В 1979 году манифест в самом деле содержал до определенной меры более откровенную аллюзию к «форуму», даже с упоминанием германской модели. Но с этим я могла смириться. Большую практическую значимость имело обличенное в сильные слова обещание избегать политических мер в области доходов в частном секторе: «Переговоры между предпринимателями и работниками в частном секторе следует оставить на усмотрение компаний и работников, которых этот вопрос затрагивает. В конце концов, никто не должен и не может защищать их от результатов соглашений, которые они заключают».
Это оставило один довольно сложный аспект политики в области доходов в государственном секторе. Предложенные премьер-министром в январе 1979 года новые механизмы для установления «совместимости» между государственным и частным сектором, привели к формированию комиссии под руководством профессора Хью Клегга для сбора информации и подготовки рекомендаций, которым, конечно же, правительство обязалось последовать – после выборов.
Вопрос, по сути, заключался в том, готовы ли мы платить по счетам (размеры неизвестны) за попытки лейбористов откупиться от союзов в государственном секторе.
Наша политика в отношении затрат на государственный сектор всегда основывалась на строгом использовании денежных лимитов. Джеффри Хау и я делали все возможное для того, чтобы придерживаться этой линии, но имело место существенное давление со стороны коллег и партии, честно озабоченной тем, чтобы не потерять жизненно важные голоса. Так что в конце концов мы сдались и обязались последовать рекомендациям профессора Клегга. Это было дорогостоящее, но неизбежное обязательство.
Однако в целом меня устраивал манифест и в плане содержания, и в плане стиля. Он содержал последовательную философию и ограниченное число четко обозначенных обещаний. И он прошел самое важное финальное испытание, а именно – ни на одном из этапов кампании нам не пришлось модифицировать или отходить от него.
Мне предстояла борьба в трех всеобщих выборах в качестве лидера Консервативной партии; и каждые из них были не похожи на другие. Кампания 1983-го была, пожалуй, самой простой; кампания 1987-го была самой эмоционально напряженной; но всеобщие выборы 1979 года стали самыми сложными как для меня, так и для партии. Я никогда не питала иллюзий на счет того, что если мы проиграем или не сможем набрать абсолютное большинство голосов, мне представится еще один шанс. Я приняла это и готова была открыто об этом говорить. Лично я почти не сомневалась, что это также был переломный момент для Консервативной партии и для Британии как таковой.
Кампания 1979 года отличалась многими чертами. Это был первый раз, когда Консервативная партия так явно боролась под лозунгом, что «наступило время перемен». Неявным в этом подходе был тот факт, что Британия находилась в состоянии отступления значительно дольше, чем с 1974 года; консервативное правительство 1970–1974 годов, сколь условно оно бы ни начало свою работу, было частью этого отступления. Поэтому я полагала, что мы должны быть прямолинейными, четко объясняя, что пошло не так и почему для того, чтобы все исправить, требовались радикальные действия. Однако вскоре мне пришлось убедиться в том, что Питер Торникрофт и центральный офис в целом видели вещи совершенно иначе. Они были уверены, что мы должны любой ценой избегать «оплошностей», что на практике означало любые спорные вопросы – в частности, нападки на власть профсоюзов, – в надежде на то, что партия лейбористов уже была достаточно дискредитирована чтобы проиграть выборы. Фактически, с несколькими уступками, я настаивала на том, чтобы сделать все по-моему. Но это привело к напряженности.
Также это привело к странной перестановке ролей между правительством и оппозицией. С самого начала своей кампании лейбористы более-менее игнорировали свой собственный манифест – за исключением выигрывающих голоса обещаний вроде бесплатных телевизионных подписок для пенсионеров – лишь с незначительным оговорками. Вместо этого они сосредоточили свои усилия на нападках на реальные и мнимые консервативные политические линии. Джим Каллаген во многом отошел от своего образа доброго дядюшки и проводил предельно эффективную, но полностью негативную избирательную кампанию. Она велась на трех уровнях. Во-первых, СМИ держали на ежедневной диете из страшных историй – они варьировались от удваивания НДС до значительного урезания национальной службы, здравоохранения – которые якобы станут реальностью, если нас изберут. Во-вторых, сомнениям подвергалось правдоподобие наших обещаний, в частности – обещание урезать подоходный налог. В-третьих, делались попытки изобразить меня в виде опасного идеолога от правого крыла, не подходящего для сложных и трудоемких обязанностей премьер-министра.
Стратегия лейбористов поставила нас перед фундаментальной дилеммой. Должны ли мы отвечать на их атаки? Или нам следует сохранять свою риторику и придерживаться своих позиций? Решить эту дилемму нам удалось лишь частично.
Всегда очень трудно скоординировать между собой различные аспекты избирательной кампании. Прекрасно проработанные планы разлезаются, и тут же утренние пресс-конференции сосредотачиваются на одном сообщении, речи лидера партии – на другом, теневого министра – на третьем, а брифинги для кандидатов – еще на чем-то. Несмотря на наши с Питером Торникрофтом разногласия по поводу тактики, Питер и команда, работавшая с ним, были чрезвычайно способными.
