По возможности каждый понедельник первую половину дня я посвящала тому, чтобы встретиться с Кеном Бейкером и рабочей группой Центрального совета и рассмотреть план на предстоящую неделю. Также во время обеда я обсуждала политическую ситуацию с Кеном, с руководителями коммерческих предприятий и некоторыми коллегами из кабинета министров. В этот понедельник наша беседа коснулась широкого круга вопросов, за исключением одного, волновавшего всех: стоит ли ожидать борьбы за пост лидера партии. Сейчас, судя по британским газетам, подтверждалось ощущение, что Майкл, возможно, перегнул палку в видении ситуации, содержащемся в его открытом письме. Если он теперь не вступился бы в гонку за лидерство, его бы обвинили в трусости. А если он начал бы борьбу, то скорее всего потерпел бы поражение, несмотря на тот резонанс, который произвела отставка Джеффри. В такой обстановке проходила наша дискуссия с Питером Моррисоном, моим парламентским секретарем, и председателем «Комитета-22» Крэнли Онслоу, состоявшаяся во второй половине дня во вторник (6 ноября) после моего краткого визита в Женеву для выступления на Всемирной климатологической конференции.
Мы все были обеспокоены тем, что недоговоренность вокруг лидерства причиняла большой ущерб партии и правительству. Вероятно, лучше было попытаться довести дело до конца и оперативно решить все вопросы по участию в выборах лидера (если таковые потребуются). Конкурс за пост лидера должен быть проведен в течение двадцати восьми дней после открытия новой парламентской сессии, но назначать точную дату мог только лидер партии после консультации с председателем «Комитета-22». Соответственно, мы договорились о том, что предложим назначить конечный срок подачи заявок от кандидатов на четверг, 15 ноября, а датой проведения первого тура сделать вторник, 20 ноября. Суть была в том, чтобы у меня была возможность отправиться на встречу на высшем уровне СБСЕ в Париже – после окончания первого голосования (если оно должно было бы пройти). Недостатком, безусловно, было то, что я не смогла бы присутствовать в Вестминстере, чтобы заручиться поддержкой парламентариев. Но мы с Питером Моррисоном ни в коем случае не подразумевали, что мне придется проводить агитационную работу от своего имени. Как оказалось, это могло быть неверным решением. Но важно понимать, на чем оно основывалось. Во-первых, было бы абсурдом, если бы премьер-министр после одиннадцати с половиной лет у руля власти вдруг повел себя так, словно впервые выдвигает свою кандидатуру. Члены партии – тори знали, кто я, что сделала для партии и во что верила. Если они до сих пор не были убеждены, мне вряд ли удалось бы внушить им еще какие-либо доводы. Из недели в неделю я выслушивала жалобы членов партии; но сейчас я не могла бы уверенно сказать отдельно взятому члену парламента, обеспокоенному введением районного налога, что меня убедили его высказывания и я намерена поставить крест на всей схеме. Такого намерения также не было у меня и в мыслях. Таким образом, это создавало жесткие рамки для агитационной работы, которую мне стоило бы проводить для привлечения еще большего числа голосов в свою поддержку. При этом кандидат, каким являлся Майкл, мог пообещать служебное продвижение тем, кого потеснили на государственной службе, а также сохранность мест тех, кто уже находился на ней. Он бы мог обернуть в свою пользу возмущение среди заднескамеечников. Во-вторых, у меня было чувство, как в 1989 году, что самая успешная кампания – кампания, которую проводят другие от моего имени. У Питера Моррисона, по моему мнению, был большой опыт работы в палате общин, и я видела в нем деятеля, способного собрать хорошую команду, которая выступит за меня. Он был из числа первых заднескамеечников, которые настояли на том, чтобы я выдвинула свою кандидатуру в 1975 году. Я знала, что в его лояльности можно не сомневаться. К сожалению, тот безмятежный оптимизм, благодаря которому Питер лучше всех мог поддержать моральных дух в нас всех, никак не годился для того, чтобы разгадать намерения тех избирателей – членов Консервативной партии, которые никак не могли определиться. Также я предполагала, что Питер подключит к работе в моей команде других зубров, включая Джорджа Янгера, которому в 1989 году удалось поработать на славу. Дебаты по поводу обращения к ее величеству дали бы мне возможность восстановить свой авторитет и удержать правительство на плаву. Поэтому я с особой тщательностью приступила к работе над речью. В день дебатов (в среду, 7 ноября) мне пришлось парировать еще один жалкий выпад со стороны Нила Киннока, метаморфозы которого в качестве рыночного социалиста я описала так: «Лидер оппозиции не прочь поговорить о социализме с точки зрения предложения. Мы знаем, что это значит: на любой запрос профсоюзов у лейбористов найдется предложение». Но я также должна была осветить более деликатный вопрос, касающийся отставки Джеффри. И тут было множество подводных камней. В своем заявлении об отставке Джеффри не изложил существенных политических разногласий между нами. Нет, он заострил внимание на чем-то, что описал как «настроение, посетившее меня… во время прошлых выходных в Риме и на этой неделе во вторник в палате общин». Поэтому я сочла, что вправе указать в своей речи на то, что «если лидер оппозиции прочтет письмо моего достопочтенного ученого коллеги, ему будет очень трудно найти там существенные политические разногласия во взглядах на Европу между моим достопочтенным ученым коллегой и всеми остальными в наших рядах». Дебаты прошли плодотворно. Но вскоре выяснилось, что Джеффри разозлило мое высказывание. Он, вероятно, чувствовал, что между