Я предупреждала о дисбалансе между силами НАТО и Варшавского Договора в Центральной Европе, ибо последний превосходил нас на 150 000 человек, почти 10 000 танков и 2600 самолетов. Но я подчеркнула, что западная защита не может ограничиваться одной лишь Европой: линии снабжения НАТО тоже должны быть защищены. Это означало, что мы не можем игнорировать то, что силы, поддерживаемые Советским Союзом, делают в Анголе. Если им позволить реализацию их планов там, они могут решить, что такой опыт можно повторить и где-то еще.
Реакция на эту речь, особенно среди серьезных изданий британской прессы, была гораздо более благожелательной, чем на речь в Челси. «Дэйли Телеграф» озаглавила редакторский комментарий «Правда о России». «Таймс» признала, что «есть самоуспокоенность на Западе». Не пришлось долго ждать и советской реакции. Из советского посольства пришло письмо на имя Реджи Модлинга, и посол прибыл в Министерство внешней политики, чтобы выразить протест лично. Поток грубой брани полился из разных органов советской пропаганды. А один аппаратчик в штате «Красной звезды», газеты Красной Армии, чье воображение обогнало его способность судить, придумал для меня прозвище Железная леди.
Один из способов защиты, которые свободное общество может использовать против тоталитаристской пропаганды, состоит в том, что тоталитаристы склонны видеть западное сознание как зеркальное отображение своего собственного. Они, вследствие этого, время от времени приходят к самым гротескным ошибочным суждениям. Это было одним из них. Когда Гордон Рис прочел в Национальной ассоциации прессы то, что сказала «Красная звезда», он впал в экстаз и ринулся ко мне в офис, чтобы об этом рассказать. Я немедленно поняла, что они непреднамеренно поставили меня на пьедестал как своего самого сильного европейского противника. Они никогда не оказывали мне большей услуги.
Выборы Джимми Картера в президенты Соединенных Штатов в конце 1976 года привели в Белый дом человека, который поставил права человека на самую верхную строчку своих планов по внешней политике. По крайней мере можно было быть уверенным, что он не совершит ошибки своего предшественника, который отказался встретиться с Солженицыным, из страха оскорбить Советский Союз.
Президенту Картеру скоро предстояла проверка. В январе 1977 года текст «Хартии 77», манифеста чешских диссидентов, был тайно привезен в Западную Германию и опубликован. Через месяц Джимми Картер лично написал профессору Андрею Сахарову, советскому ученому-атомщику и выдающемуся диссиденту. Такая смена интонаций обнадеживала.
Но вскоре меня стали волновать другие аспекты внешней политики администрации Картера. Президент Картер был страстно предан идее разоружения, что ранее продемонстрировали остановка проекта стратегического бомбардировщика Б1 и новый импульс, который он дал переговорам ОСВ 2 (переговорам об ограничении стратегических вооружений), которые были начаты между президентом Фордом и Советским Союзом. Поэтому, по иронии судьбы, президент Картер обнаружил, что он мог принять меры для укрепления прав человека лишь в странах, примыкавших к Западу, но не в странах, которые были враждебны и достаточно сильны, чтобы его игнорировать.
Что касается переговоров ОСВ 2, они позволяли обсуждать конкретные формулировки, но действительно важным стратегическим фактом было то, что Советский Союз в последние годы вооружался гораздо быстрее, чем американцы. Любое простое соглашение о «сокращении вооружений» было как будто обязано стабилизировать военное равновесие таким образом, чтобы это признать. Только мощные сокращения вооружения, с одной стороны, или новая кампания для укрепления обороны Америки, с другой, могли коренным образом изменить это положение. Когда я снова посетила Соединенные Штаты в сентябре 1977 года, администрация Картера все еще наслаждалась политическим медовым месяцем. Президент Картер привнес в Белый дом новый неформальный стиль, которой шел в ногу с настроениями времени. Хотя некоторые его назначения навевали беспокойство, в целом это было приписано настороженности Вашингтона по отношению к людям со стороны. Сайрус Ванс, государственный секретарь, и Збигнев Бжезинский, советник по национальной безопасности, стали для Картера двумя замечательными помощниками, чья разница во взглядах тогда еще не была очевидной.
С самим Джимми Картером я встретилась в Лондоне в мае, когда он принимал участие в саммите Большой семерки. Вопреки моим растущим сомнениям по поводу его внешней политики он мне понравился, и я с нетерпением хотела снова с ним встретиться. В нашей беседе в Белом доме президент пылко желал объяснить и оправдать свою недавно запущенную инициативу всестороннего ядерного моратория. Хотя он четко оперировал деталями и был убедительным защитником, меня он не убедил. Я верила в жизненную необходимость надежных средств ядерного сдерживания и знала, что ядерное оружие должно испытываться, чтобы быть надежным, так что я не могла согласиться с его политикой. Равным образом я не могла согласиться с президентом Картером, а по сути, с Сайрусом Вансом и Эндрю Янгом, представителем Соединенных Штатов в ООН, с тем подходом, который они предпочитали в решении родезианского вопроса. Американцы настаивали на разоружении сил безопасности Родезии. Но я знала, что это никогда не будет приемлемо для белого населения, которое до сих пор обладало военным превосходством над вооруженными повстанцами, без реальной гарантии мира. Американцы также играли с идеей введения санкций против Южной Африки, что мне казалось столь же неблагоразумным, принимая во внимание, что им нужно было иметь южноафриканское правительство на своей стороне, если они собирались убедить Яна Смита пойти на компромисс.
