Приходил медбрат – поставить новую капельницу. Он все мял и мял мою съежившуюся вену и говорил о сыгранных мною ролях. О том, как они его разочаровали. Его разочаровали не только роли, но и моя работа, и он требовал объяснений.
И он все мял мою вену. Я уж стала думать, что передо мной киллер. Я совсем замолчала и очень-очень незаметно, потихоньку потянулась к кнопке вызова врача. Наконец, кажется, целую вечность спустя, зашла медсестра. Я пыталась держаться молодцом. «Слушайте-ка, у нас тут, кажется, какие-то проблемы с моей веной – может, еще кто попробует ее расшевелить?» Я смотрела ей в глаза и пыталась призвать на помощь весь свой актерский талант, чтобы показать, в каком я отчаянии, и надеялась, что она прочтет мои мысли. Наверное, это сработало, потому что медсестра выгнала своего коллегу.
Меня взвинтила мысль о том, какая я паршивая актриса. Я позвонила консультанту и пригласила ее в больницу. Она села, положив сумочку на колени, собранная, как всегда, и в ее взгляде на меня прямо-таки читалось: «Да вам просто выздороветь надо, дамочка». Это потрясающий пример того, почему наркотикам надо говорить «нет».
Я бодрствовала всю ночь, а потом день спала. Мне постоянно снилось, что я учу какой-то код, цифровой код, и код этот был мне дарован пятью ангелами. Поспать мне удавалось только при солнечном свете. В темноте я видела тьму, фрагменты воздуха, чувствовала пустоту, прислушивалась к дыханию сына. Я не знала точно, суждено мне жить или умереть.
Я стала одной из тех счастливчиков, которые плюют на вероятности и выходят из кошмара неврологического отделения интенсивной терапии. Я прошла мимо соседней койки, где, не переставая, кричала восемнадцатилетняя девочка, пытаясь распрямить позвоночник, – родителей не было, присматривала за ней младшая сестра. Прошла мимо пустой кровати напротив сестринского поста – там царила тишина, а обитавшая прежде душа уже вознеслась к небесам; мимо включенных приборов, изнуренных медсестер, чьи добрые и благородные лица до сих пор помогают мне держаться.
Я шла – кривая и кособокая, немного приволакивая правую ногу. Левая половина лица у меня опустилась и исказилась, верхнюю часть левой ноги (начиная от колена) я даже не чувствовала. Я говорила, не зная, что заикаюсь, не осознавая, что стены вокруг на самом деле не были раскрашены в яркие цвета. Правое ухо лишилось возможности направленно воспринимать звук, и я ужасно похудела. Я была чудовищного второго размера[145] при росте пять футов и восемь с половиной дюймов[146]. Когда я вышла из больницы на улицу и в лицо мне ударил солнечный свет, я ощутила себя совсем маленькой, истончившейся до кости. Стоять было тяжело, но до чего приятно было стоять!
Если хотите выжить после инсульта или, как мне кажется, после любой болезни, с которой вы сражаетесь не на жизнь, а на смерть, первым делом вам придется научиться доверять. Вот только кому? На тот момент мне можно было давать золотую медаль за паранойю, если бы, конечно, паранойя была олимпийским спортом. С неврологическим повреждением не удается особо поспать – по крайней мере, в то время, когда спят другие люди. Мой мозг пытался переписать себя.
Однажды ко мне домой пришла девушка – сделать мне маникюр и педикюр. Она была родом из Вьетнама и почти не говорила по-английски. Я погрузила стопы в успокаивающую воду – ощущение было потрясающее. Девушка взяла одну мою стопу в руки и произнесла что-то в духе «яреюамбшиеацы»? Я дважды или трижды переспросила, пытаясь понять, о чем она. Я была такая заторможенная. Тогда она подняла мою ногу чуть выше и показала мне. На ноге у меня было столько волос, что она напоминала обезьянью. Девушка снова посмотрела на меня, и вот тут я четко поняла вопрос: «Я побрею вам большие пальцы?»
Очевидно, я за это время превратилась в йети. Я стала человеком, который вырвался из неврологического отделения интенсивной терапии, и знаете, ребятки, это гораздо труднее, чем кажется. Я была спокойной, наблюдательной, инертной – мне приходилось вслушиваться. А вслушиваться приходилось, потому что правое ухо у меня было в таком хреновом состоянии, что надо было поворачиваться и читать по губам, чтобы понять, что говорит человек. Разумеется, я наловчилась, но досталось мне здорово.
Поразительно, чему может научиться человек, когда припрет. Я, можно сказать, стала гордой обладательницей титула «Мисс спокойствие и молчание в тряпочку», которым гордилась гораздо больше, чем победой в провинциальном конкурсе «Мисс округа Кроуфорд». Я снова превратилась в «хиппи».
