тоун, пошла на***, твою мать, сранаяшэронстоунсукапошланахрен» – и все в таком духе. Вариантов было множество. Железные кандалы стали оставлять первые синяки у меня на лодыжках.
В небольшом модуле для смертников было девять камер. Попав туда, я быстро кое-что уяснила. Например, отверстие в двери, куда просовываешь руки, чтобы с тебя сняли наручники, – это еще и способ общения с другими заключенными. Соответственно, фраза «захлопнись» мгновенно приобретает другое значение. Когда идешь в душ, сначала протягиваешь руки, чтобы на тебя надели наручники, а как только оказываешься в душе, снова протягиваешь, чтобы их сняли, – без наручников и кандалов никто никогда не разгуливает. Другие женщины совершенно не рады новой компании. Многочисленные «пошла на***» продолжились, пока я садилась на металлический унитаз без крышки, пока лежала на металлической кровати, слишком низкой, чтобы можно было нормально сесть на нее, не ударившись головой о пустую верхнюю койку, пока смотрела на окно под потолком – слишком грязное, а потому совершенно не пропускающее солнечный свет. Камера была слишком маленькой, чтобы пройти по ней круг или хотя бы по прямой, будем честны. Там было холодно, слишком холодно, а грубое одеяло и тонкий матрас не спасали. Впрочем, это была камера смертника, а не номер в отеле Four Seasons[168].
В конце дня, проведенного в одном ряду со смертниками, меня забрали охранники – все так же в наручниках и кандалах, все так же в оранжевом комбинезоне – и отвели обратно, на встречу с женщиной, с которой я переписывалась. Я встретилась с ней в стерильной комнате с покрытым линолеумом полом. Там стоял стол, пара стульев и все. Она оказалась крошечной блондинкой, некогда явно красавицей и до сих пор – интеллектуалкой. С нами остался представитель тюрьмы. Мы поговорили о тюремной жизни, о ее сокамернице, об их отношениях, о том, чем они занимались, чтобы скоротать время. Как в тюрьме формируются дружеские отношения, как разваливаются отношения за ее пределами.
Я спросила ее, как она здесь оказалась. Подобно многим женщинам в тюрьме и, определенно, подобно большинству женщин в ряду смертников, она убила своего мужа. Я спросила почему, но она не хотела говорить – она никогда не говорила. Она предстала перед судом, ее приговорили к смертной казни, но она ничего не рассказывала. Ее адвокат не остановился на этом. Она работала старшей медсестрой в больнице, а муж – главным врачом, и, судя по всему, однажды вечером, когда он пришел домой, она убила его «безо всякой на то причины». Хмммммм… Как мы, девочки, знаем, так не бывает.
Я чувствовала, что мне надо понять, в чем дело, чтобы сыграть роль, а кроме того, мне казалось, что хоть один человек должен знать, почему она позволила своим детям – мальчишкам – остаться без родителей.
Что ж… во время секса муж засовывал битые бутылки ей в вагину с упорством, достойным лучшего применения. Он делал это постоянно, и она сорвалась. Она не хотела, чтобы сыновья знали, что ее муж был таким человеком, не хотела, чтобы они знали, что с ней случилось. Вместо того чтобы рассказать хоть кому-то о случившемся или обрушить позор на свою семью из-за этой ужасной истории, она предпочла смертную казнь.
С годами я все больше понимала ее – это нежелание рассказывать кому бы то ни было обо всех кошмарных вещах, которые вытворяли со мной мужчины, а ведь ничто из случившегося со мной и близко не напоминало тот ужас, через который прошла она. Так или иначе, это личное и остается личным, и я понимаю нежелание рассказывать кому-либо, даже – особенно! – своим детям о том, в каком мире жила или живет их мать. Я тоже впитывала все, и держала внутри, и никогда не рассказывала.
Я поблагодарила ее. Через четыре года я уговорила ее и ее тюремного психолога снова представить ее дело в суде, чтобы ее приговор пересмотрели, но пока подвижек нет.
Женщины постоянно находятся в контакте друг с другом – на физическом и энергетическом уровне. Мы мысленно передаем друг другу сообщения. Некоторые называют это женской интуицией, но, как ни назови, у нас есть такой дар. И эта женщина навсегда останется в моих мыслях.
Когда в «Последнем танце» мы снимали сцену, где моя героиня получает отсрочку и отходит от стола смертника, все это вырвалось из меня. Я рухнула на пол и просто разревелась. Никто на площадке даже не задумался, что происходит. Мои коллеги, эмпаты высшей степени, отказались от сверхурочных и досняли остаток сцены, где отсрочку отзывают, а мою героиню убивают. Мы работали еще несколько часов после заката. Все мы вложили свои эмоции в ту машину для убийств и свои мысли о ней – в ту сцену. Вместе мы совершили ужасное путешествие, и я всегда буду благодарна им за настоящий профессионализм и колоссальное понимание и принятие происходящего.
Боб тоже был со мной на съемках этого фильма и заботился обо мне. Он всю ночь просидел в баре неподалеку – он не мог быть на площадке, но хранил для меня островок безопасности и надежности.