Прежде чем кампания пойдет полным ходом, нужно было заняться двумя тактическими вопросами. Первый заключался в том, стоит ли мне соглашаться принять участие в телевизионных дебатах с Джимом Каллагеном. Дискуссии с представителями вещания продолжались с лета 1978 года, когда BBC (от имени обеих сетей) обратилось одновременно в мой офис и к премьер-министру.
Незадолго до начала самой кампании ITV оживило идею, предложив два последовательных этапа воскресных дебатов в конце кампании, с Брайаном Уолденом в качестве ведущего. В этот раз я склонялась к тому, чтобы согласиться. Дело было не только в том, что я всегда была участником дебатов от природы; я считала, что Джим Каллаген был значительно переоценен, и мне нужна была возможность выставить этот факт на всеобщее обозрение.
Однако и в пользу другой точки зрения по-прежнему оставались весомые аргументы, которые убедили Гордона Риса, Питера Торникрофта и Вилли Уитлоу выступить против. Когда вопрос впервые был выставлен на обсуждение, мы шли наравне с лейбористами в опросах общественного мнения. Но к тому моменту, когда нужно было принимать решение, мы обладали значительным преимуществом примерно в 10 процентов. Это означало, что мы могли надеяться на победу, не связываясь с риском конфронтации в телевизионном эфире. И этот риск, разумеется, был велик. Я могла допустить ошибку, которую было бы трудно сгладить. Джим Каллаген обычно безупречно выступал на телевидении и, без сомнения, не преминул бы воспользоваться своим авторитетом и опытом чтобы разговаривать со мной свысока. Тот факт, что в ходе предварительных обсуждений мы выяснили, что ему хотелось бы посвятить первые дебаты внешнеполитическим вопросам, в которых он мог использовать эти преимущества в полную силу, заставил меня пересмотреть свой первоначальный энтузиазм.
Так меня убедили отклонить приглашение на дебаты. Это не стоило риска. В любом случае в своем опубликованном ответе ITV я написала: «Лично я считаю, что проблемы и вопросы политики решают выборы, а не личности.
Нам следует придерживаться этой линии. Мы не выбираем президента. Мы выбираем правительство». Это было верное решение, и критика, которую оно вызвало в отдельных кругах, быстро развеялась.
Другой тактический вопрос касался утренних пресс-конференций. Гордон Рис был бы рад и вовсе от них избавиться. В вопросе медиа-эффекта он был прав. Очень редко что-то, происходившее на пресс-конференции – за исключением, пожалуй, вопиющих ляпов, которых, к счастью, в эту кампанию не было, – попадало в главные новости дня. Но утренняя пресс-конференция действительно предоставляет прессе возможность задавать неудобные вопросы, а это, в свою очередь, предоставляет политикам возможность показать, из чего они сделаны. Таким образом, утренние пресс-конференции позволяют завоевать уважение закаленных журналистов, мнение которых может повлиять на освещение ими в прессе хода избирательной кампании.
По какой-то причине Консервативная партия всегда начинает свою кампанию и наращивает свое присутствие медленнее, чем лейбористы. Однако в этот раз лейбористы могли действовать в период между роспуском и запуском нашего манифеста еще свободнее, чем обычно – во многом потому, что коллеги-политики, которым я поручила публичные выступления и заявления, были не очень эффективны. Это представляло собой реальную проблему на протяжении всей избирательной кампании. За исключением Майкла Хезелтайна, всегда на первом плане, они скорее вели себя как министры в ожидании, нежели как политики – что, конечно же, означало, что они рисковали прождать гораздо дольше, чем рассчитывали. Это так же гарантировало, что на мне сосредоточится еще большее внимание, что мне казалось довольно спорным благом. Во всех кампаниях в идеале должен присутствовать баланс между тонами и персоналиями.
Лейбористы использовали этот период с некоторой пользой для себя с целью начать нападки на политические линии, которые мы еще не опубликовали. Но руководители профсоюзов, прежде чем попасться на мушку служащих партии лейбористов, сыграли на руку нам, взяв тональность, напоминавшую «зиму недовольства». Сид Вейелл, председатель Национального союза железнодорожных работников, угрожал тем, что в случае введения коллективных переговоров между предпринимателями и профсоюзами и установления консервативного правительства «он скажет ребятам, что пора поднять головы». Билл Кейс, руководитель печатного союза SOGAT, пообещал «конфронтацию» в случае, если страна окажется «достаточно глупой чтобы избрать партию Тори». Дэвид Бэснетт, лидер объединения работников общей и муниципальной сферы, также предрекал промышленный конфликт. Это была все таже старая песня, которая хорошо звучала для лейбористов в прошлом, но которая входила в диссонанс с тем, что сейчас готовы были терпеть избиратели.