ного перевооружения, необходимого, чтобы отпугнуть и в конечном итоге одержать победу над диктаторами. По этому и другим вопросам мы, стойкие консерваторы, имели свое особое мнение. Наш друг реверенд Скиннер был энтузиастом референдума. Он был добрейшим и святейшим человеком; годы спустя он венчал меня и Дэниса в лондонской часовне Уэсли. Но личные качества не заменяют политической трезвости.
Богослужения, проводимые каждое воскресенье, оказывали огромное влияние на меня. Приглашенный конгрегационалистский священник, реверенд Чайлд, прояснил для меня несколько авангардную для тех дней идею, что в грехах отцов (и матерей) нельзя обвинять их детей. Я и сегодня вспоминаю его порицание ханжеской тенденции называть детей, рожденных вне брака, незаконными. Все жители знали, кто в городе родился без отца. Слушая реверенда Чайлда, мы осознавали свою вину в том, что относимся к ним по-другому. Времена изменились. Давно печать незаконнорожденности не ставится не только на ребенке, но и на родителях – и при этом число детей, живуших в бедности, увеличилось. Мы все еще не нашли способ совместить христианское милосердие с разумной социальной политикой.
Когда разразилась война и смерть стала ближе к каждому, богослужения стали более эмоциональными. На одном из них, вскоре после Битвы за Англию, проповедник сказал нам, что всегда «малыми силами спасают многих»: так было с Христом и Апостолами. Меня вдохновила и тема другой проповеди: история показала, что именно рожденные в бурю будут готовы справиться и с грядущими бурями. Это было доказательством великого Божьего провидения и основанием для веры в будущее, как бы тяжело ни было сегодня. Ценности, привитые в церкви, находили надежную поддержку в нашем доме.
Также в доме всегда много трудились. В моей семье не знали безделья – отчасти потому, что праздность была грехом, отчасти потому, что всегда было много работы, и отчасти, конечно, потому, что мы просто были такими людьми. Как я упоминала, когда было необходимо, я помогала в магазине, но также, благодаря моей матери, я поняла, что это значит – управляться с домашним хозяйством так, чтобы все работало как часы, даже если целый день она провела за прилавком, обслуживая покупателей. Хотя перед войной у нас была горничная, а после войны – помощница на пару дней в неделю, мама всегда много трудилась по дому сама, и это требовало гораздо больше работы, чем в современном доме. Она научила меня, как правильно гладить мужские рубашки и вышитые изделия, не повредив их. Огромные утюги нагревались на открытом огне, и я унаследовала секрет, как придать идеальный вид белью, смазав часть утюга нужным количеством свечного воска. Как ни странно для тех лет, в средней школе мы изучали домоводство – все, от правильной стирки до управления семейным бюджетом. Так что я была вдвойне подготовлена к управлению домашним хозяйство. Дом на Норт Парэйд мыли не только ежедневно и еженедельно: ежегодная капитальная весенняя уборка ставила своей задачей вычистить те уголки, до которых обычно не добирались. Ковры выносили на улицу и выбивали. Мебель красного дерева – всегда хорошего качества, покупаемая матерью на аукционах – мылась смесью теплой воды с уксусом, а затем ее заново полировали. Поскольку весной также проводилась инвентаризация магазина, у нас не было и минутки передохнуть.
В доме ничего не выбрасывалось, и мы всегда жили строго по средствам. Худшее, что можно было сказать о другой семье, – это что они «живут с размахом». Поскольку мы были привычны к экономному режиму, мы справлялись с ограничениями военного времени, хотя мы обычно записывали передаваемые по радио рецепты таких скучных блюд, как «Картофельный пирог лорда Вултона» (дешевое блюдо, названное в честь министра пищевой промышленности времен войны). Мама прекрасно готовила и была очень организованна. Дважды в неделю она пекла хлеб, кексы и пироги. Знаменитыми были испеченные ею хлеб и грэнтемские имбирные пряники. До войны по воскресеньям мы готовили жаркое, которое в понедельник подавалось как холодная закуска, а во вторник превращалось в тефтели. В войну, однако, воскресное жаркое превратилось в суп почти без мяса или макароны с сыром.
В маленьких провинциальных городках в те дни была своя сеть частной благотворительности. Накануне Рождества в нашем магазине были готовы 150 пакетов, содержавших консервы, рождественский торт и пудинг, джем и чай – все купленное для самых бедных семей клубом «Ротари» – одной из самых сильных общественных и благотворительных организаций Грэнтема. Всегда что-нибудь из того, что мама пекла в четверг или воскресенье, посылалось одиноким старикам или тем, кто заболел. Как владельцы магазина, мы всегда знали об обстоятельствах наших покупателей.