Мне посчастливилось работать с Брюсом Бересфордом, известным по фильмам «Шофер мисс Дэйзи», «Правонарушитель Морант», «Нежное милосердие» и «Преступления сердца», – он не из тех режиссеров, которые говорят: «Отлично вышло! Можно еще дубль?» Нет, он говорит либо «то что надо, двигаемся дальше», либо «это было ужасно – делай что угодно, вообще что угодно, но вот так не надо», и тогда я смеюсь и чувствую себя свободной. Я обожаю его и его причуды, и с ним постоянно надо быть начеку, чтобы не отставать.
По мере приближения конца съемок, через три месяца работы в совершенно новенькой, еще необжитой тюрьме, повар нашей съемочной бригады спросил, что мне подать на прощальном ужине. Я сказала, что хочу ужин как в День благодарения. Он его и подал. Причем со всеми нюансами: индейка, картофельное пюре, клюквенный соус, пирог – полный набор. Всем нам понравилось, это навеяло приятные и теплые воспоминания. Вообще, на съемочной площадке всегда царила любовь: и когда приезжаешь со всеми этими грузовиками, и когда разгружаешься – будто цирк прибыл в город. И то, как каждый цех занимается своим делом и как мы что-то создаем из ничего – тоже наполнено любовью.
Женщины постоянно находятся в контакте друг с другом – на физическом и энергетическом уровне. Мы мысленно передаем друг другу сообщения. Некоторые называют это женской интуицией, но, как ни назови, у нас есть такой дар.
Я просто обожаю съемочные группы; я хожу вокруг, наблюдая, как они творят магию, и прихожу в восторг. В восторг! Они мгновенно преображают все вокруг, из ничего создают что угодно – это возможно только в кино. Конечно, мы живем как цыгане, целый день проводим в домах на колесах или на улице – жаримся на солнце, замерзаем на холоде, едим с бумажных тарелок или с подносов для пароварки и постоянно жалуемся на все это. Тем не менее все мы неизменно заботимся друг о друге. Есть какая-то странная преданность, осознание того, кто мы.
Я часто думаю о том, что кинематографисты похожи на армию хиппи. Мы должны прибыть на место точно в срок и работаем мы не с девяти до пяти. Скорее с 7:13 до 5:06. Смена жестко ограничена по времени. Здесь все просчитано до секунды: перерывы в конкретное время, как и продолжение съемок. На площадке каждый занят своим делом. Мы соблюдаем множество правил. Мы должны быть готовы вовремя. Тем, кто выпадает из графика, тут не место. Время – деньги, а денег тут много. Мы не можем позволить себе потерять десять или двадцать минут, потому что кто-то не может выполнить свою работу. Мы заслужили уважение.
Элементарно, чтобы попасть в туалет, необходимо кого-нибудь предупредить, обычно помощника режиссера, чтобы никого не подвести. Этот перерыв называют десятиминуткой, и это не твое личное дело. Он сопровождается объявлением по рации: «Шэрон Стоун на десятиминутке». Разумеется, никто не идет в туалет посидеть на телефоне. Обед длится тридцать минут – его хватает, чтобы поесть, воспользоваться уборной, почистить зубы и вернуться к гримерам и парикмахерам, чтобы кое-что поправить, если вы актер. Такой порядок привел к появлению отвратительной привычки есть, стоя над раковиной. Это, конечно, если вам удастся пообедать. Недавно я снималась в проекте, где обеды были не предусмотрены, так что мы работали по двенадцать-четырнадцать часов без перерыва.
Кроме того, за те десять лет, на которые пришлась ударная часть моей карьеры, такой режим приучил меня пренебрегать любыми потребностями в медицине. Вывихнула плечо? Подбери сопли! Удаление зубного нерва без капли новокаина в трейлере во время обеда? Было и такое. Честно скажу, не лучший опыт: мне пришлось дважды чинить этот зуб, а потом пережить операцию на челюсть, чтобы устранить ущерб. Разрыв кисты яичника? Прими обезболивающие посильнее, и перейдем от съемок сцены, где ты стоишь, к сценам, где ты сидишь. Сломала стопу из-за слишком рьяного каскадера? Найди ботинок побольше на эту ногу, закончи фильм, потом сломай кость заново и срасти – но только после окончания проекта! Иными словами, заткнись и терпи. В этом бизнесе плаксам не место, особенно если я, будучи женщиной, хочу доказать свой характер.
Когда в конце девяностых я перестала так много работать и начала зализывать свои боевые раны, некоторые поверить не могли, что мне действительно понадобилось вставить в плечо штырь и наложить двести пятьдесят швов, после того как меня сбил незастрахованный автомобилист, ехавший не в ту сторону по бульвару Сансет, когда я возвращалась домой с занятий по актерскому мастерству. Как уверял мой врач по спортивной медицине, это было необходимо, иначе мой четырехмесячный ребенок попросту вырвет мне руку прямо из суставной ямки. Да, мне действительно пришлось наконец отремонтировать зубы. Да, мои яичники повидали слишком много. Как выяснилось, когда перерабатываешь, недоедаешь, выматываешься на съемках от постоянного стресса, а потом летишь на самолете ночь и день, чтобы продать этот фильм, месячные просто перестают идти.