В ранние годы Рональда Рейгана не принимала большая часть политической элиты, хотя этого нельзя было сказать об американском электорате, потому что он был аутсайдером с правыми взглядами и его не стоило брать всерьез. (Я где-то это уже слышала раньше.) Теперь же многие серьезные республикацы смотрели на него как на свой билет обратно в Белый дом. Чего бы Рональд Рейган ни достиг на этом пути, он не сделал этого за счет своих убеждений. Я обнаружила, что они были тверды как никогда. Когда он покинул мой кабинет, я подумала, как сильно бы изменился мир, если бы такой человек стал президентом Соединенных Штатов. Но в ноябре 1978 года возможность, что такое случится, казалась маловероятной.
Глава 11Школа власти
Лидер оппозиции, март 1977 – март 1979
Либерально-лейбористский пакт не выполнил ничего из того, что было обещано его представителями. Он не остановил и уж тем более не повернул вспять продвижение социализма: в действительности он удержал лейбористское правительство у власти и дал ему возможность завершить национализацию авиационной и судостроительной промышленности. Не нес он ответственности и за хрупкое, но все же реальное восстановление экономики, которое постепенно укрепило политическую позицию Лейбористской партии в 1978–1979 гг. Возрождение стало результатом финансовых мер, установленных Международным валютным фондом за несколько месяцев до того, как был заключен пакт. Он не помог мистеру Каллагену изолировать и победить левых, на самом деле левые оказались достаточно сильны, чтобы за несколько лет захватить власть в партии.
Реальная польза была совсем другой и совершенно непреднамеренной. Во-первых, тот факт, что Либеральная партия продемонстрировала близость своего подхода к лейбористскому, дал предупреждающий знак потенциальным сторонникам консерваторов, которые по каким-то причинам флиртовали с идеей голосовать за либералов как за более цивилизованную альтернативу социализма. Пакт, таким образом, укрепил нашу поддержку. Во-вторых, я теперь понимаю, что в марте 1977 года мы еще не были готовы сформировать то правительство, которое смогло бы добиться долгосрочного изменения политического курса, приведшего Британию к упадку. Ни теневой кабинет, ни парламентская фракция, ни, по всей вероятности, электорат не были бы готовы принять необходимое, но неприятное лекарство, потому что не видели еще, как далеко зашла болезнь. Все изменилось лишь после забастовок зимой 1978–1979 года. Наконец, возрождение правительства было настоящим, пусть и хорошо замаскированным благословением для меня. Я извлекла много пользы из двух последующих изнурительных лет в качестве лидера оппозиции. Я научилась, как добиваться того, чего я хочу, даже притом, что я всегда оказывалась в меньшинстве в теневом кабинете. Я также стала более эффективным участником прений, оратором и участником предвыборных кампаний, все это сильно пригодилось мне на посту премьер-министра. Кроме того, наверное, у меня была возможность продемонстрировать самой себе и остальным наличие у меня неуловимого «инстинкта» знать, что чувствуют обычные люди, – качество, с которым или без которого, я подозреваю, ты рождаешься, но которое обостряется и полируется в трудных ситуациях.
Но так как политическая реальность никогда не была хуже, чем во времена заключения либерально-лейбористского пакта, мы на самом деле столкнулись с более серьезными проблемами, чем казалось комментаторам. Наша популярность во многом отражала мощную реакцию на неудачи лейбористского правительства. Теперь, когда был наведен некоторый порядок в государственных финансах, мы были обязаны предложить свою собственную альтернативу. Нам нужно было ясно и убедительно представить альтернативный анализ и комплекс политических решений. Со своей стороны я очень хотела это сделать. Но я знала, что по таким центральным вопросам, как сила профсоюзов, политика доходов и государственные расходы, в теневом кабинете все еще не было найдено согласие между меньшинством, которое на корню отвергало подход, применявшийся между 1970 и 1974 годами, и большинством, которое в большей или меньшей степени хотело следовать по тому же пути. Все вредоносные разногласия, которые мучили нас все эти годы и которые мы отчаянно пытались свести к минимуму, соглашаясь «принять решение», коренились в этой базовой проблеме. В конечном счете, она влияла не на технологию политического управления, но лишь на бесконечно более трудный процесс прояснения мыслей и изменения позиций.
Затем то, что стало известно как «дело „Грунвика“, ворвалось на политическую сцену. Это был явный случай ужасающего злоупотребления силой профсоюзов. Парадоксальным образом это нанесло политический вред и нам, на кого профсоюзы смотрели с нескрываемой враждебностью, и лейбористам, которые были их друзьями и даже иногда клиентами.
«Грунвик» была среднего размера компанией по фотообработке и печати, располагавшейся в северо-западной части Лондона и руководимой динамичным предпринимателем англо-индийского происхождения Джорджем Уордом; в числе сотрудников были в основном иммигранты. Конфликт летом 1976 года завершился забастовкой нескольких рабочих и последовавшим их увольнением. Это разрослось в борьбу между менеджментом компании и профсоюзом АПЕКС, который впоследствии принял в свои члены уволенных работников и потребовал «признания». Это давало профсоюзу право вести переговоры от имени своих членов, работающих в компании. В результате АПЕКС потребовал возвращения уволенных рабочих на их рабочие места.