Одежда никогда не была для нас проблемой. Моя мать была профессиональной швеей и шила для нас почти все. В те дни существовало две компании, производивших хорошие выкройки, «Вог» и «Баттерик», а на распродажах мы покупали ткани наилучшего качества по сниженным ценам. Так что мы были недорого и отлично одеты и, по грэнтемским стандартам, довольно модно. В год избрания моего отца мэром мама сшила для обеих своих дочек новые бархатные платья – голубое для моей сестры и темно-зеленое для меня, а для себя – муаровое платье из черного шелка. Но во время войны дух бережливости стал почти одержимостью. Даже моя мать и я были ошеломлены одной из наших подруг, которая сказала, что никогда не выбрасывает шитые нитки, а использует их заново. «Я считаю, это моя обязанность», – сказала она. После этого так стали делать и мы. Не просто так мы были методистами.
У меня было меньше свободного времени, чем у других детей. Но мне нравились долгие прогулки, часто в одиночестве. Грэнтем лежит в небольшой лощине, окруженной холмами, тогда как в других местах Линкольншира рельеф очень плоский. Я любила красоту сельской местности и уединение со своими мыслями в этих окрестностях. Иногда я уходила из города по Манторпской дороге, шла по северной стороне и возвращалась по Большой северной дороге. Мне нравилось подниматься на холм Холлс, где во время войны, освобожденные на неделю от школы, мы собирали шиповник и ежевику. В снежные дни с этого холма катались на санках.
Я не была спортивным ребенком, хотя я научилась плавать и в школе несколько эксцентрично играла в хоккей. Дома мы обычно играли в такие обычные игры, как «Монополия» и «Пит» – шумная игра, основанная на принципах Чикагской товарной биржи. Позднее, приехав в Америку, я посетила биржу, но мой интерес к торговле там и закончился.
Приход кино в Грэнтем, однако, сильно скрасил мою жизнь. Нам повезло иметь среди покупателей семью Кэмпбелл, владевшую тремя кинотеатрами в Грэнтеме. Они иногда приглашали меня к себе домой послушать граммофон, и там я познакомилась с их дочерью Джуди, ставшей затем успешной актрисой, сыгравшей вместе с Ноэлем Кауардом в его комедии военного времени «Настоящий смех» и сделавшей знаменитой песню «Соловей пел на площади Беркли». Благодаря знакомству с Кэмпбеллами кино стало для моих родителей более приемлемым развлечением. Они были рады, что я могу смотреть «хорошие» фильмы, определение, которое, к счастью, включало мюзиклы Фреда Астера и Джинджер Роджерс и фильмы Александра Корды. Родители редко ходили вместе со мной, хотя на банковские каникулы мы вместе посещали репертуарный театр в Ноттингеме или один из крупных тамошних кинотеатров, так что обычно я ходила в кино с друзьями моего возраста. Но даже тогда, однако, были ограничения. Обычно каждую неделю показывали новый фильм, но если он не вызывал интереса публики, то его заменяли на следующий уже с четверга. Так некоторые смотрели два фильма в неделю, но в нашем доме это сильно не одобрялось.
Возможно, это ограничение было к счастью, ибо я была околдована романтическим миром Голливуда. За девять пенсов ты получал удобное место в темноте и смотрел сначала отрывок из скоро выходящего на экран фильма, затем новости британского кино с их радостно-оптимистичным комментарием, после короткий фильм на социальную тему типа «Преступления не оплачиваются» и, наконец, Кино. Диапазон жанров был велик: от империалистических приключений, например, «Четыре пера» или «Барабан» и утонченных комедий типа «Женщины» (где сыграли все примы Голливуда) до слезливых мелодрам с Барбарой Стэнвик («Стелла Даллас») и Ингрид Бергман. Не обходилось в кино и без политического образования. Мои взгляды на Французскую революцию блестяще подтвердились благодаря Лесли Говарду и чудесной Мерль Оберон из «Алого цветка». Преданность своим принципам, столь важная для моего отца, воплотилась для меня в фильме Джеймса Стюарта «Мистер Смит едет в Вашингтон». Я ликовала, наблюдая, как осмеивают советский коммунизм в «Ниночке», где Гарбо, суровый коммисар, пленяется женской шляпкой.
И моему пониманию истории не помешал тот факт, что Уильяма Питта-младшего сыграл Роберт Донат и что в «Мари Валевска» Наполеона сыграл великий французский чародей Шарль Буайе.
Я часто размышляю, какое счастье, что я родилась в 1925 году, а не на двадцать лет раньше. До 1930-х у юной девочки, живущей в маленьком провинциальном английском городке, не было бы возможности соприкоснуться с таким диапазоном таланта, драматической формы, человеческих эмоций, сексуальной притягательности, зрелищности и стиля. Для девочки, родившейся на 20 лет позже, все эти вещи были заурядными и считались само собой разумеющимися. Грэнтем был маленьким городком, но, посещая кино, я попадала в самые сказочные царства воображения. Это воспитало во мне решимость однажды окунуться в реальность.
Для моих родителей значимой реальностью было «здесь и сейчас». И все же не нелюбовь к удовольствию формировала их позицию. Для них сильно разнились массовое развлечение и развлечение собственными силами, и разница эта и сегодня существенна, в век бесконечных мыльных опер и телеигр – может быть, даже более, чем тогда. Родители считали, что развлечение, требующее чего-то от тебя самого, предпочтительнее позиции пассивного зрителя. Временами меня это раздражало, но все же я понимала суть их точки зрения.