По крайней мере в этот раз я не должна была противостоять враждебным нападкам со стороны посольства, что было иронично, если принять во внимание, что новый посол Питер Джей был зятем Джима Каллагена. Звучало много обвинений в кумовстве, когда было объявлено об этом назначении. Но лично мне Питер Джей очень нравился. При его понимании монетаризма он был бы с радостью встречен в теневом кабинете.
Тем временем неуверенность в том, в каком направление пойдет американская политика, и масштаб советских амбиций все больше привлекали внимание к этим странам, создававшим тревожное равновесие между двумя блоками, в котором Югославия имела особое значение. С тех пор как маршал Тито разорвал отношения со Сталиным в 1948 году, Югославия занимала аномальную, но важную позицию.
Хрупкость Югославии одновременно символизировала состояние здоровья самого Тито и зависела от него. Оставался открытым вопрос, попытаются ли Советы восстановить контроль в том хаосе, который, как повсеместно ожидалось, последует за его смертью. В возрасте восьмидесяти пяти лет Тито все еще контролировал события, но был слаб. Я уже давно хотела посетить Югославию, но мой визит был дважды отложен из-за того, что Тито не чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять меня. Однако в холодный декабрьский день 1977 года в компании сэра Фицроя Маклина, товарища по оружию и старого друга югославского президента со времен Второй мировой войны, я прибыла в Белград.
Мы посетили Тито в его белградском доме. Он был мощной личностью, сохранившей нечто от щегольства своего пламенного партизанского прошлого, но не оставлявшей сомнения, что внутри него сталь, которая объясняла его послевоенное могущество. Мы обсудили советскую угрозу и в целом пришли к согласию. Гнетущий вопрос о его наследии поднят не был. Должно быть, Тито уже пришел к пониманию, что при всех скрупулезно разработанных конституционных мерах предосторожности это будет катастрофа.
Перед моей поездкой в Югославию Альфред Шерман попросил меня поднять с Тито вопрос о деле Милована Джиласа, его бывшего друга и коллеги и на протяжении многих лет самого настойчивого критика внутренней политики. Джилас был в числе недавно освобожденных политических заключенных, но, как я поняла, подвергался беспрестанным притеснениям. Казалось вероятным, что он снова окажется в тюрьме. Я решила предупредить Тито. С невинным видом я сказала, что была очень рада, что Джилас был освобожден. Тито помрачнел.
«Да, он освобожден, – сказал президент, – но он намерен вернуться к старым шуткам. И если он продолжит нарушать нашу конституцию, он прямиком вернется в тюрьму».
«Ну, – ответила я, – такой человек, как Джилас, причинит вам гораздо больше вреда в тюрьме, нежели на свободе».
Фицрой Маклин присоединился: «Вы знаете, она права». Тито сурово на меня посмотрел. После паузы он вернулся к обсуждению других вопросов. Насколько я знаю, Джилас остался на свободе – лишь для того, чтобы страдать от преследований за свои независимые суждения в бесчеловечном режиме сербского президента Слободана Милошевича.
На самом деле, хотя я этого тогда и не знала, начиналось развитие трех событий, которые в долгосрочной перспективе помогли остановить продвижение Советского Союза. Прежде всего парадоксальным образом Советы стали слишком надменны. Тоталитаризм по природе и часто роковым для себя образом презирает противников. Советы верили, что неудачи западных политиков означали, что люди Запада смирились с поражением. Чуть больше внимательности и предусмотрительности могли бы обеспечить советским лидерам большие победы. Они же, особенно во время вторжения в Афганистан в 1979 году, провоцировали западную реакцию, которая в конечном итоге разрушила сам Советский Союз.
Вторым событием стало избрание польского Папы в сентябре 1978 года. Иоанн Павел II зажег в Восточной Европе революцию, которая сильно покачнула советскую империю.
И наконец, появление Рональда Рейгана в качестве серьезного претендента на роль американского президента. Я познакомилась с губернатором Рейганом вскоре после того, как стала лидером Консервативной партии в 1975 году. Даже до этого я кое-что о нем знала, потому что Дэнис однажды вечером в конце 1960-х вернулся домой, расхваливая замечательную речь Рональда Рейгана, которую тот только что произнес в Институте директоров. Я сама прочла текст и тут же поняла, что имел в виду Дэнис. Когда мы познакомились лично, я немедленно была завоевана его обаянием, чувством юмора и прямотой. В последующие годы я читала его речи, где он выступал за сокращение налогов, видя в этом корень накопления капитала, и за укрепление обороны вместо политики ослабления напряжения. Я также прочла многие из его обращений к жителям Калифорнии, с которыми он выступал раз в две недели и которые его пресс-секретарь регулярно пересылал мне. Я была во всем с ними согласна. В ноябре 1978 года мы снова встретились в моем кабинете в Палате общин.