После операции по удалению опухолей в груди – операции, которая впоследствии причинит столько проблем докторам интенсивной терапии неврологического отделения, – мне потребовалась реконструктивная хирургия. В то время поговаривали о моих «проблемах с пластической хирургией». На самом деле для меня это и было проблемой: я пошла на операцию, полагая, что проснусь и буду выглядеть точно так же, как до нее. Вместо этого мой пластический хирург решил, что я буду выглядеть лучше, если и грудь моя станет «лучше», а значит – больше. Я уехала из клиники в бинтах, а когда сняла их, обнаружила, что она стала на размер больше. Видите ли, «она лучше смотрится с вашим размером бедер – уверен, теперь вы гораздо лучше выглядите». Вот что я услышала от хирурга. Ослепленный своей самоуверенностью, своим знанием дела, он изменил мое тело без моего ведома и согласия. До чего унизительно было идти в магазин нижнего белья и искать там наиболее сострадательную на вид женщину-консультанта, и объяснять ей, что я не знаю, как купить бюстгальтер, не знаю, какой размер ношу и вообще что с этим делать. Честно говоря, я до сих пор не знаю. Кроме того, я до сих пор не знаю, стоит ли злиться на ныне покойного пластического хирурга, пытаться пройти через очередную реконструктивную хирургию, чтобы стать более похожей на себя, или же просто радоваться, что у меня нет рака.
Когда я говорю прессе, что грудь у меня настоящая, я имею в виду, что у меня своя кожа, свои соски и свое здоровье.
Тем не менее в какой-то момент во всей этой кутерьме я упустила из виду саму себя. Все то свое «я», над созданием которого так упорно трудилась. Самостоятельно выучившаяся женщина, независимый мыслитель, филантроп мирового уровня, кинозвезда, хороший друг, преданный клиент, уважаемый профессионал, надежная дочь, хорошая сестра, путешественник по миру – и так далее, и так далее. Все это как-то улетучилось.
В этом бизнесе плаксам не место, особенно если я, будучи женщиной, хочу доказать свой характер.
Я обожала просыпаться со своим малышом под органные концерты, которые каждый выходной проводили в музее неподалеку от нашего дома. Обожала брать его в кино в маленьком детском автокресле. Он очень любил смотреть мюзиклы, а потом есть мороженое в рожке, размазывая его по всему лицу. Отличное было время. Я обожала хвастаться сынишкой. Моим красивым сыночком. Моим Роаном.
Я обожала в нем все. Его запах, маленькую лысую головку с хохолком светлых волос, огромные голубые глаза. Его пухленькие ножки, такие пахучие. «У кого это тут ножки пахнут сыром с плесенью?» – спрашивала я его. Ему ужасно нравилось.
А потом все полетело к чертям.
Я бы рассказала вам, что именно, но я подписала соглашение о неразглашении, а потому не могу. Еще я уважаю своего ребенка, а потому не буду. Но вот что я вам скажу: меня наказали за то, что я боролась за равноправие женщин, и я понимаю, что, написав эту книгу, я снова могу быть не понята или наказана. Но в этот раз я не боюсь.
Лишившись права быть основным опекуном Роана, я перестала функционировать. Просто лежала на диване. Я чувствовала вечную усталость. Каждый день после полудня я засыпала и не могла подняться. Потом моей дорогой подруге и крестной Роана диагностировали рак груди, и она выяснила, что у нее ген рака молочной железы. Она тоже была матерью-одиночкой. Мы, все ее ближайшие подруги, решили, что нам стоит сделать маммографию. Во время процедуры врач заметил перебои в моем сердцебиении и предложил сделать еще и тредмилметрию[169]. Мое сердце будто рехнулось, случился приступ, меня положили на стол и собрали консилиум врачей. Казалось, мне понадобится кардиостимулятор.
Что ж, решила я, мне придется лечиться в более укромном месте, чтобы выяснить, что со мной не так. На тот момент мне определенно не нужно было излишнего внимания прессы – оно могло стать очередной причиной урезать мои и без того сократившиеся опекунские права, поскольку проблемы со здоровьем уже сыграли против меня. Я отправилась в Клинику Мейо[170]. Да, оказалось, у меня выпадение сердечного клапана, но угадайте, что еще? Еще у меня нашли анорексию. Да, я перестала есть, расклеилась и даже не заметила. Я просто легла и сдалась. Судя по всему, мое сердце на самом деле было разбито. У меня обнаружилось учащенное сердцебиение в верхней и нижней камерах. Мой наставник в буддизме Тензин сказал, что мое сердце расширяется, дабы принять эту часть моей судьбы.
Мой друг Ричард Гир однажды так описал медитацию: «Проходит, проходит, проходит. Проходит, проходит, все проходит. Наступает просветление». Кажется очевидным, пока все не начинает действительно уходить, уходить, уходить.
