Вдруг рядом со мной возникла женщина – я даже не поняла, откуда она появилась. Красивая чернокожая женщина. И она спросила: «Сестра, тебе нужна молитва?» Я была совершенно ошеломлена.
«Да», – выдавила я.
В такое время все мы стояли за нее горой и понимали, кто она. Вот что было главным. Она достойно проявила себя и заслужила уважение.
В руках у нее была гигантских размеров Библия. Она села на пол рядом со мной, возложила руку мне на голову и начала вслух молиться. Она успокоила меня, а потом ушла – так же беззвучно, как появилась.
Я вернулась на съемочную площадку и остановилась возле стола с закусками – что-нибудь съесть и собраться в кучу. На парне, отвечавшем за питание актеров, была шапочка с надписью «ИОАНН, 3:16»[239]. Я уставилась на него. Я понятия не имела, что происходит. Я не особенно религиозна, но такой намек даже я в состоянии понять.
Мы, все, кто любил Кристин, сделали все, что могли, чтобы помочь ей. Мы танцевали с боевыми кличами под полной луной вместе с коренными американцами в Аризоне. Мы пытались организовать пересадку стволовых клеток. Мы сделали все, что, как нам сказали, можно сделать, каким бы сомнительным или непрактичным это ни казалось. Нам было нечего терять. Она прожила четыре года. Мы вместе путешествовали. Использовали это время по максимуму.
Некоторые не поняли меня, когда я не пошла на ее похороны. Но это уже была не наша вечеринка. Нет, мы с ней рассуждали, как можно ограбить грузовик Brinks, говорили обо всех замечательных вещах, которым она научилась и научила меня. Она была мне как дочь, и мне надо было погоревать в одиночестве, а не с кем-то, не устраивая из этого спектакль.
Впрочем, ближе к концу случалось, что она уже не могла вести машину, но все равно ехала со мной, например на «Оскар», она выходила из машины и открывала мне дверь, а остальные телохранители подходили и выстраивались в ряд позади нее… В такое время все мы стояли за нее горой и понимали, кто она. Вот что было главным. Она достойно проявила себя и заслужила уважение.
Мы, бывало, говорили, что точно встречались в предыдущей жизни и вместе горели на костре. Нынешнее пламя не имеет с тем ничего общего. Я так и не смогла заменить Кристин после ее смерти – все думала, что заменю, что появится другая красивая, сильная, суровая женщина. Я даже обратилась в полицию с просьбой подыскать кого-нибудь, но никого не нашлось. Просто в мире не было еще одной Кристин. Полагаю, это отчасти превратило меня в отшельницу. Я потеряла своего второго пилота.
Я до сих пор плачу, когда думаю, не нанять ли кого-то на ее должность. Я хожу туда-сюда по комнате, как делаю всегда, когда мне сложно справляться с эмоциями. Кристин в такие моменты спокойно сидела, наблюдала за мной и спрашивала: «Ну, что ты пытаешься найти?» Однажды я сказала: «Свое здравомыслие». На следующий день она принесла мне маленькую коробочку. Внутри был клочок бумаги с надписью «ЗДРАВОМЫСЛИЕ ШЭРОН СТОУН» и бабочка, настоящая бабочка. Теперь, когда приходится туго, я подхожу к каминной полке и открываю стоящую там коробочку. Она позволяет мне ощутить покой. Вот оно – мое здравомыслие.
Мой отец был суровым парнем, но даже он порой плакал. Нечасто, в тех случаях, когда случалось нечто очень важное. Еще он умел смеяться до слез – часто. Он готов был продемонстрировать собственную уязвимость, особенно в последние годы.
Когда он сказал мне, что научился видеть чудо в каждом дне, что в этой философии есть зерно истины, что она стала для него ключом к благополучию, он тем самым признал, что прежде упускал из виду очевидное. Он хотел поделиться новообретенным мировоззрением с теми, кто в этом нуждался, – именно этим он и занимался остаток жизни. Тихо и негласно присутствовал в жизни тех, кто был готов обратиться к нему за помощью. В то время он по несколько месяцев жил с Дот в маленьком домике по соседству со мной.
Он, бывало, говорил, что пойдет погулять, и уходил на весь день. В конце концов мы выяснили, чем он занимался. Он ждал. Ждал, пока кому-нибудь понадобится. И люди находили его. Я встречала мужчин – очень влиятельных, из числа тех, которых не встретишь на улице, – и они говорили: «А я знаю вашего отца». И принимались рассказывать, как столкнулись с моим папой – в химчистке, в парке, в хозяйственном магазине – и как он изменил их жизнь в мгновенье ока. Среди них есть звездные рокеры и даже один президент. Всем им папа был почти как отец. Его поступки не расходились с делом – он видел чудо в каждом дне и показывал другим, тем, кто сбился с пути, как научиться жить так же.
Когда он умирал, все эти люди звонили ему, разговаривали с ним, пели ему, стояли возле его постели. Они выступали на похоронах. Главы крупнейших корпораций нашей страны. И мой папа – самый обычный человек.
