жают пикапы, чтобы все забрать. В год, когда я не смогла прийти, Лэйрд, которому тогда было тринадцать, предложил произнести речь от моего имени перед всеми волонтерами. Я была просто в восторге и видела, что он доволен собой.
Я думаю обо всех местах, где побывала моя семья, обо всех совместных праздниках и наших буднях. Зачастую я мысленно возвращаюсь в тот День благодарения в аризонской больнице, к тому шокирующему состраданию, которое на моих глазах проявили друг к другу двое малышей, серьезно больных СПИДом.
Такие вещи, такие небольшие моменты, дни, прожитые с любознательностью и желанием служить другим, позволили мне взглянуть на мир с лучшей стороны. Может показаться, что в моей жизни просто было несколько роковых моментов, которые меняют ее и открывают новое понимание себя… На самом деле я до сих пор пытаюсь понять, что к чему. Прикасаясь к самому сердцу жизни, отвечая, когда жизнь тянется ко мне. Именно этим я и занимаюсь. Было время, когда я только прославилась, и, куда бы я ни пошла, меня вечно о чем-то просили. Я не справлялась с этим. Что мне было делать, как можно поспевать за всеми, как понять, кто искренен, а кто просто пользуется моим новообретенным богатством возможностей?
Я решила сначала делать то, о чем меня просят. Закончилось это тем, что я уже не хотела вылезать из кровати. Слишком много всего навалилось. Потом я поняла, что должна сдаться – самой себе, более любящей и решительной версии себя. Я должна была отдать себя себе, лучшей своей версии. Затем надо было понять, где и когда я нужна и когда я действительно могу помочь.
Я думаю обо всех местах, где побывала моя семья, обо всех совместных праздниках и наших буднях.
О, порой я все так же умудряюсь вставить самой себе палки в колеса или сунуться куда не следует, но в целом мне предстоит еще много работы. Еще стольких детей необходимо накормить, стольким бездомным дать кров, столько школ построить, столько малышей обнять, столько рассказов услышать, еще столько людей находятся далеко от дома, что я обнаружила, как мои дни все больше заполняются.
К счастью, моя дорогая подруга и крестная мать моего старшего сына посоветовала мне женщину в ассистенты. Теперь, тринадцать с лишним лет спустя, все в моей жизни стало возможным благодаря Тине, моей «рабочей жене». Она – ключ ко всему: она организует и предлагает, она приходит с рассказами о нуждающихся, о людях, на которых стоит обратить внимание, решая, кому помочь, или связывает нас с теми, кто точно может помочь нам. Мы создали своего рода распределительную сеть помощи. Разумеется, сама я не могу сделать все, о чем меня просят, но иногда мы можем найти того, кто в состоянии сделать это.
Кое-что мы попробовали и обнаружили, что система не позволит нам работать в таком ключе. Размещать на границе с Мексикой туалеты и приюты для иммигрантов незаконно – более того, это преступление. Был год, когда мы пытались выкупить все зарезервированные товары в крупнейшем универсаме в самом бедном округе Америки незадолго до Рождества. Нам не позволили. Судя по всему, владельцам нравилось, что люди не могут выплатить всю сумму и магазин получает товары назад.
Помогать непросто: повсюду бюрократия. У Тины невероятная память на числа и на людей, я хорошо запоминаю места и предметы. Мы – отличная команда. У нас все получается. Когда нам позволяют действовать.
Да, это приносит свои плоды. Последнюю медицинскую процедуру Келли проводила медсестра, которая когда-то была одной из наших мамочек в лагере «Планета надежды». Она вместе с ребенком сумела уйти с улицы и встать на ноги. И вы только посмотрите на нее теперь.
Вол
Я осознала, как люблю своего отца, когда он впервые оказался на пороге смерти. Ему поставили рак пищевода и сказали, что жить осталось три месяца, да и то с вероятностью в три процента. Что ж, в жилах нашей семьи восемьдесят пять процентов ирландской крови, так что мы решили хорошенько повеселиться напоследок. Прошло всего два года с тех пор, как я сама перенесла инсульт и протанцевала вальс с мрачным жнецом, да и в любом случае, к тому моменту все мы были близко знакомы со смертью.
Когда-то, когда мне было за тридцать, я приехала домой к родителям и взяла их белый Caddy[222], чтобы поехать на встречу с друзьями в загородном клубе – примерно в часе езды. Дорога к клубу проходила через озеро: надо было ехать по большому деревянному рекламному щиту, вы представляете как. Я вылетела на гололед, а по нему не проедешь, так что пришлось просто нажать на тормоза и пытаться направить машину туда, куда безопаснее всего врезаться. Упасть в озеро мне не хотелось, так что я нацелилась на ближайший телефонный столб. Пока я скользила по льду, я так разогналась, что при ударе… Что ж, пожалуй, тут стоит сделать лирическое отступление: разбивать машину меня учила моя дублерша-каскадер Донна Эванс, так что, прежде чем врезаться, я нацелилась на столб, убрала руки с руля, а ноги – с педалей, скрестила руки на груди, глубоко вздохнула, а при столкновении выдохнула. Я врезалась в столб с такой силой, что Caddy раскололся надвое. Двигатель врезался в магнитолу, включилась стоявшая в ней кассета и начала играть. Я перепугалась до полусмерти. Посмотрела вверх, а надо мной висел разломанный надвое столб – прямо над лобовым стеклом, на телефонных проводах.
