост, доля государственного сектора в промышленности снизилась на 60 процентов. Почти каждый четвертый житель страны был дольщиком. Более шестисот тысяч рабочих мест перешли из государственного сектора в частный. В сумме это стало крупнейшей передачей собственности и полномочий из рук государства в руки людей и их семей за пределами стран коммунистического блока. Британия действительно задала мировую тенденцию к приватизации. Около 400 миллиардов фунтов активов были приватизированы или приватизируются по всему миру. И приватизация не только одна из самых успешных статей экспорта Британии: она вернула нам репутацию нации новаторов и предпринимателей. Неплохой показатель на фоне того, что нам постоянно говорили: «Это не работает».
Глава 36Поплавки и заплатки
Денежно-кредитная политика, процентные ставки и курсы обмена
Корректная экономическая политика главным образом зависит от правильного понимания того, какие задачи должны ложиться на государство, а какие – на народ. После продолжительной борьбы в ходе моего первого срока, в 1979–1983 годы, я и министры, мыслящие в одном направлении, во многом изменили кабинет, Консервативную партию и мнение финансового мира, бизнеса и даже СМИ в сторону более строгого взгляда на роль государства в экономике. Более того, в вопросе нормативно-правовой базы для ведения бизнеса существовало общее понимание, что целью должны быть более низкие налоги, меньшее количество рычагов контроля и наименьшее вмешательство со стороны. Но в вопросе создания единой нормативно-правовой базы для финансовой системы в целом не было подобного единства. В то время как мы с Найджелом Лоусоном пришли к согласию в вопросе роли государства в целом, у нас были жесткие разногласия в вопросе кредитно-денежной политики и обмена.
Наши успехи в снижении инфляции в наш первый срок с 10 процентов (при росте) до менее чем 4 процентов (при снижении) были достигнуты за счет контроля над денежной массой. «Монетаризм» – или вера в то, что инфляция является денежным феноменом, при котором «слишком большое количество денег гонится за слишком маленьким количеством товаров» – был подкреплен финансовой политикой, которая снижала государственный кредит, освобождая ресурсы для частных инвестиций и понижая процентную ставку. Этот комбинированный подход выражался через финансовую стратегию среднего срока – во многом творение Найджела Лоусона. Ее применение в значительной степени зависело от наблюдения за денежными индикаторами. Они, как я отмечала, часто искажались, вводили в заблуждение или оказывались ненадежными. Поэтому накануне ухода Джеффри Хау с поста канцлера стоимость фунта по отношению к другим валютам – курс обмена – также принималась в расчет.
Важно понимать, что входит в систему взаимоотношений между курсом обмена и денежной массой, а что нет. Во-первых, нужно учитывать эффект от повышения курса обмена валют; т. е. один фунт стоит больше в иностранной валюте. Поскольку большая часть цен на импорт и экспорт устанавливается в иностранных валютах, цена этих товаров в фунтах будет уменьшаться. Но это применимо только к товарам и услугам, которые импортируются или экспортируются в готовом виде, таких, как нефть или текстиль. Множество товаров и услуг, составляющих наш национальный доход, не принадлежат к этой категории: к примеру, мы не можем экспортировать наши дома или услуги, предоставляемые в наших ресторанах. На стоимость этих вещей напрямую не влияет курс обмена валют, а непрямой эффект, передаваемый через оплату труда, будет ограниченным. Что в действительности более или менее определяет цену домов и других «необмениваемых товаров», так это денежная масса.
Если денежная масса растет слишком быстрыми темпами, цены на необмениваемые внутренние товары будут расти соответственно, и сильный фунт это никак не предотвратит. Но взаимодействие сильного фунта и свободной денежной массы вызывает депрессию в экспортном секторе и перетекание ресурсов в дома, рестораны и т. п. Баланс торговли в таком случае все больше будет склоняться в сторону дефицита, который придется компенсировать иностранными займами. Такое искажение попросту не может долго продолжаться. Либо курс обмена должен быть снижен, либо рост денежной массы должен быть остановлен, либо и то, и другое.
Результаты этого принципиально важны. Можно выбрать сдерживание курса обмена на определенном уровне, используя любую подходящую денежно-кредитную политику для сохранения этого уровня. Либо можно установить конкретный показатель денежной массы, позволив рыночным силам определять курс обмена. Таким образом, невозможно одновременно контролировать и курс обмена, и денежно-кредитную политику.
Однако на свободный курс обмена существенное влияние оказывает денежно-кредитная политика. Причина проста. Если в обращение попадает значительно больший объем фунтов, цена фунта стремится вниз – точно так же, как избыточный урожай клубники понижает цену на нее. Поэтому снижение курса фунта может означать, что денежно-кредитная политика была слишком расслаблена.
А может и не означать. Помимо денежной массы, существует множество факторов, оказывающих влияние на свободный обменный курс. Важнейшим из них являются международные потоки капитала. Если страна реформирует налог, правила в области регулирования и профсоюзов таким образом, что за вычетом налогов прибыль от капитала превышает прибыль других стран, будет иметь место чистый приток капитала, и валюта этой страны будет пользоваться значительным спросом. При свободном курсе обмена он будет удовлетворяться. Но это не будет признаком твердости валюты: в действительности в Британии с 1987 по середину 1988 года высокий курс обмена валют может ассоциироваться со значительным ростом денежной массы.
Из этого следует, что если курс обмена становится самоцелью, значит, от «монетаризма» как такового отказались.
Единственный эффективный способ контроля над инфляцией – использование процентных ставок для управления денежной массой. Если вы, напротив, установите постоянные процентные ставки с целью придерживаться конкретного курса обмена валют, значит, вы ориентируетесь по другой, потенциально ошибочной звезде. Как мы уже дважды наблюдали – один раз, когда я была премьер-министром, Найджел преследовал дойчмарку за пределами ERM, и процентные ставки оставались слишком низкими; один раз при Джоне Мейджоре, когда мы старались соблюдать нереальный паритет в рамках ERM, и процентные ставки оставались слишком высокими – итогом прокладывания курса по этой звезде будет прямое попадание на рифы.
Эти вопросы лежали в самом сердце экономической политики, которая сама лежит в основе демократической политики. Но существует еще более важный вопрос, который впервые был поднят во время спора о том, должен ли фунт войти в ERM, а затем, в более острой форме, о том, должны ли мы принимать предложения Европейского сообщества по Экономическому и валютному союзу (EMU). Это был вопрос суверенитета. Участие фунта стерлингов в ERM частично воспринималось как признак того, что мы были «хорошими европейцами». Но он также выглядел как способ отречения от контроля над нашей денежно-кредитной политикой, чтобы ей занимался Бундесбанк Германии. Вот что имелось в виду, когда люди говорили, что мы завоюем доверие, если «пришвартуемся» к дойчмарке. В действительности если течение поменяется, а вы – на якоре, то единственная альтернатива сбросу цепи на дополнительную длину, по мере того как поднимается ваш корабль, это пойти ко дну; и в ERM, где вычисления становились все сомнительнее, уже не осталось цепи. Что и привело нас к EMU.
EMU – которое подразумевает потерю возможности печатать свою собственную валюту и принятие единой европейской валюты, единого центрального банка и единого набора процентных ставок – означает конец экономической независимости для страны и, как следствие, рост бесполезности ее парламентской демократии. Контроль над экономи