Все это подталкивает меня к воспоминанию о том случае, когда я убедила ее попробовать травку.
Мама всегда была любознательной. Она решила, что, раз все ее дети курят, она должна понять, что это вообще такое – как выглядит, чем пахнет и как скрутить косячок. Полный комплект. Так что мы с Келли (может, с нами еще был мой старший брат Майк) сели с мамой за кухонный стол и всему ее научили. Только маму начало припекать, как возле дороги, ведущей к нашему дому, остановилась машина. Мама запаниковала, швырнула все на пол с воплями «о господи, это же его преподобие Зиглер!» и бросилась за освежителем воздуха. Она носилась по огромной деревенской кухне и поливала нас и все вокруг из баллончика Lysol[124] еще долгое время после того, как машина уехала.
Мы много лет пользовались этим случаем как оружием, когда она собиралась настучать на нас папе. Мы вставали позади него и притворялись, что курим косяк. «Иисусе, да вы просто кучка маленьких ублюдков», – смеялась она и выдворяла нас прочь мухобойкой.
Да, мы выросли в нищете и насилии, в той атмосфере внутреннего кризиса, которая знакома только богачам и беднякам. Насилие тайком, ложь в тишине. Мы были сильными, мы были ирландцами, мы казались богаче, чем были на самом деле. Мы производили впечатление людей волевых. Мы были гордыми, даже если не имели ничего, кроме этой самой гордости.
Когда папа выстраивал нашу обувь в ряд на кухонном столе – этакую череду сияющих, только что начищенных ботинок, я кое-что о себе узнала. Я поняла, что мы всегда будем двигаться дальше и высоко держать голову. Я поняла, что мы – из тех, кто выживает.
Меня расстраивает, как мало дети сегодня заботятся о себе. У меня болит за них сердце. Мир становится все более суровым. Я гадаю, смогут ли они стать достаточно жесткими, чтобы выжить в нем. Мы столько пережили и все равно вспоминаем, как замечательно все было в прежние дни по сравнению с нынешними. Разве не так поступает поколение за поколением? Возможно, это тоже часть цикла, именуемого старением: то, что мы называем мудростью, на самом деле просто проявление деменции[125]. У каждого из нас своя любимая пора.
Одно время было такое веяние, когда считалось, что каждый человек – это какое-то время года. Оно определяло, какая цветовая палитра лучше всего вам подходит. Но что, если на самом деле «ваше» время года – только точка отсчета? Стало быть, зима не означает автоматически смерть? Может, для вас зима – это лето, фигурально выражаясь. Я в последнее время определенно чувствую себя той порой, когда вокруг сплошная слякоть. Значит, в ближайшее время бразды правления должен взять в свои руки кто-то другой. Тем не менее, даже если приходит время где-то уступить, меня это не пугает. Это своего рода рост.
Я люблю лето. Мне нравится чувствовать, как оно подступает, как начинает по-новому ощущаться солнце. Надеюсь, и для моей мамы оно тоже сияет по-новому. Во мне появилось столько сочувствия и сострадания к ней. У нее ведь совершенно не было родителей. Как бы мне хотелось, чтобы у нее была мать, с которой можно поговорить.
Хотя моя мать не особенно умела быть матерью, она, как я уже говорила, была прекрасной хранительницей семейного очага. Все мы выросли очень самодостаточными. Едва ли мы в то время понимали, насколько суровым было наше воспитание, ведь для наших родителей никто ничего просто так не делал. Они держались друг за друга как единственные выжившие, которых после шторма выбросило на берег. На момент встречи они оба уже пережили кораблекрушение – каждый свое.
Ни у одного из них толком не было ни родителей, ни дома. Они не знали ни заботы, ни вмешательства провидения. Они не получили ни образования, ни навыков. Они круглый год держались друг за друга.
В нашем большом фермерском доме в Пенсильвании, в краю амишей, мы через все прошли. И сделали это как семья. С кучей хлопот и белыми перчатками по воскресеньям. Разве не так устроен быт ирландских семей?
Хотя моя мать не особенно умела быть матерью, она, как я уже говорила, была прекрасной хранительницей семейного очага. Все мы выросли очень самодостаточными.
Когда ты беден, жизнь становится проще, даже несмотря на все чрезвычайно трудные моменты. У нас была обувь для школы, обувь для прогулок и обувь для церкви. Половина шкафа была забита моими вещами, а вторая половина – вещами моей сестры, причем у нее их было больше. Была такая негласная договоренность: она получает больше пространства спереди для вешалок, а я получаю пространство в глубине, куда я клала подушку и пристраивала фонарь, сделанный папой. Там находилась моя библиотека, мой кабинет. Мне нравилось сидеть там – можно было почитать и подумать, скрывшись в своем закутке за вешалками с одеждой, прихватив с собой парочку книжек.
Честно говоря, с тех пор мало что изменилось. Теперь у меня дом получше. Радиоприемник подключается к спутнику, к системе Pandora[126] и Deezer[127]. Я могу поговорить с виртуальным помощником Alexa.
