индивидуумы, а не как представители класса или расы; целью политической и экономической системы, за которую ратовала я, было освободить таланты этих индивидуумов для пользы общества. Я никоим образом не сочувствовала подстрекателям типа Национального фронта, которые стремились эксплуатировать расу. Для меня чрезвычайно важным было то, что такие группы были в той же степени социалистическими, что и национальными. Любой коллективизм всегда ведет к угнетению, разница лишь в том, кто оказывается жертвой.
В то же время масштабная иммиграция из нового Содружества за многие годы трансформировала многие сферы Британии настолько сильно, что коренным жителям было трудно это принять. Одно дело, когда состоятельный политик с трибуны восхваляет добродетель терпимости, прежде чем вернуться в комфортный дом по спокойной дороге в один из респектабельных районов города, где цены на недвижимость гарантируют ему эксклюзивность расовой изоляции без позорной отметины. Совсем другое дело более бедные люди, которые не могут себе позволить переехать и вынуждены наблюдать, как меняется их район, а цена на их дом падает.
Работа над иммиграционной политикой велась под руководством Уилли Уайтлоу с января 1978 года. Но она не сильно продвинулась, во всяком случае, не так сильно, как хотелось ее сторонникам. Это лишь отчасти было из-за того, что сам Уилли инстинктивно был настроен либерально по вопросам внутренней политики. Проблема состояла в том, что было очень сложно видеть существующий на тот день масштаб иммиграции, чтобы сократить сегодняшний и завтрашний приток иммигрантов.
Закрыть лазейки в законе, ужесточить администрацию и ввести новые методы контроля первичной и вторичной иммиграции – все это было предложено как возможность уменьшить приток иммигрантов. Но я знала, что единственным и самым важным вкладом, который мы могли сделать в проблему расовых отношений, было уменьшение неуверенности по поводу будущего. Именно страх неизвестности нес опасную угрозу. Уилли Уайтлоу соглашался в целом с таким видением, поэтому он попросил нас на партийной конференции 1976 года «следовать политике, которая четко спланирована, чтобы покончить с иммиграцией в том виде, в каком мы знали ее в эти послевоенные годы».
Хотя я не планировала никакого конкретного заявления об иммиграции, я не была удивлена, когда мне задали этот вопрос в интервью в программе «Мир в действии». Я много об этом думала и довольно четко высказывалась в других интервью. Я сказала:
«Люди действительно боятся, что эта страна может быть фактически затоплена людьми другой культуры… Так что если вы хотите хороших расовых отношений, нужно значительно ослабить страх населения… Мы должны иметь в перспективе прекращение потока иммиграции, за исключением, разумеется, случаев, где необходимо выказать сострадание. Следовательно, мы должны пересмотреть число тех, у кого есть право въезжать… С теми, кто проживает здесь, нужно обращаться как с равными согласно закону, и именно поэтому, я думаю, столь многие из них боятся, что их положение может оказаться в опасности или что люди могут быть настроены к ним враждебно, если мы не уменьшим приток иммигрантов».
Даже я была ошеломлена реакцией на эти чрезвычайно умеренные заявления. Это немедленно продемонстрировало, как велика была изолированность политиков от реальных проблем, волновавших население. Дэвид Стил, лидер Либеральной партии, обвинил меня в «ужасающей безответственности», а позднее добавил, что мои замечания были «действительно очень злыми». Дэнис Хили говорил о моей «хладнокровной расчетливости, с которой я мутила грязные воды расовых предрассудков… чтобы распространить страх и ненависть среди мирной общественности». Министр внутренних дел Мерли Рис обвинил меня в том, что я «делаю приличной расовую ненависть». Присоединились епископы. Пятнадцать лет спустя, когда эти идеи воплощены в законопроекте и всеми и повсюду приняты, эта реакция кажется истерической.
Даже в то время реакция по всей стране, несомненно, обостренная преувеличенной риторикой критиков, которые полагали, что окончательно потопили меня, была совершенно другой. Перед моим интервью опросы общественного мнения показали, что мы идем с лейбористами на равных. После него консерваторы вышли вперед на одиннадцать пунктов. Этот непреднамернный эффект спонтанного ответа на вопрос интервьюера имел важные политические последствия. Что бы Уилли Уайтлоу и другие мои коллеги ни чувствовали в самой глубине своего сердца по этому поводу, это обеспечило нам сильную и долгожданную поддержку в чрезвычайно трудное время. Это также обострило дискуссии в теневом кабинете. В результате через несколько недель мы разработали убедительный и согласованный подход, который удовлетворял всех, кроме самых твердолобых сторонников репатриации и который помог нам победить в парламентских выборах.[40]
Все это дело в целом доказало мне, что я должна доверять своим собственным суждениям по ключевым вопросам, а не надеяться сначала должным образом убедить своих коллег, ибо я могла рассчитывать на то, что где-то в стране у меня есть сторонники и, возможно, их большинство.
