Я встала и пошла в дом – посмотреть в овальное зеркало, висевшее в гостиной над старой деревянной стереосистемой со встроенными колонками. Шея – в клочья. Она была мокрой и разодранной от края до края. Вся рубашка была в крови. Это была катастрофа колоссальных масштабов. Справиться с ней не было никакой возможности – это мы понимали, но что делать дальше, не знали.
Дот стояла в дверях, не отводя от меня взгляда. Потом она тихо повернулась и пошла на кухню, позвонить папе, который в тот момент играл в гольф. Но он уже выехал. Он чувствовал, как чувствуют подобные вещи родители. Он подлетел к дому на нашем стареньком Chev[104]. Я все это время неподвижно сидела на потертом зеленом кожаном диване в кабинете и пялилась на свои руки.
Меня отвезли в больницу. Никто не знал, что делать, так что несколько часов никто не делал ничего. В конце концов папа сгреб врача за отвороты халата и втолкнул в комнату, где я лежала на каталке, истекая кровью и разваливаясь на части. Врач влип в дальнюю стену комнаты.
– Ты хирург? – взревел отец.
– Да.
– Так зашей ее! – велел отец и вышел.
Швами делу было не помочь. Доктор побелел. Он посмотрел на детскую шею с рваной раной длиной четырнадцать дюймов, потом посмотрел на меня. Он прочистил рану и крест-накрест склеил края. Он не имел понятия о пластической хирургии и не знал, как зашивать шею – такую подвижную часть тела. Шея моя выглядела так, будто вокруг горла обвилась красная веревка. Потом эта «веревка» стала розовой, потом белой. Так она и залечилась. Чего только мне ни говорили люди по этому поводу. Все их ремарки были странными, не было ни одной приятной или смешной. Хотя многие спешили уточнить – «да это просто шутка».
Впоследствии я несколько раз пыталась сделать пластическую операцию на шее. Теперь она выглядит нормально, и большинство людей, судя по всему, ничего не замечают. Думаю, все дело в том, что я перестала волноваться на этот счет. Со временем можно пережить все. Лично я горжусь своими шрамами. Даже теми, которых не видно.
Еще в бытность моделью я приезжала домой из Нью-Йорка, Парижа или Рима, и отец приходил в ярость, он все еще злился, что я «бросила учебу, чтобы болтаться по свету». Однажды он выпалил: «Ты, видать, считаешь себя той еще чиксой». Полагаю, он пытался сказать что-то в духе «ты, наверное, полагаешь, что шикарна». Однако образования у папы не было, так что выходило немного не так.
Я его выслушала и ответила: «Да, папа, думаю, я та еще чикса». И отправилась в свою комнату, мне казалось, что он ведет себя довольно глупо. Папе же казалось, что он теряет меня, а я вела себя как засранка, не осознавая, как он боялся этого огромного страшного мира.
Его уже нет с нами, но, когда кто-то в нашей семье ведет себя как придурок, мы по-прежнему спрашиваем, не считает ли он или она себя «той еще чиксой». Это наша любимая поговорка.
Папе понадобилось так много времени, чтобы понять, чем я занимаюсь, для него это было непостижимо, даже когда я приносила домой налоговые декларации, чтобы доказать, что зарабатываю больше, чем он. Дело было не в деньгах, а в уме. У папы были планы на мой ум.
Папа смотрел вперед – в мир, где женщины не были пустым местом.
То, что случилось с его матерью – отказ в праве на наследство исключительно по гендерному признаку, – травмировало его на всю жизнь. Отец был решительно настроен не допустить, чтобы со мной произошло нечто подобное.
Папа смотрел вперед – в мир, где женщины не были пустым местом. Он видел мир, где я буду что-то значить, и считал, что в моей индустрии меня только и будут, что поливать дерьмом, как это случалось со всеми женщинами до меня, с женщинами, которые в итоге умирали, страдали от насилия, до которых никому не было дела. Он был прав: я не пошла ни в архитекторы, ни в инженеры, не выбрала карьеру, на которую он надеялся, и это был странный путь.
Он был прав. Это было опасно. Но я была дочерью Джо Стоуна, и он научил меня, что, если хочешь, чтобы тебя уважали, нужно требовать уважения. Не просить, не надеяться, а требовать. Разумеется, такой подход срабатывал не всегда: периодически меня увольняли, иногда мне выдавали волчий билет. Меня обсуждали, надо мной смеялись, а потом я снялась в «Основном инстинкте», и меня приписали к секс-символам. Ах, если бы.
Попробуйте сыграть серийного убийцу-социопата в фильме великого режиссера вместе с такой суперзвездой, как Майкл Дуглас[105], да так, чтобы все сошлось, а потом рассказывайте, что все потому, что вы продемонстрировали свое тело.
Впрочем, сначала мне предстояло попасть в кино. Надо было войти в эту дверь.