Когда я училась в колледже, считалось, что всем девочкам обязательно понадобятся секретарские навыки, когда они вырастут, так что у нас были специальные занятия, где нас учили печатать. Я довольно быстро печатаю – позволю себе отвлечься и похвастаться. В основном благодаря тому, что преподаватель, мистер Флетчер, который вел у нас еще и бухгалтерское дело, называл меня «недоумок Стоун» – каждое занятие, при всем классе. Он говорил, что это «просто шутка». Ладно. Став взрослым человеком, я наняла бухгалтера, так что мне остается только писать ему на электронную почту. Быстро писать.
Вообще удивительно, сколько всего мне говорили за годы моей жизни, прикрываясь тем, что это «просто шутка». Еще удивительнее то, что большинство из них и близко не были смешными.
Когда Кларенс умер и все его угрозы обнулились, у меня нашлось что сказать. Все, за что меня теперь некому было убить. Будучи четырнадцатилетней сельской девочкой, я не осознавала этого в полной мере. Думаю, для меня это было слишком. И я молчала.
Но и это прошло, как проходят времена года. И теперь я рассказываю свою историю.
Мечты
Я начала работать над фильмом «Быстрый и мертвый»[128] сразу после съемок в «Основном инстинкте» и была так рада оказаться посреди аризонской пустыни, так рада играть в вестерне – пусть это был и не традиционный вестерн. Я обожала Клинта Иствуда[129], хотя он был абсолютным ковбоем. Я считала Джина Хэкмана[130] одним из величайших актеров современности. Я попросила студию предложить ему главную роль. Еще я попросила дать ему максимальный гонорар. Меня, конечно, не поняли и не поддержали.
Я хотела, чтобы вторую главную мужскую роль играл никому не известный австралиец, которого я видела в роли очень опасного скинхеда в картине «Бритоголовые»[131]. Его звали Рассел Кроу. Создатели фильма решили, что это просто абсурд. С чего мне в голову взбрело приглашать иностранного актера, однажды сыгравшего лысого психопата, на роль проповедника в историческом фильме о старом западе, продвигать его, да еще и ждать две недели? Потом мы стали проводить прослушивания для подростков на роль сына Джина, незаконнорожденного ребенка, который просто хотел, чтобы отец любил его. Мне показалось, что идеально справился парнишка по имени Леонардо Ди Каприо: только он, отыгрывая сцену, в которой его герой умирал, плакал, умоляя своего отца любить его. Снова то же самое: «Зачем нужен никому не известный актер, Шэрон, зачем копать самой себе яму?» На студии сказали, что, раз я так хочу его заполучить, платить я ему буду из своей зарплаты. Что я и сделала.
Потом дело дошло до режиссера. Я хотела Сэма Рэйми, которого в то время считали «режиссером низкопробных фильмов», поскольку он снял две части «Зловещих мертвецов», а также «Зловещие мертвецы 3: армия тьмы», совершенно великолепную вещь, на мой взгляд. В качестве приманки я намекнула руководству студии, что работать он будет практически бесплатно. Что ж, его наняли. Он был очень хорош. Зато когда я заявила, что хочу, чтобы музыку написал Дэнни Эльфман[132] из группы Oingo Boingo, они расхохотались и выгнали меня из монтажной. Общее мнение гласило – «нельзя делать вестерн с современной музыкой». Могу сказать, что руководство студии не всегда прогрессивно, мягко говоря. Разумеется, Дэнни Эльфман построил блестящую карьеру, написал музыку для многих фильмов и получил «Грэмми» за тему к «Бэтмену». Но разве могла какая-то актриса, а тем более я со своими гиблыми идеями, указывать, что делать, даже будучи продюсером фильма.
В моем бизнесе считается, что актриса, добавив к своим достижениям продюсирование, занимается этим ради самолюбования. Иными словами, за работу тебе заплатят, только заткнись на хрен. Я была намерена работать, о чем сразу сообщила. Напомнила, что поступать подобным образом незаконно, а я предпочту придерживаться закона. Мои партнеры замолкли, но радости не изъявили.
Возможно, все дело в том, что, будучи продюсером, я делаю то, на что другие продюсеры не решаются. Например, когда у меня на съемках умер человек, я свернула их и вместе с актерами и съемочной бригадой ждала, пока приедет скорая или пришлют вертолет, чтобы забрать тело. Да, мы молчим и проявляем уважение. Я прикрываю лавочку и жду столько, сколько потребуется. Подобный подход встречается редко, но я работаю именно так.
Если кто-то пришел на съемки под кайфом и не может работать, я сообщаю об этом студии. Такое решение редко прибавляет мне симпатии в глазах окружающих, но это мой выбор. Я не прожигаю чужие деньги в погоне за популярностью. Я считаю так: это шоу-бизнес, а не реалити-шоу, где все друг другом пользуются. Помыкать собой я тоже никому не позволю. Да, бывало, меня просили сделать нечто совершенно неприемлемое, но я большая девочка и могу твердо сказать «нет».