Я открыла гигантскую дверь этой машины и выбралась наружу. Машина была в хлам, а на мне не было ни царапины. Спасибо, Донна Эванс, величайшая каскадерша в мире. Кстати, именно она выполняла все безумные автотрюки в «Основном инстинкте». Позже я спросила ее, зачем она вырулила на дорогу прямо перед идущей фурой по дороге в Стинсон. Она только отмахнулась: «Ой, да я же знала, что смогу». Она крутая. Это лучший каскадер среди женщин, а еще – добрейший, милейший человек, и я имела возможность убедиться в этом каждый раз, когда мы вместе работали, а работали мы часто. И до сих пор работаем.
Так или иначе, я позвонила папе и сказала: «Папа, я только что разбила Caddy».
Он сказал: «Я так и знал, что надо самому отвезти тебя в такую погоду. Сейчас приеду и заберу тебя». И все.
И вот мне перевалило за сорок, а ему поставили рак. Что еще нам было делать, как не посмеяться? Мы же были американскими ирландцами, мы всегда так делаем. Мы просили его надеть смокинг, когда он соберется мыть машину, чтобы добро не пропадало. Мы спускались на завтрак и говорили: «Ого, да ты никак еще тут?» Тем не менее по-своему все мы были серьезны. Каждый занимался своим делом. Мне нужно было организовать их с мамой переезд к нам.
Когда они приехали, я отвела их в гостевой дом, специально построенный для них. Папа все ходил туда-сюда. Я села на диван, и он тоже сел и положил голову мне на колени. Я в жизни не была так шокирована. Мой отец обнимал так, что мог переломить надвое, но вот нежность никогда не проявлял… до этого момента.
Я замерла, я даже не касалась его. Я так и не научилась этому. Я посмотрела на него, а он спросил: «Что мы теперь будем делать?» Как будто я знала, как будто моя вера и холистическая медицина[223], правильное питание, физические упражнения, медитация и молитвы могли спасти его. Как будто он не считал меня полной задницей все эти годы, пока я искала истину и свет. Господи, я что есть сил надеялась, что он заблуждается.
Я осторожно положила руку ему на плечо. «Пап, может случиться, что я не сумею помочь тебе, – сказала я. Я не могла быстро сообразить и дать ему то, что он хочет. – Но мы найдем нужных людей. Ты все это преодолеешь, но ты должен верить, ты должен быть готов отказаться от прежних убеждений».
Он встал и снова принялся ходить туда-сюда. Посмотрел на меня, потер шею. «Я буду пить обезьянью мочу, если придется», – сказал он, и внезапно я осознала, что у него больше веры, чем у меня.
Оказалось, что мой папа, начинавший свой жизненный путь как Великий Сантини[224] и внешне до сих пор напоминавший мафиози, оказался мистером Роджерсом.
На следующий день мы отправились в местный медицинский центр, где диагноз подтвердился: да, дело было плохо. Врачи сказали, что не смогут удалить опухоль, поскольку она проникла в стенки пищевода, операция возможна, если только опухоль каким-то образом вернется на прежнее место внутри пищевода.
Дома отец спросил меня: «Ну, малышка, что теперь будем делать?»
Я глубоко вздохнула. «Что ж, папа, раз тебе отпущено три месяца, полагаю, у тебя есть где-то неделя, чтобы отправить опухоль обратно в пищевод. И операция состоится».
Он не отвел взгляд: «И как мне это сделать?»
Он никогда прежде не медитировал, не занимался йогой или другими восточными целительными искусствами, не выполнял дыхательных упражнений. А практиковаться было некогда.
Мой отец обнимал так, что мог переломить надвое, но вот нежность никогда не проявлял… до этого момента.
«Ладно, папа, поступим так. Я хочу, чтобы ты мысленно представил свою опухоль». Он представил. «Теперь представь ее в цвете и очень четко. Каждый раз, когда будешь думать о раке, – серьезно, каждый раз, независимо от того, чем еще ты занят, – разговариваешь, идешь куда-то, писаешь или спишь, ты должен будешь делать, как я покажу. Готов?»
Он сказал «да» – так просто и легко, будто я спросила его, не хочет ли он Cola. «Я хочу, чтобы ты мысленно представил, как твоя опухоль втягивается внутрь пищевода, отправь ее туда. Как думаешь, сможешь?»
Он согласился. Даже не спросил, как это сделать, что будет, если у него не получится, если он сделает что-то не так, не сказал, что не понял, о чем я. Он сказал «да», и это значило «да». Таким он был. «Да» означало «да», и он сделал в точности то, что обещал.
Я выросла с человеком, который говорил: «Мужчиной можно назвать лишь того, кто держит свое слово». И папа свое слово держал. Того же ждали и от нас. Ото всех без исключения. Он не верил в контракты, он верил в рукопожатие – свое и чужое. Он считал, что, если ты смотришь человеку в глаза во время разговора, а он не смотрит в ответ, доверять ему нельзя. За ложь нас наказывали больше, чем за прочие проступки. Более того, если мы во всем признавались и согласны были все переделать или исправить, наказания удавалось избежать. Я знала, что на папу можно положиться.