Однажды мне позвонил мой друг Рикардо Бертони – агент по набору актеров массовки. Он сказал, что набирает актеров для фильма Вуди Аллена[106] и мне стоит прийти. Мне было двадцать, я все еще была в Нью-Йорке и пыталась совмещать работу моделью с походами по кастингам. Я брала портфолио и просто снимки разных фотографов и шла на прослушивание в надежде, что хоть кто-нибудь наймет меня. Передвигаться по Нью-Йорку на такси дорого, а на метро – отвратительно, а в те дни, когда приходилось особенно тяжело, я заглядывала в телефоны-автоматы, искала мелочь. Я решила купить подержанные роликовые коньки и добираться на встречи на роликах. Это был простой способ сбросить вес и сэкономить время на дорогу.
Так что, когда Рикардо позвонил, я понеслась на всех парах и заняла очередь. Когда пришел мой черед, я протянула даме, проводившей кастинг, свои фото, а она повернулась и передала их кому-то еще – какому-то человеку, сидевшему позади в тени автобусного павильона. Он что-то прошептал этой женщине, и она сказала: «Вуди попросил тебя присесть». Она сделала шаг в сторону, и он оказался прямо передо мной.
Я села рядом, и он минут десять или пятнадцать ничего мне не говорил. Меня, разумеется, настолько парализовал страх, что я тоже молчала. Потом я встала и на роликах уехала прочь. Тем не менее мне позвонили и сказали, что я получила роль в массовке, так что на следующий день необходимо приехать во всем белом в школьную гимназию в центре города.
Я, как обычно, принесла с собой сумку с книгами, села вместе с двумя сотнями других актеров массовки и приготовилась ждать. В какой-то момент ко мне подошел Майкл Пейсер, директор картины, и сказал: «Девушка, которая должна была играть одну из ролей, не пришла, и Вуди хочет предложить тебе эту роль».
Сказать, что я была в шоке, – ничего не сказать. «Когда?» – запинаясь, спросила я.
«Сейчас», – сказал он и ушел.
Вышел Вуди. Я читала детскую книжку о бесконечности. Объяснить ребенку, что такое бесконечность, – интересная задача. Вуди, вероятно, считал так же, потому что, когда он подошел, мы проговорили где-то полчаса. Потом он ушел, а Майкл вернулся и сказал, что я получила роль и должна готовиться.
Это была прекрасная и пугающая новость. Остальные актеры массовки смотрели на меня со смесью изумления и враждебности. Я оказалась в центре внимания, и меня это ошеломило. Меня быстренько отвели к костюмерам, и те принялись запихивать меня в белое платье, как у Мэрилин Монро, все в обтяжку. Это было так неловко. Мне и так постоянно говорили, какая я толстая, а тут я оказалась в узком белом платье, и все мои лишние деревенские фунты прямо-таки торчали. Тем не менее костюмеру очень нравилось платье, гримеры вообще были в восторге от результата своей работы, а парикмахер был со мной очень мил и даже украсил мне прическу настоящей гарденией.
Я вышла на съемочную площадку, и Вуди отправил меня в поезд – снимали тот самый фрагмент из фильма «Воспоминания о звездной пыли»[107]. Он велел мне поцеловать стекло, что я и сделала. Он посмотрел на Гордона Уиллиса – гениального оператора, снявшего все три части «Крестного отца» и многие потрясающие фильмы самого Вуди, включая «Манхэттен», эту красивейшую картину, и они рассмеялись. Тогда Вуди подошел к окну поезда, склонился ко мне и сказал: «Нет, я хочу, чтобы ты поцеловала это стекло, как будто на самом деле целуешь меня». Что ж, тому окну достался отличный поцелуй.
Я была так счастлива на съемочной площадке, а через несколько дней они – Гордон и Вуди – спросили меня, счастлива ли я. Я призналась, что да. Они сказали, что я очень естественно играю, и, хотя они не смогут предложить мне оплату, сопоставимую с моим обычным модельным заработком, на их взгляд, я бы хорошо смотрелась в этом фильме, и если у меня будет желание остаться еще на пару недель, то было бы здорово. Я ответила, что буду просто в восторге. И они немного увеличили мою роль.
Вот как все было. Мое начало. Я приоткрыла дверь в мир своей мечты.
Теперь мне надо было перебраться в Голливуд и выйти на ринг.
Основа
Благодаря наличию братца, промышлявшего преступными делишками и жившего над квартирой моего парня – интеллектуала и по совместительству торговца травкой, – я была отчасти подготовлена к Голливуду. Не к Голливуду во всеобщем его представлении, конечно, но к киноиндустрии в том виде, в котором я ее повстречала.
Я была скромницей. Носила черное, только черное, причем постоянно. Соседи спрашивали меня, почему я всегда в черном, на что я отвечала, что я как Джонни Кэш[108]. Я жила в южной части Беверли-Хиллз[109] в трехквартирном доме. Он был очень красивый, со своим садиком сбоку. С одной стороны от меня жили агенты секретной службы, братья, родом из семьи, торговавшей замороженными продуктами. У них в квартире стояли раскладные стулья – они проводили там несколько дней, а потом снова уезжали. Оба брата носили костюмы и шляпы для гольфа. Мне так нравилось, как они одевались! Мы получали удовольствие от общения друг с другом. Они сказали, что, если мне что-то понадобится, можно просто покричать в окно, и что они слышат, как я роняю ключи.