Главврач клиники сказал, что мне могут выписать антидепрессанты и подсказать хорошего психиатра либо книгу о правильном питании, чтобы я взяла год-два отдыха, выполняла физические упражнения, хорошо ела и разбиралась в своей жизни. Я решила так и сделать. Закрыла свой офис, правильно питалась и начала разбираться, что к чему.
Да, я перестала есть, расклеилась и даже не заметила. Я просто легла и сдалась.
Я сидела у стоматолога. Врач чистила мне зубы – процедуру приходилось делать каждые четыре месяца, потому что из-за лекарств для мозга зубы ослабевали и быстро начинал образовываться зубной налет. Знаю – лишняя информация, но где теперь уже граница между нужным и лишним? Стоматолог рассказывала, как провела выходные, а именно – о том, что она вместе с офис-менеджером ездила в женскую тюрьму. «Оказывали стоматологическую помощь?» – спросила я, подумав, насколько отважный и крутой у меня доктор. Но нет: она сказала, что учила всех этих женщин прощать себя. Меня это просто потрясло. Она учила осужденных правонарушителей прощать себя. Это прямо-таки било по больному.
Я спросила, не может ли она научить тому же и меня. Ее это озадачило. Я объяснила, что хотела, чтобы они с помощницей пришли ко мне домой и помогли, рассказали, как простить себя за то, что я потеряла своего сына. Я не могла с этим жить. Меня так волновало, что он уже потерял свою биологическую мать, беспокоилась, что для него будет травмой потерять еще и приемную. Что это будет значить для него в долгосрочной перспективе?
И они помогли мне. Я простила себя. Узнала, что идеален только Господь. Только Господь знает почему. Сделала ли я все, что могла в то время? Да. Искренне ли я пыталась сделать все возможное? Я знала, что пыталась. Любила ли я его все время всем своим сердцем? Я знала, что любила. Почему я злилась на маленького мальчика? Потому что я очень по нему скучала.
Я устроила буддийский алтарь[171]. Туда же поместила фотографию Роана. Я писала ему записки, клала их в молитвенную чашу и медитировала, чтобы ничего не держать в себе и здоровым способом высвобождать свои эмоции.
Тем временем я познакомилась с Аммой, «обнимающей святой»[172]. Я слышала о ней, читала, видела ее по телевизору, но никогда не встречала лично. Она путешествует по миру, обнимая людей и даруя свое благословение. И все. Вот чем она занимается. Она дарит стольким людям столько комфорта. Это колоссальное и изматывающее занятие, требующее щедрости и сострадания.
Когда отправляешься на встречу с ней (обычно они проводятся в самых больших залах самых больших отелей), все организовано так, что можно просто сесть и помедитировать рядом, послушать играющую фоном живую музыку, а когда готов будешь подойти и получить благословенное объятие, надо встать в очередь. Волонтеры подскажут, что подойти к ней можно в чулках, но без обуви, встать на колени вместе с ребенком, членами семьи или друзьями и склониться к коленям Аммы, и она охватит вас, обнимет – так сильно и тепло. Это долгие объятия, и, когда вы осознаете, что значит по-настоящему ощутить безусловную любовь, любовь чистого сердца, она благословит вас. Многие приходят с подношением – приносят цветы или фрукты из своего сада, а она в ответ дает детям шоколадные конфеты Kisses, а матерям – яблоки.
Когда в 2007 году она получила награду Prix Cinéma Vérité, вручаемую французской кинематографической организацией, которая повышает осведомленность населения о правах человека, меня пригласили выступить на церемонии. Я очень смутилась, это была почетная и волнительная миссия, поскольку мне выпал шанс не только встретиться с Аммой, но, как я надеялась, получить ее знаменитое объятие. Я хотела, чтобы меня так обняли. И меня обняли: ощущение было, будто тебя обнимает облако – теплое облако, которое пахнет добротой и излучает любовь. Она поговорила со мной на своем родном индийском языке[173]. Она верит, что ее долг – приносить утешение страждущим, и этот долг она выполняет с детства. Мы сразу подружились.
Теперь она принадлежит к числу самых дорогих моему сердцу компаньонов. Каждый раз, когда мы оказываемся в одном городе, я иду посидеть с ней, пока она раздает объятия. Ну, сначала я, конечно, тоже получаю объятие. Она шепчет мне на ухо «доченька, доченька, доченька» и обнимает меня, пока я плачу – отчасти даже от радости. И теперь я понимаю, что она излечила меня и позволила стать «доченькой, доченькой, доченькой». Она разрешает сидеть рядом с ней, сколько мне захочется, обсуждая со мной мою жизнь, мои попытки заняться служением другим, мои попытки вырасти над собой, разрешает посмотреть, как она служит другим. Это восхитительно. Это спокойно. Это освобождает.
Амма всегда спрашивает, чем я собираюсь заняться, над чем работаю. Наконец, после пяти лет злости и боли, захвативших меня безо всякой вины и оснований, я ответила: «Я работаю над тем, чтобы простить непростительное».
– А вот это хорошо! – она хлопнула в ладоши и так ослепительно улыбнулась мне, будто я была ее лучшей ученицей. – И как продвигается?