Со своей стороны «Грунвик» утверждала в суде, что увольнение было совершенно законным, даже согласно новому лейбористскому закону о профсоюзах, который, по сути, профсоюзы написали сами. Согласно существующему закону, никто из тех, кто был уволен, не мог быть принят обратно, если не были приняты все, а в некоторых случаях это была просто слишком давняя вражда. «Грунвик» утверждала также, что, согласно поведению АПЕКС в других компаниях, их целью было превратить компанию в «закрытое предприятие», принимающее на работу только членов профсоюза. В итоге тайное голосование, проведенное «МОРИ» и «Гэллап», показало, что большинство сотрудников компании «Грунвик» – свыше 80 % – не хотели вступать в АПЕКС или любой другой профсоюз.
Объявилась коалиция левого крыла, чтобы поддержать АПЕКС и наказать «Грунвик». Был представлен весь мир социалистов: местный Брентский торговый совет, лидеры профсоюзов и летучие пикеты, Социалистическая рабочая партия, ведущие члены Лейбористской партии, среди них – члены кабинета министров Ширли Уилльямс и Фред Малли, и министр по вопросам спорта Дэнис Хауэлл, стряхнувшие пыль со своих спецовок и ненадолго присоединившиеся к линии пикетчиков, за пару недель до того, как пикетчики прибегли к насилию. Кто-то назвал это Эскотом левых.
Национальная ассоциация борьбы за свободу (НАБС) взялась за дело Джорджа Уорда, сделав его частью своей кампании против надругательств над свободой индивида, ставших результатом чрезмерной власти профсоюзов. НАБС была основана в декабре 1975 года, вскоре после того, как ИРА был убит один из их самых ярких представителей – Росс МакВертер, которого я знала (как и его брата-близнеца Норриса) со времен Орпингтона.[39] Председателем НАБС был Билл Де Лайл и Дадли, герой войны и член парламента, который выступал перед нами в Оксфорде, критикуя Ялтинскую конференцию, когда я была студенткой.
Массовое пикетирование началось в конце июня 1977 года и продолжалось день за днем с ужасающими сценами насилия толпы, травмами полиции и пикетчиков. Иногда тысячи демонстрантов собирались на узких пригородных улицах вокруг Грунвикской фабрики, подстерегая автобусы, в которых фирма привозила сотрудников на работу. Так что я попросила моего личного парламентского секретаря Адама Батлера и Барни Хейхоу, помощника Джима Прайера, однажды утром присоединиться к одному из автобусов, пробирающемуся сквозь град камней и оскорблений. Адам рассказал мне об ужасе – и смелости – людей, с которыми ему довелось это пережить.
В течение этого периода странная сдержанность охватила правительство. Теневой кабинет организовал несколько парламентских запросов, чтобы заставить министров выразить свою позицию по отношению к насилию. Мы издали заявление, требуя, чтобы премьер-министр категорически заявил, что правительство поддерживает полицию в выполнении своих обязанностей. Но как я в то время написала Джону Гурье, одному из директоров НАБС: «Мы полагаем, что сцен дикого насилия, показанных по телевидению, а также диких призывов и голословных утверждений, брошенных в определенных кварталах, уже достаточно для того, чтобы большая часть населения встала на верную сторону, они доказывают больше, чем многие часы убеждений».
Хотя сцены происходящего возле фабрики, казалось, символизировали последствия безграничной, по сути, юридической неприкосновенности, переданной профсоюзам, на самом деле это все было нарушением уголовного права в виде насилия и запугивания. Не важно, сколько новых юридических положений желательно было ввести, первой обязанностью властей было защитить существующие законы. Тем более потому, что насилие в «Грунвик» было частью более масштабного вызова, брошенного крайне левыми перед законом; и никто не знал, как далеко этот вызов может в конечном итоге завести.
Именно в это время новообретенное бесстыдство левых стало очевидным. До начала 1970-х Транспорт-Хаус запретил членам некоторых крайне левых, «объявленных вне закона организаций» вступать в Лейбористскую партию. Отмена этого запрета, ставшая результатом долгой борьбы левых, стала значительной вехой в смещении лейбористов к экстремизму. Экстремально левые лейбористы-парламентарии не видели особой причины скрывать свои связи с коммунистическими организациями. Теплота братских отношений между профсоюзными лидерами и социалистическими политиками, с одной стороны, и советским блоком, с другой, были очевидны. Высокопоставленных советских гостей принимали и Британский союз тред-юнионов, и Лейбористская партия. Троцкистские организации, как, например, «Активисты», начали захватывать власть в лейбористских избирательных округах. Было почти материально ощутимо, что, вне зависимости от того что думают Международный валютный фонд или премьер-министр Джим Каллаген, именно программа крайне левых определяла будущее лейбористов, и что единственным вопросом оставалось, какую тактику они применят для ее осуществления – мирную или насильственную. В такой атмосфере происходящее в «Грунвик» давало понять – и не только самим левым – что, должно быть, началась революция.