Во всей этой истории мои родители оказались незыблемой скалой. Мама готовила мне все, что я любила в детстве и от чего давным-давно отказалась ради карьеры модели и кинокарьеры. Она задалась целью вернуть мне потерянный вес. Папа выступал в роли стража. Целый день я спала, а ночью бодрствовала. Я не до конца понимала, что происходит вокруг. Однажды утром в дом вошел садовник, и я в ужасе отскочила от этого незнакомца, оказавшегося вдруг у меня в кухне. Я решила, что это вор. Ужасно запаниковала и не могла прийти в себя, пока не заметила, с каким невероятным состраданием он на меня смотрит, как терпеливо объясняет, кто он. Потом до меня дошло: у меня были проблемы с краткосрочной памятью.
Поразительно, чему может научиться человек, когда припрет.
Теперь, оглядываясь назад, осознавая всю отвратительность случившегося, всю невыносимую боль восстановления, я вспоминаю, что иногда просто сидела на диване, а чувствовала себя так, будто мне по лицу врезали – голова кружилась, я издавала такие звуки, будто меня и правда ударили, а лицо внезапно становилось ярко-красным, причем только с одной стороны. А иногда темечко начинало жутко болеть и казалось, что голова покрыта шевелящимися жгутами. Порой случались странные ощущения в ноге – будто она в крови, или мокрая, или горит. Предохранитель у меня в голове перегорел, из-за чего мозг посылал телу очень необычные сигналы. Я то узнавала, что еще два года не смогу читать, то забывала, куда поставила чашку. Но потом я вставала, и я была жива, и у меня был полуторагодовалый сынишка, которому нужна была мама. Я понятия не имела, как со всем справиться, но знала, что справлюсь.
Дни утекали, но, пока я сидела у окна в своей комнате, глядя на океан, штопая телепузиков Роана или пытаясь найти свою чашку, я испытывала умиротворение, какого прежде не знала. Примерно через неделю мне полегчало настолько, что я попробовала спуститься вниз. Папа повел меня на прогулку, и мы посидели в саду. Я взяла сборник любимых стихов Жаклин Кеннеди Онассис[147], который мне как раз подарили.
Чтобы услышать, как папа читает их на фоне звуков океана и периодически проезжающих мимо машин, мне пришлось повернуться к нему и сосредоточиться на движении его губ. Так я не додумывала рифмы. Я не могла заранее согласиться или не согласиться. На самом деле именно так я и научилась слушать. Действительно слушать, что говорит другой человек, и только потом обдумывать это и отвечать. Мои проблемы со слухом стали своего рода подарком: я научилась по-настоящему уделять людям внимание.
Мы открыли книгу. Я начала ее просматривать в поисках стихотворения – вероятно, одного из тех, которые знала и любила не только миссис О., но и я. И тут заметила на странице пятна. Я решила, что устала. Может, слишком много всего для одного дня. Мы с папой еще немного поговорили. Я никогда не осознавала до конца, какой он интересный человек, каким ласковым и смешным он может быть, какой он хороший собеседник. Он помог мне вернуться в комнату, а я к этому моменту совершенно выбилась из сил.
Я стала осознавать, что пострадала не только кратковременная память, но и воспоминания о событиях, случившихся довольно давно. Я гадала, что это может значить. Какие именно воспоминания оказались забыты и почему? Что выталкивал мой разум, пытаясь выжить? Хотя все это было очень интересно, меня тревожил еще один момент: что, если на самом деле в тот день я умерла, а теперь стала новым человеком, что, если появилась новая я? Я гадала, значит ли это, что в некотором смысле я все начинаю с нуля.
Так что я дала себе слово придерживаться правды. Прекратить домысливать и придумывать. Это помогало сориентироваться. Для этого и говорить я должна была только правду. Я по несколько часов проводила у окна, размышляя, можно ли поступить иначе. Прежде я относилась к правде довольно жестоко. Может, стоит просто не выпячиваться и позволять жизни идти своим чередом? Впрочем, позволение само по себе требует сил, а я была очень слабой. Позволить другим сформировать свою правду. Позволить естественный ход событий. Позволить, чтобы все само открылось и люди все увидели своими глазами. Позволить душе пребывать в любом состоянии, лишь бы она приносила каждому мир. Тогда я не знала, что это тоже очень опасная штука.
Я перестала реагировать на споры. Поймала себя на том, что все чаще наблюдаю за другими людьми и за самой собой. Мне нравилось смотреть на Фреда Роджерса[148] в сериале «Соседство мистера Роджерса»[149], и меня просто поражало, насколько его принципы близки принципам буддизма. Простота и доброта, чистота сердца и благородство духа – казалось, они сплетались в единую нить всякий раз, когда я позволяла себе дать жизни идти своим чередом. Я поняла, что настало время выбора и лучше сделать его, вдумчиво реагируя на все происходящее.
Разумеется, это способствовало созданию определенного напряжения, поскольку люди хотели заполучить ту версию меня, которая осталась в прошлом. Я стала задумываться о том, что шанс сбросить ту личину, каким бы болезненным и опасным он ни был, как бы ни хвалили прошлую Шэрон Стоун, можно считать победой. Возможно, моя новоявленная реинкарнация стала не такой быстрой, шикарной и волнующей, но, как я подозревала, она стоит на своих двоих, даже если чуть пошатывается, даже если пресловутые ноги никогда не будут так красивы, как прежде.