Не только вопрос об иммиграции сделал 1978 год политически сложным временем для оппозиции. В результате финансовых мер, введенных под давлением Международного валютного фонда, экономическая ситуация улучшилась. В январе 1978 года уровень инфляции упал ниже 10 % впервые с 1974 года и продолжил снижаться. Число безработных тоже постепенно уменьшалось, достигнув своего пика в августе 1977 года. Хотя летом 1978 года был резкий рост безработицы, к декабрю было зарегистрировано 1,36 миллиона безработных, что было на 120000 меньше, чем в предыдущем году. Мы добились, с поддержкой либералов, сокращения основной ставки подоходного налога на одно пенни, но это само по себе ослабило уныние по поводу экономической ситуации, которое играло такую важную роль в непопулярности лейбористского правительства и которое создавало для нас преимущество.
Мы полагали, что Джим Каллаген надеялся на поезде этих постепенных улучшений безопасно доехать до осенних выборов. Главным препятствием на его пути было то, что либералы теперь осознали, что либерально-лейбористский пакт был для них политической катастрофой. Но на их страстное желание покончить с ним влиял страх столкновения с недовольством электората, после того как они поддержали лейбористов у власти. Что касается опросов общественного мнения, к лету лейбористы шли почти вровень с нами, и хотя мы оторвались от них в августе – сентябре, в течение октября и ноября (после сложной конференции консерваторов) они опережали нас примерно на 5 %, а либералы не набрали даже двузначного числа.
В этих обстоятельствах я начала работу над черновым проектом предвыборного манифеста. Он был создан совместными усилиями Криса Паттена и Исследовательского отдела на основе черновиков представителей теневого кабинета. Прочтя его в июле, я не была под сильным впечатлением. Крупные, простые вопросы затенялись списком дорогостоящих обещаний, созданных, дабы привлечь целевую аудиторию. Я сказала, что следующий вариант должен сделать больший акцент на нескольких центральных задачах, как, например, сокращение налогов и усиление внутренней и внешней обороны страны. Выполнение остальных обещаний зависело от того, как мы сначала выполним эти. В действительности это неприятным образом напомнило мне, сколь малого прогресса мы достигли в анализе нашей политики, проводимой в оппозиции в последние три года. Если мы продолжим думать на том же уровне, как мы когда-либо сможем развернуть страну?
Более ободряющим, однако, было изменение партийного продвижения. Гордон Рис вернулся, чтобы стать директором по продвижению в Центральном офисе. Благодаря Гордону Тим Белл и «Саатчи & Саатчи» взяли на себя ответственность за рекламу Консервативной партии. Это была значимая отправная точка в нашей системе политической коммуникации. Но меня не нужно было убеждать в том, что было верным решением найти лучших профессионалов в своей области для распространения наших идей. Политикам нужно противостоять соблазну воспринимать себя как специалистов в сфере, где у них нет никакого опыта.
Саатчи вдохнули новую жизнь в поношенный формат политических партийных выступлений в СМИ. Были неизбежны обвинения в несерьезности и чрезмерном упрощении. Но политические выступления нужно судить, основываясь не на комментариях верных сторонников партии, но на том, решит ли случайный, политически пассивный зритель смотреть это выступление или переключит телевизор на другой канал и произведет ли оно на него хорошее впечатление. В этом отношении мы добились огромного улучшения.
Самой значительной, однако, была постерная кампания летом 1978 года, «Лейбористы не работают». Тим, Гордон и Ронни Миллар в июньскую субботу 1978 года приехали в Скотни[41], чтобы получить мое согласие на проведение кампании под таким девизом. Это тоже было новаторским шагом. Безработица, отображенная одновременно и словами, и визуальным образом очереди за пособием, поднялась почти до 1,5 миллиона, и традиционно она считалась «лейбористской темой». То есть обычно мы бы не сделали эту тему приоритетной в нашей предвыборной кампании, поскольку, как и в случае «государства всеобщего благоденствия», это была зона, где Лейбористская партия в целом смотрелась сильнее нас. Постер, кроме того, шел наперекор идее, что нельзя в своей пропаганде прямо упоминать противников. Саатчи, однако, поняли – и убедили меня, – что политическая реклама такого рода могла игнорировать эти соображения. Она была спроектирована, чтобы подорвать доверие к нашим политическим оппонентам, так что ее следовало сделать простым негативным сообщением.
В целом правительство лучше себя чувствует во время летних каникул, потому что падает политическая температура. Запланированная нами кампания держала бы ее на высоком уровне и, несомненно, спровоцировала бы сильную реакцию. Так что после долгого обсуждения я дала согласие на начало кампании.