нами были существенные точки разногласий по политическим вопросам, даже несмотря на то что он так и не сумел их четко высказать. Но нам удалось этим достичь только временного затишья перед политической бурей, которая должна была разразиться. К концу совещания кабинета министров в четверг (8 ноября) мы пошли на нетрадиционный шаг и отложили его закрытие, чтобы посвятить время обсуждению политической линии. Кен Бейкер предупредил о вероятности крайне неблагоприятных результатов на дополнительных выборах в округах Бутл и Брэдфорд-Норт. Его опасения подтвердились. Наихудшим результат оказался в Брэдфорде, где мы скатились на третье место. В начале следующего дня (в пятницу, 9 ноября) Кен связался со мной по телефону для обсуждения этих результатов. Я с напускной бодростью ответила: «Думала, что будет хуже». Но это все было скверно, причем в самое неподходящее время. Впрочем, о чем действительно заговорили комментаторы, было заявление, сделанное в тот же день Джеффри о том, что он намерен «изыскать возможность в течение следующих нескольких дней и разъяснить членам палаты общин те причины – как по сути, так и по форме, – повлиявшие на [его] трудное решение». Естественно, предположения о том, что Майкл Хезелтайн решит выдвигать свою кандидатуру, усилились за уик-энд. Действительно, политическая борьба вошла в одну из тех нервно-лихорадочных стадий, когда кажется, что события развиваются в направлении к некой переломной, но неизведанной точки кульминации почти помимо воли актеров. И с этим мало что можно было поделать. Я продолжала придерживаться своего согласованного плана. В понедельник (12 ноября), как и неделей ранее, нас с Кеном Кларком волновал только один вопрос во время утреннего совещания касательно плана на предстоящую неделю и во время обеда с коллегами – и снова, по сути, никто из нас не желал говорить об этом. Пока никому не было известно, ни что скажет Джеффри, ни даже когда он собирается выступить. Но еще никогда не ждали с таким нетерпением речи, подготовленной Джеффри. Вечером того же дня я произнесла речь на банкете лорд-мэра в Гилдхолле, задав исключительно вызывающий тон. Но сейчас слова стали мне неподвластны. Я использовала метафору из игры в крикет: она сорвала горячие аплодисменты на этом торжественном вечере, но впоследствии обернулась против меня: «Я все еще в игре, хотя последнее время приходилось отбивать довольно жесткие удары. И если кто еще сомневается, могу вас уверить, больше не будет ни высоких мячей, ни чинимых помех, ни затягивания игры. Мяч будет введен в игру и наберет очки по всему игровому полю».
Теперь мне уже было известно, что Джеффри собирался выступить в палате общин на следующий день, во вторник, 13 ноября, чтобы высказаться относительно своего ухода с поста. Я бы, безусловно, задержалась после сессии вопросов парламентариев, чтобы послушать его. Речь Джеффри была мощным выступлением перед палатой общин – самым мощным за всю его карьеру. Если ей и не удалось достичь заявленной цели – разъяснить политические разногласия, которые спровоцировали его отставку, – то она смогла добиться истинной цели, а именно, навредить моему положению. По содержанию она была смелой, аналитической, давала простую аргументацию, но при этом была наполнена ядом. Подавляемый долгое время гнев придал словам Джеффри дополнительную силу, чего раньше ему не удавалось. Он обратил спортивную метафору против меня с мастерством, свойственным королевскому адвокату, заявив, что мои недавние высказывания относительно твердого экю подрывали положение министра финансов и председателя Банка Англии: «Это скорее похоже на перевод игроков на линию приема подачи, где они обнаружат – уже после ввода первых мячей в игру, – что капитан сломал их биты еще до начала матча». Он убедительно высмеивал мои принципиальные доводы против уклона Европы в сторону федерализма, которые, по его мнению, являлись не более чем корчами самодурства. А его завершающая фраза: «пришло время, когда остальные должны пересмотреть свою реакцию на трагический конфликт представлений о лояльности, который я, пожалуй, слишком долго пытался преодолеть», – стала открытым приглашением Майклу Хезелтайну к выдвижению своей кандидатуры против моей, которое взбудоражило палату общин. Слушание это обвинительного заключения было довольно специфическим переживанием – приблизительно так чувствует себя обвиняемый, когда слышит речь прокурора, подводящего дело под статью, которая предусматривает в качестве наказания смертную казнь. Ибо на меня были устремлены не менее пристальные взоры, чем на Джеффри. И пусть весь мир заслушивался им, но при этом наблюдал за мной. Но под маской самообладания, глубоко внутри у меня кипели эмоции. Я нисколько не сомневалась в том, что его речь серьезно расшатывала мое положение. Какая-то область моего сознания продолжала производить обычные политические расчеты, чтобы понять, как нам с коллегами следовало реагировать на это в кулуарах. Майклу Хезелтайну не просто вручили приглашение войти в списки кандидатов: ему предоставили еще и оружие. Как мы могли бы сдержать этот натиск? Но где-то в отдаленных уголках сознания, пытающегося разобраться в ситуации, я испытывала боль и потрясение. Вероятно, из-за раздражительности, ставшей угловым камнем наших взаимоотношений с Джеффри в последние годы, у меня и возникла эта бессмысленная реакция уязвленности. Но какой бы ни была между нами неприязнь, она высказывалась за закрытыми дверьми, хоть изредка это и становилось достоянием политической светской хроники. На публике я его активно поддерживала как на посту министра финансов, так и на посту министра иностранных дел. Конеч