Me Too
Прошло почти двадцать лет, но вот я сижу, и голова справа по-прежнему болит. Именно там была травма мозга, именно там находятся шрамы. Слух восстановился, хотя иногда приходится немного поворачивать голову, чтобы прочие звуки не мешали расслышать то, что я пытаюсь услышать. Я нормально хожу. Я снова полностью чувствую свою левую ногу, хотя, чтобы восстановить чувствительность, пришлось пройти через ад. Каждый болезненный укол свидетельствовал о том, что та или иная зона, которая еще недавно считалась мертвой, «просыпается». Я снова могу писать – на восстановление этого навыка ушло всего около года. Я смогла держать ручку и даже царапать что-то на бумаге, но вот написать свое имя было труднее всего. Я часто гадала, не потому ли это, что я стала другим человеком. Может, я перестала быть Шэрон Стоун? Или перестала быть той Шэрон Стоун, которой была прежде?
Заикание прекратилось месяца через четыре или через пять, когда я наконец-то стала принимать лекарство против эпилептических припадков. Точно так же исчезли и цветные кубики, возникавшие на периферии моего зрения. Пол перестал уходить из-под ног. Вернулось прежнее восприятие глубины.
Может, я перестала быть Шэрон Стоун? Или перестала быть той Шэрон Стоун, которой была прежде?
Восстановление памяти – долговременной и кратковременной – шло дольше. Раньше у меня была почти фотографическая память. Теперь я вообще не знаю, что с ней происходит. За минувшие годы почти все воспоминания вернулись. По словам врачей и спиритуалистов, мозг научится справляться с травмой, и я по своему опыту могу сказать, что это правда. Он находит новые пути. Примечательно то, что, когда я вылечилась, чувственное восприятие стало острее, чем прежде. На самом деле теперь я задействую свой мозг гораздо больше, чем раньше. Я научилась находить доступ ко всем ресурсам своего разума.
Благодаря этому я, с одной стороны, научилась больше сострадать, а с другой стороны, осознала, что не каждый заслуживает сострадания. Есть люди, которые изо дня в день предпочитают идти дурным путем. Это их выбор, и растрачивать на них свое сострадание попросту опасно. Я точно не буду больше этим заниматься.
Все это сделало меня более прагматичной и более любящей. Обеспечило большую духовную безопасность. Стало проще понять, кто настоящий и искренний, а кто только притворяется из самых злокозненных намерений. Хотя осознание этой составляющей жизни может привнести в ваше существование одиночество, важно некоторое время побыть наедине с собой, найти глубину внутри себя.
Мне потребовалось потратить много лет и почти умереть, чтобы найти путь обратно к самой себе. Но теперь, снова став собой или по крайней мере этой версией себя, я живу в доме, где царит счастье, в доме, полном смеха и веселья. В самом начале своей карьеры именно к этому я так упорно шла. Я была очень дисциплинированной. Но мой дом был пуст. Я любила свою работу, была очень успешна в том, чем занималась. Но работа не любила меня в ответ. Когда что-то сбивало меня с толку, когда мне нужен был совет, работа не могла стать мне ни наставником, ни помощником.
Недавно у меня случился интересный разговор с Бруно – телохранителем, сопровождающим меня в Европе. Мы вместе путешествуем по миру уже больше тридцати лет. Он, смеясь, сказал, что, когда мы только начинали, работа у него была тяжкой, потому что со мной было гораздо сложнее. Разумеется, в ту пору я была на пике славы, что само по себе было зрелищем. Однако, по его словам, я так сильно изменилась под влиянием буддийских практик, которыми начала заниматься, что, как он выразился, «стала прекрасна изнутри» и со мной стало «легко находиться рядом», так что теперь работа у него простая. Должно быть, раньше я была той еще хулиганкой. На самом деле я уверена, что так и было. Раньше я обожала устраивать скандалы.
Теперь же должна сказать, что душевное спокойствие дарит экстаз. Больше, чем что-либо еще – и проблем от него гораздо меньше. Конечно, когда я оглядываюсь назад, мне смешно. Ох, от меня было много неприятностей. Я обожала выводить людей из себя. Просто чтобы посмотреть, что будет. Их было так легко взвинтить. Думаю, мне нравилось ощущать контроль над разумом окружающих, знать, как просто их вывести из состояния равновесия. Я была не из тех, кто возвращается домой и думает: «Эх, надо было ответить вот так». Я была из тех, кто возвращается домой и думает: «Хм, неужели и правда надо было превратить их в кучу ошметков на полу».
Меняться – нормально.
Так вот, насчет актерства: я люблю играть. Честно говоря, даже больше, чем прежде. Я стала гораздо комфортнее чувствовать себя, и работать мне стало намного проще. Теперь, когда я играю роль, я не испытываю такого давления, как раньше, ведь мой мир не ограничивается актерской игрой. Кроме того, я приобрела серьезный жизненный опыт, который можно привнести в роль. Когда заканчивается рабочий день – хороший или плохой (а они почти всегда хорошие), – я возвращаюсь домой, где царит любовь, так что все остальное уже неважно.
Я не голодна до ролей. Это всегда видно, и создателям фильмов нравится, когда в тебе есть этот голод. Боже мой, вы даже не представляете, насколько нравится! Этот город жаждет голода. Тут как в зоопарке, только время кормежки длится целый день. Впрочем, мамочка уже большая зверушка, так что, думаю, голодный вид я могу просто изобразить, причем в любой момент. А может, мне больше пойдет другой образ, что-то в духе «я могу вас сожрать». Если вы понимаете, о чем я.